Мария Михайлова

Елена и Андрей Мунтян. Рыцарь и ангел

Феноменология сотворчества

Эта книга, появившаяся недавно, уже при своем рождении запрограммирована на то, чтобы стать библиографической редкостью. Ее не найти ни в книгохранилищах, ни на прилавках книжных магазинов, у нее нет выходных данных … Она являет собой редкий в истории литературы и живописи пример творческого содружества, эстетического взаимопроникновения, живописно-литературного контрапункта мужчины и женщины. Книга называется “Рыцарь и ангел”.

Рассуждать об этом феномене я бы предложила начать с суперобложки, на которой сразу же запечатлено диалектическое единство сотворческого акта. На ней помещена репродукция — изображение рыцаря с закрытыми глазами и прислонившегося к нему ангела, держащего руку у его сердца. Ангела, указующего духовный путь рыцарю, можно воспринять как музу, вдохновение, озарение, необходимое художнику, чтобы начать творить, и подумать, что творческий акт осуществляет именно рыцарь, муж — если принять во внимание старинное значение этого слова. Но от такой интерпретации предостерегает последовательность имен авторов книги: первым поставлено имя человека пишущего, а не изображающего. Таким образом даже суперобложка настраивает на трактовку книги как единого нерасторжимого целого, тугого узла, где невозможно и не нужно определять, кто ведущий, а кто ведомый.

Ни в коем случае нельзя воспринимать текст книги как нечто написанное “по следам” картин, как экскурсы в мир художника. Точно так же следует опасаться видеть в репродукциях параллель или иллюстрацию к тексту, хотя на такой подход провоцирует название одной из глав “Параллельные миры”, в которой и помещена репродукция с одноименной картины. Но, скорее, это — как в геометрии Лобачевского, где параллели как раз и пересекаются. Так же пересекаются взгляды людей на картине Андрея под этим названием. Но один из них изображен вполоборота, сокрыт для зрителя, выражая непонимание, отчуждение, — в то время как текст и репродукции рождают особый контрапункт. Они, как ниточки паутины, соединяют — пусть и на далеком расстоянии — лучи основного плетения, исходящие из центра. Так вырастает “пересечение”, “скрещение” судеб обоих творцов.

Композиционным центром книги, на мой взгляд, является “Сон Инес”. Создается впечатление, что здесь именно текст дал инерцию движению художнического импульса: на 50 страниц повествования о прекрасной португалке Инес де Кастро, убитой вместе с детьми придворными корыстолюбцами в XIV веке, приходится только три картины. И это сделано сознательно: художнику пришлось полностью “домысливать” портрет красавицы, изображений которой не сохранила история. Но это эссе — разбег, ядро, из которого растут, ширятся, развиваются художественный и писательский миры Андрея и Елены, немыслимые друг без друга, но — каждый со своей неповторимостью и самобытностью.

Если говорить об индивидуальности Елены, то это — пытливый, быстрый, ироничный, по-женски приметливый взгляд на мир. Бросок вовне — и погружение в увиденное, прописывание его детально, выискивание связей между напластованиями прошлого и резиньяцией настоящего. И эта задумчивость изливается в текстах, поразительно открытых навстречу читателю. Автор не боится предстать “непричесанной” в интеллектуальном отношении, не овладевшей всею жизненной премудростью, она будто бы рассчитывает на снисхождение и поддержку воспринимающего, но в то же время и “подстегивает” его к соревновательности.

Живопись Андрея, напротив, не психологична, а интеллектуальна, мистична. Недаром так много у него персонажей, отвернувшихся от зрителя, или таких, чей взгляд обращен долу или на какой-то предмет, а также тех, кто устремляет свой взор поверх того обыденного, что видно простым смертным. Художник запечатлевает мгновения глубокого соприкосновения человека со своей внутренней сутью, прозрения, которое доступно немногим. И даже неясно, доступно ли до конца оно и его персонажам, поскольку иногда кажется, что они находятся как бы еще в преддверии грядущего откровения, что еще не пройден ими до конца тот путь, который должен завершиться духовным преображением. А может быть, и поражением?! Иногда даже кажется, что художник просто не допускает возможности “подсматривать” за людьми в минуты высшего напряжения душевных сил. Отсюда возникает иная, чем у Елены, “открытость”, “доверительность” его сюжетных в целом полотен.

Но удивительным образом нередко он и в самых обычных действиях людей прозревает высший смысл, особую наполненность “проживания” здесь, на земле, каждого мгновения. Оттого его картины кажутся заполненными тишиной, той тишиной, которая наступает во время молитвы, когда губы беззвучно шепчут святые слова; или той, в которой замирает мир перед грозой (так названа одна картина). Возможно поэтому его так занимает образ Св. Иеронима, как известно, пришедшего к вере через горнило сомнений. И творчество в изображении А. Мунтяна выглядит таким же непостижимым актом, требующим сосредоточенности и погружения. На картине “Творчество” человек в красном, сидящий спиной к нам, что-то то ли чертит, то ли вырезает на огромном шаре, а под его рукой то ли сочится надрез на поверхности, то ли так падает тень от руки. Интересно, что даже животные на его картинах — и те кажутся захваченными какими-то важными раздумьями: и “грустная овечка”, и Единорог…

Если Андрей Мунтян масштабен, то Елену можно назвать миниатюристкой, хотя ее произведения и не отличаются малыми размерами. Но составленные из пушинок наблюдений, они напоминают тот огромный глобус из сна Пьера Безухова, поверхность которого и состояла из капель, сливающихся, переливающихся, переплавляющихся одна в другую. Отсюда проистекает масштабность ее повествования, по-своему роднящая ее с историческими фресками Андрея Мунтяна, хотя она сама в этой книге предпочитает говорить о современности, ее людях, их быте и страстях. По сравнению с живописью Андрея, размышления Елены могут показаться чересчур “заземленными”, слишком конкретными, зацикленными на житейских мелочах. Но, с другой стороны, эта “прозаичность” интереснейшим образом корреспондирует с некоторой разреженностью духовного пространства живописных полотен, где каждый жест наполнен высоким ритуальным смыслом, а гранатовый сок вполне можно принять за церковное вино из обряда причащения. Таким образом детализация ее мира укрупняется и приводится к общему духовному знаменателю в картинах Андрея.

Так сосуществуя в едином книжном пространстве, художник и писатель приближаются к искомой гармонии мира, которой, увы, никогда не суждено стать Мировой Гармонией, о чем неустанно напоминает тревожная атмосфера живописи Андрея Мунтяна и тщательно выписанная конфликтология человеческих отношений, зафиксированная в текстах Елены Мунтян.