Л. Лазарев

В преддверии знаменательной даты

Об авторе | Лазарь Ильич Лазарев — литературный критик и публицист. Участник Великой Отечественной войны. Автор книг и большого количества статей, посвященных истории войны и литературе о войне, напечатанных в толстых журналах, в том числе в “Знамени”. Впервые выступил в нашем журнале в 1949 году. Главный редактор журнала “Вопросы литературы”, где работает более 40 лет.

В сберкассе, где получаю пенсию, увидел свежее объявление: “Участники и инвалиды Великой Отечественной войны без очереди”.

Вот она, сила инерции! Объявление стало для меня очевидной приметой начинающейся кампании по подготовке к празднованию шестидесятилетия Победы. И воскрешало наше еще не совсем забытое прошлое — как это у Пушкина: “Что-то слышится родное в долгих песнях ямщика”.

В последние годы уже редко вспоминают эту прежде распространенную формулу особого внимания к инвалидам и участникам “ВОВ” (неуклюжее это “ВОВ” — в целях экономии печатных знаков — в ходу). А ведь она четверть века неизменно встречала нас в парикмахерских, прачечных, вокзалах, магазинах.

Я вспомнил обо всем этом, потому что ничего не стоившая властям, не требовавшая никаких обременительных для бюджета затрат (разве что на тиражирование этого указания во всех тех местах, где бывали или могли быть очереди) “льгота” защитникам Родины — “без очереди”, хотя среди них немало было калек, инвалидов, которые не в силах были долго стоять на ногах, породила, не могла не породить унизительные, оскорбительные скандалы. Сколько раз мне приходилось слышать в тех доведенных до исступления очередях: “Он-то живой и прется без очереди, а мой муж лежит неизвестно где…”. “Ну и что, что с палочкой. Много их таких! Кто его знает, отчего хромает”, “Хватит, лезут и лезут, пускать только через десять человек…”

До драк дело доходило…

Нет, избавь нас бог от таких льгот. А в сберкассе я могу и в очереди постоять, столпотворения там я сейчас не замечал. Пишу об этом, потому что мысль подобным образом “выделить” участников войны, оказать им такой “почет” обсуждается, как я слышал, в тех чиновничьих кругах, где подготавливаются юбилейные мероприятия. Наша пропаганда много и в самых пышных выражениях твердила о воспитании уважения к защитникам Отчизны, проводились “вахты памяти”, “торжественные линейки” и “сборы” в школах, но могло ли возникнуть уважение к людям, которых наделили “льготой”, раздражавшей стоявших в очередях (а в очередях, что скрывать это, стояла почти поголовно вся страна)? А ведь еда была нужна всем: и фронтовикам, и меченным вражескими пулями и снарядами калекам, и простым смертным…

И еще одна заметная примета юбилейной кампании: за последние недели телевидение несколько раз показало короткие сюжеты о “поисковиках”. Эти люди занимаются благородным, можно сказать, святым делом, честь им за это и хвала! Но почему наши СМИ об этом вспоминают лишь тогда, когда приближается знаменательная дата? Один увиденный мною недавно сюжет не идет у меня из головы: в Воронежской области “поисковики” отыскали останки погибших в войну, но лежат все эти скорбные находки в сарае у одного из них, потому что тамошние начальники никак не предадут земле погибших — то ли денег на это не отыскали, то ли охоты не было себя утруждать, поскольку прямых указаний свыше не получали. Скорее всего и то, и другое. Одиночный ли это случай? Власти наши давно относятся к поискам останков павших на поле боя как к самодеятельности доброхотов — мол, кто хочет, кому охота, пусть занимается. Не государственная это забота. И армия считает, что это не входит в круг ее обязанностей — в лучшем случае, когда дело все-таки доходит до похорон, обеспечат салют, выделят дежурный взвод. Армия занята другими, более важными задачами: судя по время от времени появляющейся в печати информации, она много сил отдает строительству начальнических дач. А замы по воспитательной работе не устают в солдатских казармах твердить о патриотическом воспитании, о верности ратным традициям…

Кстати, не потому ли возникали криминальные, мародерские банды, о которых в свое время довольно много писали, что государство и армия тут умыли руки, пустили все по воле волн?..

Сила давно возникшей инерции! Можно не сомневаться, в ближайшее время в газетах и журналах, на радио и телевидении появятся материалы под рубрикой “Награда нашла героя”. Так уж по давней традиции (наш железный принцип — не человек для субботы, а суббота для человека) принято: награды почему-то находят героев непременно в предюбилейные и юбилейные дни… Стоит все-таки сейчас напомнить, что самым молодым участникам войны нынче восемьдесят, вышли они уже на последнюю, финишную прямую и могут так и не дождаться обычно отодвигаемых к юбилейным празднествам наград, заслуженных шестьдесят с лишним лет назад.

Судя по всему, похоже, что в качестве праздничного блюда нам собираются предложить слегка подогретые, бог знает когда изготовленные щи суточные, давно набившие оскомину. “И повторится все, как встарь”: “вахты памяти”, поездки “по следам боевой славы”, вручение “наград, которые нашли героев”, “зарницы” под новым пышным, светозарным названием, организованные каким-нибудь очередным хватким и хорошо улавливающим направление начальственного ветра “организатором молодежи”, которой выдадут одинаковые майки, и т.д. и т.п.

Впрочем, не так трудно угадать, что нас ждет, ведь наша юбилейная традиция имеет за своими плечами такие большие достижения, как празднования столетия В.И. Ленина, пятидесятилетия Победы и других знаменательных дат. Но можно не заниматься гаданием, как будет, — все это началось, самые расторопные двинулись по до блеска наезженной благодатной юбилейной колее. На НТВ быстренько соорудили даже что-то вроде документального “сериала” с многообещающим названием “Рождение победы” — отличное название для отчетов о проделанной большой работе. Соорудили без долгих творческих усилий, как говорится, подручными средствами. Телевизионная “картинка” (то ли заимствованная из какой-то давно и справедливо забытой ленты, то ли нынче изготовленная на беззастенчиво любительском уровне) должна воскресить для зрителей скудный послевоенный квартирный интерьер и быт (легко догадаться, что на ней появляются одинокие, грустные девушки, танцующие под патефон, — таким образом зрителям дают понять, что ровесников девушек, молодых людей, нет — они в армии, на фронте). На таком простеньком, примитивном фоне какие-то нынче более или менее известные люди (кого удалось залучить на эти убогие представления, что, наверное, было непросто) делятся смутными, сбивчивыми, в общем пустыми ребячьими воспоминаниями о войне и послевоенной поре. Будущим рецензентам телевизионной серии могу посоветовать сравнить эти выступления, плохо связанные и с войной, и с Победой, с тем, что рассказывают дети войны в известной книге Светланы Алексиевич “Последние свидетели”. Но так как затея эта все-таки юбилейная, надо было ее хотя бы стилистически приподнять, настроить зрителей на торжественный, праздничный лад, — и им каждый раз объявляют, сколько дней осталось до знаменательной даты, до шестидесятилетия (по колодке старого анекдота, герой которого отправил телеграмму, состоящую из одного слова — “Волнуйтесь”). Короче говоря, на телевидении отметились, включились — изготовлена типичная “галочная” продукция.

Думаю, что не ошибусь, если скажу, что уже снова сочиняются проекты решений и приказов: предоставить в первую очередь участникам войны жилье и телефоны. Сколько себя помню, к круглым и полукруглым датам такие решения обязательно принимались, слово в слово повторяя предыдущие. Повторяли, потому что предыдущие не выполнялись… Недавно по радио как о достижении без малейшего смущения сообщили, что в Петербурге участникам войны выделили то ли два, то ли три десятка квартир.

В “Известиях” — тоже к юбилею (вот, если угодно, и положительный пример) — дважды напечатаны целые страницы писем-воспоминаний участников войны. В письмах реальная война, хранящаяся в памяти людей переднего края, та самая “окопная правда”, которая третировалась и вытравлялась главпуровскими и цензурными надзирателями. Долгое время все эти воспоминания пролежали в архиве газеты. О том, чтобы их печатать, и речи не могло быть в доперестроечную пору. Сейчас, когда возвращение к “сороковым, свинцовым” не только допустимо, но даже вроде бы подстегивается приближающимися торжествами, посчитали, что пришел их час. Это правдивые свидетельства, запечатлевшие грозное, трагическое время. Мы не избалованы такого рода материалами — в былые времена писать, а тем более печатать их было небезопасно, можно было нажить крупные неприятности.

Что же скрывалось, замалчивалось, о чем говорить было запрещено? Процитирую опубликованные в “Известиях” письма. Они посвящены началу войны, которое сразу же показало, чего стоили произносившиеся перед войной с самых высоких трибун нашими руководителями сверхбодрые прогнозы и звонкие заверения в нашей непобедимой силе. “Мы не боимся угроз со стороны агрессоров и готовы ответить двойным ударом на удар поджигателей войны, пытающихся нарушить неприкосновенность советских границ”, — внушал Сталин, выступая в 1939 году на XVIII съезде партии. По всей стране гремело: “И врага мы на вражьей земле победим малой кровью, могучим ударом”.

А вот каким, по свидетельству людей, на которых обрушился первый удар гитлеровской армии, в действительности было это неожиданное, страшное, кровавое начало.

“Наша 17-я стрелковая дивизия, мой 271-й стрелковый полк базировались близ Полоцка. В мае-июне был приказ перейти на летние лагеря. И когда началась война, комдив воскликнул: “Чем же я буду воевать, подушками, что ли?!” Приказ основывался на словах Сталина “Не поддаваться на провокации”. В результате ни один патрон, ни один снаряд не был отправлен вместе с нами, все осталось на складах. Не то что воевать — застрелиться было нечем!”

“За две недели до войны нас собрали в доме комсостава на лекцию: “Германия — верный друг Советского Союза”. Танки поставить на консервацию, боеприпасы сдать в артсклад. Я прибежал в парк в 00 часов 30 минут. В небе гудят самолеты. Настроение у всех веселое: начались маневры! Первый бомбовый удар — по складу. Крики: “Это учебные цементные бомбы!” Второй заход — и удар по соседнему батальону. Крики, кого-то убили, кому-то оторвало ноги… Только тогда мы поняли, что это — война.

Я видел в эти первые жуткие дни стреляющихся в висок, плачущих бойцов и командиров, детей, ползающих вокруг убитых и раненых матерей, брошенные санитарные части с еще живыми ранеными”.

“Перед самой войной прибыло новое оружие: самозарядные винтовки с ножевым штыком. На отделение полагалась одна, выдавали самому рослому. Остальные завидовали, а счастливчики гордились, считали себя непобедимыми. В первых же боях новое оружие оказалось непригодным — магазин, засорившись песком, не срабатывал”.

Эти свидетельства участников первых боев уцелели, в общем, по воле случая. Конечно, их могло, должно было быть много больше, если бы власть имущие не рассматривали память как затаившегося опасного противника, которого надо во что бы то ни стало обезвредить, заставить молчать.

После того как Константин Симонов снял большое интервью с маршалом Жуковым для фильма “Если дорог тебе твой дом…”, он, считая такого рода воспоминания чрезвычайно важными историческими свидетельствами, предложил запечатлеть на пленке, хотя бы для хранения в архиве, рассказы о войне известных военачальников, руководителей оборонных наркоматов и т.д. Конечно, предложение писателя из соображений идеологической безопасности было благополучно замотано — кому, мол, это нужно, для чего (а то большое интервью с Жуковым, которое было сделано при съемках фильма “Если дорог тебе твой дом…”, зрителям удалось посмотреть, когда уже не было в живых ни Жукова, ни Симонова).

И вот что еще имеет прямое отношение к цитируемым мною письмам из архива “Известий”. После работы над документальными телевизионными фильмами “Шел солдат” и “Солдатские мемуары” Симонов, понимая историческую ценность непосредственных свидетельств участников войны, обратился к властям с предложением создать в подольском архиве специальную секцию или отделение, куда бы фронтовики могли отправлять на хранение свои воспоминания — для тех, кто в будущем будет обращаться к событиям войны, это огромная ценность. Недавно опубликованы руководящие документы по этому поводу: Главпур и ЦК категорически возражали против предложения Симонова. Они не только как могли закрывали дорогу в печать всему, что выходило за пределы раскручиваемой ими мифологии, — сама возможность собирать и хранить в архиве материалы, не подвергшиеся их бдительной цензуре, казалась им возмутительной крамолой.

Процитирую еще одно письмо, недавно напечатанное в тех же “Известиях”, — уже сегодняшнее. Автор его пишет: “Да, я желаю знать, как началась Великая Отечественная война и почему она началась. Почему страна, которая тратила на вооружение до 50 процентов ВВП и в которой было танков, самолетов и другого вооружения больше, чем в любой другой стране мира, в том числе и в фашистской Германии, встретила войну так, что к осени 1941 года в плену оказалась значительная часть ее кадровой армии? Почему к осени 1942 года враг оказался на Волге? Почему в войну погибло 27 миллионов наших сограждан, а немцев — около 9 миллионов?”

Из девяти членов семьи автора этого письма в войну погибли пятеро. Не надо удивляться таким цифрам… Они скорбная реальность великой войны. Фронт был далеко от Белозерска, небольшого городка в Вологодской области. Перед войной там было две с половиной тысячи мужчин призывного возраста — на памятнике, который в Белозерске сооружен, восемьсот восемьдесят шесть погибших в войну.

Наверное, фильм Стивена Спилберга “Спасение рядового Райна”, о котором много писали и у нас, затрагивает гуманные струны в сердцах американцев. Но подобного рода сюжет на материале нашей войны немыслим, воспринимался бы как прекраснодушная сказка — слишком велика разница между нашими и американскими военными потерями, очень уж разным было отношение к человеческой жизни у нас и у них. За вопросами, которые ставит в своем письме в “Известия” современный читатель, встает общая проблема — давняя, но не утратившая и ныне своей остроты и непреходящей боли: цена победы.

Вольно или невольно, переходя в ведомство истории, война становится для идущих вслед нам поколений противоборством политиков и государственных притязаний, приказами военачальников и стрелами на генштабовских картах. Сколько в последнее время я прочитал статей, для которых история войны сводится к тому, кто кого перехитрил — Гитлер Сталина или Сталин Гитлера, кто кого обвел вокруг пальца — Риббентроп Молотова или Молотов Риббентропа. Внимание переключалось на противоборство диктаторских амбиций и решений. А ведь война была народная. Незаметно выветривалась, улетучивалась, исчезала ее конкретная — тяжкая и кровавая — повседневная реальность, то, чем она изо дня в день была для миллионов ее участников на фронте и в тылу. Современные молодые люди плохо представляют себе эту повседневную фронтовую реальность.

И, наверное, стоит в праздничные дни, изобилующие, что поделаешь, так принято, торжественно-парадными мероприятиями и фанфарной риторикой, как-то напоминать об этой реальности — ран, крови, невыносимого блиндажного и окопного быта, каменной усталости от маршей, от рытья траншей, потому что именно из нее, этой неприглядной, не “романтизированной” реальности и выросла Победа.

Цена Победы — это многих из нас, участников, доживших до ее шестидесятилетия, жжет и сегодня. Честно выяснить, какова эта цена, требует от нас прежде всего скорбная память о наших товарищах, о наших однополчанах, которые лежат в земле сырой.

Цена Победы оказалась так велика, так ужасна, что полвека ее строжайшим образом от нас скрывали как самый важный государственный секрет. Теперь это, не испытывая стыда, признают даже те, кто был причастен к такого рода постыдным манипуляциям. В предисловии к выпущенному в 1992 году “статистическому исследованию” (так “научно” обозначен жанр книги, посвященной потерям Вооруженных сил СССР, которая самим названием своим “Гриф секретности снят” должна была демонстративно подчеркнуть достоверность сообщавшихся в ней сведений и расчетов) говорится: “До недавнего времени (очень тянет спросить: какого?) статистические данные о военных потерях находились под грифом “Секретно”. Опять же хочется спросить: почему, что хотели скрыть? Возможно, предвидя этот неизбежно возникающий вопрос, авторы, как это принято в такого рода явно сомнительных случаях, прикрываются не названными “другими странами”, которые почему-то должны были стать для них примером и оправданием: “Практика временного засекречивания этих сведений была принята во многих странах мира”.

Надо прямо сказать, что до сих пор точной цифры погибших мы не знаем, она менялась без зазрения совести. Вскоре после войны сверху была “спущена” (иначе тут не скажешь) цифра потерь: семь миллионов человек. В 1965 году она превратилась в двадцать миллионов. А в 1990 году — в двадцать семь.

Но даже эта последняя, ошеломляющая цифра не вызывает доверия. Уже хотя бы потому, что высокого ранга военачальники, полагающие, что им подчиняются не только нынешние военнослужащие, но и наше фронтовое прошлое, видимо, чтобы задним числом потери наши и наших противников стали хоть как-то соразмерны, сопоставимы, принялись разъяснять, что двадцать миллионов погибших — это мирные люди, армия же потеряла лишь семь миллионов. Таким манером нас хотят, в сущности, вернуть к цифре, провозглашенной в сталинские времена. Вот какие нескладные сказки нам рассказывали и рассказывают, чтобы мы, не дай бог, не осознали до конца, что и сталинская политика, и сталинская “наука побеждать” строились на костях, на крови, что человеческая жизнь и в грош не ставилась.

Сочиненные в недрах Министерства обороны цифры — двадцать миллионов и семь миллионов — вызывают самые серьезные сомнения: как известно, в немецком плену из пяти миллионов семисот тысяч погибло три миллиона триста тысяч, и тогда получается (простая арифметическая задача), что на поле боя мы потеряли чуть больше пяти миллионов. Это меньше, чем общее число наших военнослужащих, попавших в немецкий плен. Хорошо знаю, что многие фронтовики к этим выкладкам подчиняющихся армейским начальникам “статистиков” и “историков” относятся с большим недоверием — слишком они расходятся с их воспоминаниями о реальной войне. Правда, воспоминания — вещь субъективная, их не переведешь в цифры, могут сказать мне. Поэтому обращусь к данным более основательным. В марте 1995 года состоялась научная конференция “Людские потери СССР в период Второй мировой войны”, по итогам которой в том же году был выпущен сборник статей. В этой конференции приняли участие и возглавляемые генералами Гареевым и Кривошеевым историки Министерства обороны, которые повторяли то, о чем уже шла речь в моих заметках. Но в докладе, с которым выступили М. Ларин и В. Банасюкевич, сотрудники НИИ документоведения и архивного дела, говорилось о том, что решительно расходилось с данными, представленными военными историками: “На сегодняшний день в ЦБД (Центральный банк данных. — Л.Л.) введено около 19 млн. персональных записей о погибших, пропавших без вести, умерших в плену и от ран в годы Великой Отечественной войны. Формирование банка данных еще не закончено, по нашим примерным оценкам, исходя из объема оставшихся необработанных документов, в ЦБД необходимо ввести еще около 500 тысяч записей, и тогда общее их число достигнет 19,5 млн.” Надо ли удивляться, что никто из специалистов по потерям из военного ведомства не осмелился спорить с авторами этого доклада?

Пушкин в десятой главе “Евгения Онегина”, вспоминая “грозу двенадцатого года”, писал, что спасли отечество “остервенение народа, Барклай, зима и русский Бог”. Можно наложить эту пушкинскую формулу на нашу войну. Зима (особенно жестокая в сорок первом — сорок втором году) и “русский Бог” (хотя сильно потесненный в пору советской власти на обочину истории, но в войну все-таки призванный в ряд защитников Отечества) были, как выражался тогда наш будущий генералиссимус, “основными факторами” сопротивления захватчикам.

Роль же Барклая (или Кутузова) была отдана в послевоенные годы Сталину, он был объявлен выдающимся полководцем всех времен и народов, отцом великой Победы, благодаря десяти полководческим “ударам” в 1944 году — сразу после войны наша флюгерная пропаганда и державшие нос по ветру главпуровские “историки” войны окрестили их сталинскими — враг и был разгромлен.

Когда после ХХ съезда пропагандистский пьедестал, на котором возвышалась фигура Сталина, потерпел основательный ущерб, на это символическое место был возведен маршал Жуков, он стал внедряться как отец Победы, почему-то таким образом отделяемый от других военачальников (Василевского, Рокоссовского, Черняховского), вольно или невольно противопоставленный им, хотя они по справедливости должны были бы стоять рядом. Но по давно сложившейся традиции широко распространенных, общепринятых представлений, всячески поддерживаемых и питаемых бойкой пропагандой, спаситель Отечества должен быть один и непременно возвышаться над всеми, кто был рядом.

Но не забудем об “остервенении народа” из пушкинской формулы или “дубине народной войны”, как выразил это в “Войне и мире” Толстой, — война была действительно народным противостоянием захватчикам, и благодаря “остервенению народа” остановили гитлеровскую армию в пригородах Москвы, вынесли нечеловечески страшную блокаду Ленинграда, не сдали Сталинград.

В войну, хорошо ли, плохо ли, — творили историю, не до объяснений с ней и о ней было. Проблема эта со всей остротой и драматизмом возникла сразу же после Победы, когда с мучительным трудом “считать мы стали раны, товарищей считать”. Тяжелые вопросы о цене Победы, — я возвращаюсь к тому, о чем говорил, — повисли в воздухе, требуя ответа. Отвечал Сталин на приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии 24 мая 1945 года. Немецкая армия была разгромлена, Германия капитулировала, и он уже не обращался, как 3 июля 1941 года, к соотечественникам и защитикам Отечества с заискивающим “Братья и сестры!.. Друзья мои!..” — и стакан с нарзаном не дрожал в его руке. Тон был торжественно державным. И все-таки в его речи было одно место, которое могло выглядеть как “покаянный” ответ на больные вопросы. Он сказал: “У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941—1942 годах, когда наша армия отступала, покидала родные нам села и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Прибалтики, Карело-Финской Республики, покидала, потому что не было другого выхода. Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой”.

Но не надо обольщаться, в этом заявлении Сталина был еще один свойственный его иезуитской политической манере смысл (вспомним хотя бы написанную им в марте 1930 года в разгар коллективизации статью “Головокружение от успехов”, которая выводила верховную власть из-под удара, переадресовывая ее вину за безобразия, творившиеся в стране, местным руководителям, или его активную поддержку пьесы Корнейчука “Фронт”, в которой его ответственность за поражения в первый период войны целиком перекладывалась на военачальников “первоконной”, ворошиловской и буденовской кройки, совершенно не подготовленных к современной войне, к которым он прежде, как нынче говорят, “всю дорогу” благоволил, которые его стараниями не по уму и знаниям были вознесены в высшее армейское руководство). Нет, я не случайно взял в кавычки слово “покаянный”. Выступление Сталина на самом деле содержало предостережение тем, кто вздумал бы заняться настоящим исследованием причин и обстоятельств пережитой народом трагедии, и теперь расплачивавшимся за политическую и военную несостоятельность руководителей страны. В этом была его главная суть, таким образом тут ставилась точка, дальше никто не имел права идти. Я не помню, чтобы оно и при жизни Сталина, и в первое время после его смерти хоть однажды было процитировано. Тема закрывалась — решительно и бесповоротно. О цене победы не то что говорить — заикаться было нельзя.

Странные, больно задевавшие нас вещи стали происходить сразу же после Победы. Впрочем, сказав “после Победы”, я не совсем прав, не совсем точен. Еще шли последние свирепые бои, когда 1 мая 1945 года Сталин уже стал внушать советским людям, что “наша социалистическая экономика укрепляется и растет, а хозяйство освобожденных областей, разграбленное и разрушенное немецкими захватчиками, успешно возрождается”. На самом деле страна пришла к Победе на последнем дыхании, разоренной, обезлюдевшей — почти полностью были скошены целые поколения, ужасные зияния бросались в глаза — куда ни глянешь, они были повсюду… Возрождалось очень активно и целеустремленно по отношению к итогам только что окончившейся войны и к только-только наступающей мирной жизни, нищей и трудной, то государственное самодовольство и самохвальство, которое было одной из причин наших катастроф в начале войны. Все громче стало звучать державинское “Гром победы, раздавайся, веселися, храбрый Росс!”. А оснований в те дни для веселия было мало — разве что перестали на поле боя гибнуть люди…

Нет, я не хочу и в малой степени умалять значения Победы над гитлеровской Германией и для нашей, и для мировой истории. Когда на празднование шестидесятилетия открытия Второго фронта нас позвали в качестве бедных родственников, это стыдно. Стыдно не для нас, а для наших тогдашних союзников, у которых, впрочем, что скрывать, есть и свой, и немалый, счет к нам — вспомним хотя бы наши дружеские отношения с немцами, когда их авиация нещадно бомбила Англию.

Заканчивая роман “Доктор Живаго”, Борис Пастернак писал: “Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но все равно, предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание”. Насчет “единственного исторического содержания” автор романа оказался прав, хотя реализовалось оно очень не просто и не скоро, с основательными задержками, отступлениями и драматическими осложнениями. Но в тот момент, после Победы, просветление и освобождение, увы, не состоялось.

Похоже, что у Сталина не было никакого желания вспоминать войну. Сколько бы ни трубили тогда о том, что он великий военачальник всех времен и народов, как бы ни возносили его беспримерный полководческий гений, сколько бы ни курили ему фимиама — все это, разумеется, по команде и сценариям вышколенных им пропагандистских и идеологических служб, — он не забыл пережитого страха и унижения, особенно в первый год войны. Смертельной угрозой висела тогда опасность военного поражения.

И вот еще что… Сталин, убравший к началу тридцатых годов из руководства страной и партией большинство потенциальных оппонентов, мало-мальски независимых людей, уничтоживший затем почти все высшее командование Красной Армии (кто-то подсчитал, что от пуль и снарядов фашистов погибло генералов втрое меньше, чем военных такого ранга в застенках НКВД), всесильный диктатор, автор сковавшего страну жуткого оцепенения, которое называют “тридцать седьмым годом”, хотя и началось и кончилось оно за пределами этой календарной даты, он давно привык ни с кем не считаться, не ценить ничьих заслуг и достоинств. Но, видимо, не забыл совершенно для него невыносимого чувства своей зависимости во время войны. Когда по-настоящему приперло, как в первой половине войны, ему пришлось с военачальниками считаться, с их знаниями, с их способностями, принимать во внимание их мнение, порой поступаться своим. К тому же многие из них выдвинулись в тяжелейших обстоятельствах поражений и отступления, в огне ожесточенных сражений показали, на что способны. Нет, разумеется, в большинстве случаев они выдвигались тогда не вопреки его воле. Но по его кадровым установкам, принятым в мирное время, большинству из них путь к столь высоким должностям был закрыт. В “премьеры” намечались другие, его “выдвиженцы”, которые смотрели ему в рот, всегда рады были стараться и старались угадать его мысли и желания, им и в голову не могло прийти иметь свою, не совпадающую с его, точку зрения. Говорит вождь и учитель: Германия на нас не нападет, — значит, так оно и будет, полагали они, надо верить ему, а не фактам. Война потребовала генералов, готовых брать на себя всю полноту ответственности за развернувшиеся в сложных, нередко катастрофических для нас обстоятельствах, сражениях. Напомню, что будущие командующие фронтами Черняховский и Баграмян начинали войну полковниками, Рокоссовский, Василевский, Петров, Толбухин, Малиновский — генерал-майорами, а некоторым военачальникам, чьи имена гремели в войну — назову для примера того же Рокоссовского, Мерецкова, Горбатова, — пришлось до этого отведать тюремную баланду.

Видно, Сталин не мог забыть того, что ему пришлось с кем-то считаться, к кому-то прислушиваться… Первый тревожный удар колокола, означавший, что с военными заслугами можно не считаться, ничего они уже не значат, прозвучал в марте 1946 года: был смещен со своих постов Жуков, который совсем недавно, в мае 1945 года, в Берлине от имени нашей страны и Красной Армии принял безоговорочную капитуляцию поверженной гитлеровской Германии, а в июне в Москве — парад Победы. А затем пошли слухи (позднее они подтвердились), что посадили группу военных из окружения маршала — по принципу: кошку бьют, невестке наветку дают.

А дальше пошло-поехало… В тюрьму и лагеря — маршалов авиации Новикова, Ворожейкина, наркома авиационной промышленности Шахурина, маршала артиллерии Яковлева, адмиралов Алафузова и Галлера, их начальника адмирала Кузнецова в “суд чести” с разжалованием в контрадмиралы, а маршала авиации Худякова — к стенке. Генерал-лейтенанта Лукина, командовавшего группой армий в вяземском окружении и тяжелораненным попавшего там в плен, после Победы освобожденного из немецкого лагеря, отправили в заключение и полгода у него выясняли, почему оказался в плену. Потом было состряпано так называемое “ленинградское дело”, судили руководителей этого города-мученика во время блокады — опять расстрелы и лагерные сроки; постановлением ЦК был даже закрыт Музей обороны Ленинграда как рассадник вредоносной памяти. Можно ли забывать такое, вернее, делать вид, что ничего этого не было?

Интересно, помнят ли те, кто нынче выходит на митинги как с новоявленными иконами, с портретами Сталина в форме генералиссимуса, как бывший главнокомандующий отблагодарил тех, кто, не жалея себя, одолел врага? В 1947 году был отменен День Победы как государственный праздник. Прекрасно понимавший, сколь важен ритуал для создания и поддержания в стране авторитарного, казарменного порядка (в ту пору — характерный факт! — многие ведомства учреждали форму), Сталин в данном случае пренебрег этим обстоятельством, для него куда важнее было, чтобы в мыслях своих люди пореже обращались к войне, чтобы для этого поменьше было поводов. Потому что в памяти о войне был тот счет, которого он боялся. Помню, что эта акция нас больно задела. Гораздо больше, чем отмена тех очень небольших наградных, которые выплачивались за ордена и медали (кажется, рублей двадцать в месяц за орден), и ежегодного льготного железнодорожного билета, который тоже полагался награжденным. Денег и бесплатного билета нам было (может быть, по молодости лет) не так уж жалко, но устанавливавшееся пренебрежительное отношение к военному, фронтовому прошлому оскорбляло. Думаю, что для Сталина важна была не экономия денег, а девальвация фронтовых заслуг.

Недавно мне попалась на глаза частушка, записанная в русском селе в Башкирии сегодняшней школьницей: “Здравствуй, милая моя, здравствуйте, родители. Пришли втроем на трех ногах фашистов победители”.

Частушка, конечно, сочинена в первые послевоенные годы. А дожила до наших дней — такие глубокие, незаживающие раны оставила в памяти народа война…Читая эту частушку, я вспомнил последний госпиталь, в котором во время войны, осенью сорок третьего, лежал три с лишним месяца. Госпиталь был по основному профилю “ножной”, многие “ранбольные” (так нас медики называли) с ампутацией, перед выпиской их старались поставить на протезы. Это была мука-мученическая — протезы никуда не годились. И кого тогда можно было за это попрекать, возможностей у ведущей тяжелую, изнурительную войну страны было немного: делали прежде всего оружие, не до протезов было. И очень многие лежавшие со мной в госпитале калеки выписывались из госпиталя не на никуда не годных протезах, которые они так и не смогли освоить, а на костылях, как герои частушки.

С той поры много воды утекло. Кончилась война, медленно, с великим трудом страна приходила в себя. Но деньги и силы по-прежнему вкладывались в оружие (создали атомную, а потом водородную бомбу, ракеты, множество танков и самолетов, атомные подводные лодки), а протезами не занимались, кому нужен уже “использованный”, “бесперспективный” человеческий материал, это лишняя обуза, деньги на такую, как считалось, вроде бы чисто “благотворительную” деятельность выделялись по “остаточному” принципу, что удавалось по мелочи наскрести, да еще в самых скудных бюджетных сусеках. Когда начали показывать по телевидению сюжеты о лежащих в госпиталях “афганцах”, я вновь увидел сюжеты с протезами, печально знакомые мне по нашей войне. Рассказывали как о большой, неожиданно свалившейся удаче, что для наших калек какие-то зарубежные сердобольные организации обещали сделать хорошие протезы.

Тогда, в послевоенные годы, мы многого, конечно, не знали. Маршал Василевский вспоминал через много лет после Победы: “Первые мемуары о войне были написаны вскоре после ее окончания. Я хорошо помню два сборника воспоминаний, подготовленных Воениздатом, “Штурм Берлина” и “От Сталинграда до Вены” (о героическом пути 24-й армии). Но оба эти труда не получили одобрения И.В. Сталина. Он сказал тогда, что писать мемуары сразу после великих событий, когда еще не успели прийти в равновесие и остыть страсти, рано, что в этих мемуарах не будет должной объективности”.

Было бы крайней наивностью думать, что Сталин был озабочен объективностью мемуаров. Просто он не хотел, чтобы ворошили войну, — мемуары (даже те, что посвящены победоносному периоду войны, — о них шла речь в его разговоре с Василевским), если рассказчик добросовестно воспроизведет то, чему был свидетелем, могли так или иначе поколебать тот официальный миф о войне, в основу которого были положены составившие тощенькую книжечку некоторые выступления и приказы Сталина военных лет. Некоторые… Конечно, в этом руководящем сборнике вождя, сборнике, которому предназначалась роль Евангелия только что закончившейся войны, не было ни приказа сорок первого года № 270 о карах тем, кто попадает в плен, и их родственникам, ни приказа сорок второго года № 227 (во фронтовом обиходе его называли “Ни шагу назад!”), в котором речь шла о тяжелейшем летнем отступлении, когда немцы захватили Крым, загнали нас в Сталинград и на Кавказ, о создании заградотрядов, штрафных рот и батальонов. И хотя эти приказы тогда, в войну, читали перед строем, потом, после нее, несколько десятилетий доступ к ним был закрыт грифом секретности, цитировать их можно было лишь выборочно — то, что разрешала бдительная цензура (полностью они были опубликованы под нажимом общественности только в 1988 году, уже в “перестроечные” времена).

Да, о том, что сказал Сталин о военных мемуарах Василевскому, мы тогда, конечно, понятия не имели, правда, кому надо, можно не сомневаться, донесли его соображения, которые выполнялись как самый строгий приказ. У меня в памяти только одна тогдашняя книга нелюбезного вождю жанра — “Люди с чистой совестью” Петра Вершигоры, больше ничего не могу вспомнить…

Еще помню, что не вышел в свет сборник стихов молодых поэтов, вернувшихся с фронта, который вскоре после Победы составили для “Советского писателя” Павел Антокольский, Илья Эренбург, Константин Симонов.

Я коснулся литературных дел, но только потому, что они проливают ясный свет и на нечто более общее и важное — атмосферу времени, воздух, которым все мы тогда дышали.

Очень быстро дискредитирующие фронтовиков мероприятия стали привычным, обыденным порядком вещей, повседневной житейской прозой. Одно звено соединялось с другим, образовывалась какая-то цепь. Смутно чувствовались общая режиссура, единый замысел. Но тогда только чувствовались… Я говорю о тех далеких годах еще и потому, что многое потом повторялось, этот дух и методы утверждались как бы навсегда, превращались в государственный канон…

Недавно впервые полностью опубликовано выступление Сталина на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б) 9 августа 1946 года, где обсуждались журналы “Звезда” и “Ленинград”. В воспоминаниях тех, кто присутствовал на этом судилище, рассказывается, как разделывались с Ахматовой и Зощенко. Почти никто тогда не обратил внимания на то, что в выступлении Сталина был еще один сюжет, который выглядел неожиданным, случайным, поэтому, наверное, и не задержался в памяти. Сталин вдруг с нескрываемым раздражением обрушился на фронтовиков — “мало ли что военный, чинов много имеет, ранги имеет”, “пусть вам будет известно, что ЦК вас будет только хвалить, что вы обрели в себе силу критиковать даже таких людей, которые имеют много чинов, много рангов”, “вы не думайте, что там (на войне. — Л.Л.) не было хныкающих людей”, “разве можно предположить, что все они были ангелами, настоящими людьми”, и т.д. Читая сегодня это выступление Сталина, я понял, что вся эта цепь разных мероприятий, отодвигающих войну в уже не могущее представлять настоящий интерес прошлое, превращающих ее в дело, уже приговоренное к забвению, совершенно не нужное и даже мешающее дню нынешнему, во всяком случае не дающее права ее участникам на какие-то заслуги и почет, была спланирована. Это не был случайный всплеск вдруг возникшего сиюминутного раздражения. Здесь уместно снова напомнить, что за несколько месяцев до этого выступления Сталина был смещен со своих постов Жуков…

И если жестоко расправлялись с теми военачальниками, кто обрел в войну громкое имя, то обычных ее участников и в грош не ставили — кто они такие, пусть и не подумают что-нибудь требовать, на что-то претендовать.

Да, страна была в трудном положении, но и при всех тяжелых обстоятельствах пенсии инвалидам все-таки были совсем нищенскими, существовать на них было невозможно. А ведь многие калеки не могли из-за увечий вернуться к довоенным профессиям, молодые, в сущности, попавшие на фронт прямо со школьной скамьи, никакой профессии вообще не имели. Но на государственном уровне никто толком не занимался их жизненным устройством, это было пущено на самотек. И пошли в пригородных поездах и электричках калеки с протянутой за милостыней рукой. Никогда не забуду несчастного без обеих рук, который держал в зубах козырек кепки, куда бросали мелочь. А коляски-самоделки на подшипниках для безногих — впрочем, в один прекрасный день “колясочников” выставили из Москвы и Ленинграда, чтобы не омрачали своим видом начальство. В бюрократическое измывательство превращен был сам процесс получения пенсии инвалидами — многие повторили судьбу гоголевского капитана Копейкина: не вздумай, что у тебя есть какие-то права, тебя могут, если повезет, милостиво облагодетельствовать тем, что на самом деле тебе и так полагается, а могут тебе и по шее дать — и ничто тебе не поможет, не найдешь даже, кому и на кого жаловаться... В первые послевоенные годы был установлен такой порядок освидетельствования инвалидов: все, даже те, кто потерял на фронте руку, ногу, глаз, должны были каждые полгода — словно они могли отрасти — проходить ВТЭК. Без этого пенсия не возобновлялась. А каково было калекам, живущим в селах, добираться к определенному дню в районные центры, где заседала ВТЭК!

Нет, не понаслышке мы знаем, что в реальности представляла собой сталинская неустанная “забота” о ветеранах войны, о которой нынче произносят громкие, пылкие речи на митингах “патриотов” и “левых”. Не хочу быть ложно понятым: я вспомнил о прошлом не для противопоставления дням нынешним. О сегодняшнем положении дел речь впереди…

Стоит, однако, выяснить, почему Сталин (здесь, пожалуй, точнее было бы говорить — сталинский режим) с таким подозрением и страхом относился к фронтовикам. Ведь это были люди, которые не на словах — на деле, не щадя себя, защищали Родину. Сейчас очень часто говорят, что страх у наших властителей вызывало то, что участники войны увидели, что во многих странах, которым мы должны были нести освобождение от фашистов, живут лучше, чем мы. Наверное, как это поразило освободителей, которым долгие годы внушали, что мы живем прекрасно, а за рубежом сытая жизнь только у помещиков да капиталистов, какие породило настроения, с тревогой докладывали “наверх”. И тут одна из причин того, что вскоре начавшаяся кампания борьбы с “низкопоклонством” сразу же достигла своей тупостью и мракобесием геркулесовых столпов, породив великое множество анекдотов, часть которых, не потеряв актуального смысла, дожила до наших дней. Понятно, что этот зарубежный опыт армии сыграл свою роль, определяя отношение властей к фронтовикам, но у властей была и другая, как мне кажется, более важная причина настороженно относиться к людям, вернувшимся с войны. Вспоминая самую тяжелую пору вражеского нашествия, Илья Эренбург в своей мемуарной книге свидетельствовал: “Обычно война приносит ножницы цензора; а у нас первые полтора года войны писатели чувствовали себя куда свободнее, чем прежде”. Здесь речь идет не только о присмиревшей в тяжелое время цензуре: правды жаждал сражавшийся за свою независимость и свободу народ. Она была ему нужна как воздух, как нравственная опора, как духовный источник сопротивления. Вот и цензура с этим вынуждена была считаться… И не только писатели почувствовали себя свободнее, то было возникшее мироощущение людей, осознавших, что они защищают, за что сражаются. Не об этом ли, о возникшем чувстве свободы как о самой великой жизненной ценности писала в голодном, вымирающем блокадном Ленинграде в жуткую зиму 1942 года Ольга Берггольц: “В грязи, во мраке, в голоде, в печали, где смерть, как тень, тащилась по пятам, такими мы счастливыми бывали, такой свободой бурною дышали, что внуки позавидовали б нам”.

Берггольц с такой остротой ощутила великую ценность свободы не только потому, что на нее посягали захватчики, но еще и потому, что перед войной ей пришлось изведать наших “жандармов любезности”. Это ощущение обретаемой, осознаваемой в ходе ожесточенных сражений свободы возникло у многих, очень многих людей. Василь Быков писал, что во время войны мы “осознали свою силу и поняли, на что сами способны. Истории и самим себе мы преподали великий урок человеческого достоинства”. Этот важный итог пережитого в трудную годину бедствий изменил мироощущение многих (я бы осмелился даже сказать — народа).

Глубинным источником того общественного подъема, который потом условно маркировался ХХ съездом КПСС и долгое время считался как бы свалившимся откуда-то с неба или следствием спонтанного “волюнтаризма” Хрущева, была происходившая, особенно в первый период войны, стихийная, неосознанная десталинизация. Вера в непогрешимую мудрость и ясновидение вождя была тогда основательно подорвана нашими тяжелыми и постыдными поражениями. Воевавшие в ту пору почувствовали на себе, на своей шкуре, каким обманом были сталинские предвоенные лозунги и пророчества. То был дорого стоивший опыт, но он послужил началом освобождения от психологии “винтиков”, “манкуртов”.

Вот поэтому люди, видевшие пот и кровь войны на своих гимнастерках, надышавшиеся в смертельных боях свободой, дорожившие этим чувством, рассматривались Сталиным, а потом и его “наследниками” как главная опасность режиму. Не случайно Сталин в том выступлении 24 мая 1945 года благодарил народ за терпение. Таким они хотели править народом — терпеливым, молча, безропотно подчинявшимся вождям.

Конечно, и фронтовики не все единым миром мазаны. Надо ли скрывать это? Были среди нас и те, кто после войны от невеселой жизни стал сильно закладывать за воротник, спиваться. Были и те, кто приспосабливался, выслуживался, кому открылась “стезя” — сначала в разные партийные школы, потом в “начальство”, правда, как правило, не в самое высокое (в вершинных эшелонах власти послевоенных десятилетий фронтовиков почти не было).

С приходом после смещения Хрущева к власти Брежнева началась тихая, на первых порах скрытая, но неуклонная ресталинизация, которая активно поддерживалась многими деятелями, занимавшими командные посты высокого ранга, открывшимися после истребительного тридцать седьмого года вакансиями, во время “оттепели” припрятавшими до поры до времени свои симпатии к сталинским порядкам. Был проделан ловкий маневр: народную память о войне, которая при Сталине находилась в загоне, но не могла быть истреблена, Брежнев решил поставить на службу подорванной при Хрущеве, сильно пошатнувшейся партийно-государственной идеологии. Был восстановлен как государственный праздник День Победы, с большой помпой отпраздновано ее двадцатилетие. На торжественное заседание был приглашен дважды побывавший в опале — при Сталине и при Хрущеве — маршал Жуков (что не помешало цековским и главпуровским деятелям самым наглым образом корежить его книгу воспоминаний, даже вписывая туда упоминание о Брежневе как о судьбоносном военном деятеле). Выпущена была специальная юбилейная медаль, которая вручалась участникам войны (потом, если я не ошибаюсь, такие медали выпускались к каждой юбилейной дате). История войны, если воспользоваться формулой Герцена, была “сведена на дифирамб и на риторику подобострастия”. Во всю свою мощь заработала хорошо отлаженная государственная машина бездарной, казенной, лживой пропаганды “героического прошлого”. На роль главного героя Великой Отечественной назначили избранного вместо Хрущева нового руководителя партии и государства. Полковник, бывший начальник политотдела 18-й армии получил в 1966, 1976, 1978 и 1981 годах четыре Золотые Звезды Героя и высший полководческий орден “Победа”, в 1976-м стал маршалом. Даже нельзя сказать, что было это сделано задним числом, не могу подыскать подходящего слова для холуйской лавины наград; “Малую землю” объявили решающей, поворотной битвой Великой Отечественной. Бесстыдству не было предела… Надо ли удивляться тому, что возникла большая серия анекдотов о выдающемся полководце Брежневе и “Малой земле”? Анекдоты выражали мнение фронтовиков, мнение народа. Но не подумайте, что историей полковника, ставшего после войны четырежды Героем Советского Союза, может заниматься в наше время разве что телевизионная передача “Вокруг смеха”. Только что в газете прочитал корреспонденцию из Новороссийска, в которой сообщается, что там в сентябре установили памятник Брежневу. В корреспонденции говорится, что идея создания этого памятника горячо поддержана ветеранами Отечественной войны, почетными гражданами города, бывшими ответственными работниками горкома и райкомов партии; правда, шли споры о том, в городе или на “Малой земле”, где Брежнев “воевал” (привычная целенаправленная подмена понятий — вместо “побывал”, о чем свидетельствуют даже написанные от имени памятникообразующего персонажа мемуары, ставят героизированное “воевал”) поставить памятник.

Должен заметить, что вообще, как недавно принято было выражаться, “процесс пошел”: в Петрозаводске таким же образом увековечили Андропова — но, конечно, не как многолетнего председателя КГБ СССР и краткосрочного генсека (это из серии наших первых школьных арифметических задачек: два пишем, семь в уме), а вроде бы за то, что был “с первых дней Великой Отечественной войны активным участником партизанского движения в Карелии” (так во всяком случае скромно характеризует его военные заслуги энциклопедия “Великая Отечественная война”). Из этой же серии задачек — два пишем, семь в уме… В Дзержинске поставили памятник Дзержинскому, и опять же, как утверждал один из руководителей тамошних властей, не как “чекисту, а прежде всего благотворителю, который создал здесь первую коммуну для беспризорников”. И чтобы успокоить налогоплательщиков, сообщалось, что деньги на памятники Брежневу и Дзержинскому пожертвовали какие-то добровольцы — состоятельные пылкие энтузиасты, не беспокойтесь, из бюджета, мол, заимствована самая малость… Свежо предание! Возбужденный открытием памятника в Дзержинске глава нашей Академии художеств заговорил (он был, однако, не первым, до него с таким предложением выступал мэр Москвы) о восстановлении памятника Дзержинскому на Лубянской площади. Это надо сделать, объясняет Зураб Церетели далеким от искусства людям, потому что “политика меняется, настроения общества меняются. А искусство остается”. Вучетич же, убежден Церетели, который по роду занятий и должности президента академии вроде бы в скульптуре должен разбираться, создал “шедевр”, в котором “все совершенно”, в чем-то его Дзержинский даже превосходит “Давида” Микеланджело… Вот так!

Памятники — это в данном случае, как принято говорить в наших правоохранительных учреждениях, лишь “вещдоки”, но они наглядно свидетельствуют о том, что мы двинулись вспять. Зловещие тени ЧК, Сталина, Брежнева, Андропова не оставляют нас в покое.

В “застойные” времена стали возводить непроницаемые заградительные барьеры правде. История войны была тем участком нашей духовной жизни, где поднявшая голову сталинщина начала наступать особенно активно и яростно. Сигналом для атаки послужил показательный — в качестве наглядного урока правдоискателям — разгром книги Александра Некрича “1941. 22 июня”; внушалось “на самом верху”, что она признана зловредной, подрывной. Что было равносильно приговору, который не подлежал обжалованию. Ни по материалу, ни по выводам эта добросовестная популярная работа не содержала ничего вызывающего, в ней не было никакой крамолы. Организованная по давно разработанной методе расправа — за отрицательной оценкой последовали свирепые “оргвыводы” (крупные неприятности обрушились не только на автора — Некрича исключили из партии и выгнали с работы, ему пришлось покинуть страну, но и на издателей — “просмотрели”, и на тех историков, которые осмелились защищать книгу). Все это означало, что исследованию истории войны кладется конец, путь науке и добросовестным исследователям сюда закрыт.

Разрыв между образом войны, жившим в памяти народной, запечатленным в лучших произведениях литературы, и тем его освещением, которое предлагалось официальной историографией и пропагандой, резал глаза, становился нестерпимым — это были две совершенно разные войны. При Главпуре создали специальную комиссию, которой на откуп отдали мемуарные книги о войне, она решала, что можно, а что нельзя вспоминать. Некоторые проходившие через это горнило авторы рассказывали, что комиссия эта тупоумием и перестраховочным ражем превосходила Главлит. Это, конечно, нелегко себе представить, но так действительно было, о чем свидетельствовала серия мемуаров военачальников, выпускаемая под присмотром этой комиссии Воениздатом: мемуары были как надраившие до блеска форму солдаты, занимающиеся строевой подготовкой перед предстоящим парадом. Эти унылые, лишенные серьезной информации рассказы, причесанные на один манер, тощие брошюры и пухлые монографии, многотомные истории и учебники для средней школы были пронизаны пустопорожней риторикой, угодничеством, лестью и подхалимством. Официозная историография Великой Отечественной была нацелена на то, чтобы скрыть неудачи и ошибки, бездарность и головотяпство, а главное — угодить облеченным властью. В выпущенных к сорокалетию Победы энциклопедии “Великая Отечественная война. 1941—1945” и словаре-справочнике с тем же названием даны биографии (с портретами) всех тогдашних членов Политбюро, немалую часть которых во время войны отделяли от фронта многие сотни километров и так называемая “бронь”. И они потом, после войны, не стесняясь, учили нас “патриотизму” (правда, с действенной помощью специальных и других влиятельных служб). Видно, почувствовав, как бы это сказать, некоторую неловкость, что ли, составители словаря решили добавить каждому из этих “видных советских и государственных и партийных деятелей” весьма своеобразных военных заслуг: “Тема Вел. Отеч. войны занимает значительное место в выступлениях и статьях…”, далее следует нужная фамилия.

Все это нельзя забывать…

Конечно, отодвинуть куда-нибудь на задворки, как при Сталине, материал войны уже не представлялось возможным, напротив, обращение к нему, разумеется, если соблюдались установленные начальством ограничительные рамки, даже поддерживалось и поощрялось. Но был взят курс на то, чтобы “обезвредить” этот все еще взрывчатый материал, поставив под строгий неусыпный контроль: о поражениях сорок первого — сорок второго годов — самой быстрой скороговоркой, об их подлинных причинах — ни слова, о репрессиях, подорвавших боеспособность наших Вооруженных сил, — ни полслова, о гигантских потерях, об огромном количестве попавших в плен — тоже молчок. Сталина лучше не упоминать, а если упоминать, то “объективно” (что, разумеется, означало “с одобрением”).

Могут сказать, что все это давно было и уже быльем поросло. Если бы так… Со Сталиным и сталинщиной не кончено и сейчас, в наши дни. Те зерна беспардонного вранья (могу выразиться деликатнее — мифов) и демагогического запугивания (дадим по рукам хулителям нашего героического прошлого!), которые были посеяны при Сталине и для его возвеличивания, а затем всячески “окучивались” при Брежневе, Суслове и Андропове, прорастают и сегодня — под теплом нет-нет и возникающих благоприятных идеологических лучей. И это не только бурьян, который легко выполоть, но и тот особый сорт конопли, содержащий опасный дурман, с которым бороться трудно, он и в малых дозах опасен.

Нас все еще стараются убедить, что мифы на самом деле были подлинной жизнью и они должны быть примером того, как нам надо жить. Вот свеженькие, в наши дни произнесенные здравицы мудрому вождю и учителю, разорившему страну, доблестному полководцу, ни разу не выезжавшему на фронт. Это высоким стилем, обращаясь к библейским и евангельским образам, вещает автор военно-политических сочинений (наверное, так их надо называть), очень раскрученного “Господина Гексогена”, главный редактор газеты “День”, переименованной в газету “Завтра”, Александр Проханов: “Победа в Великой Отечественной войне должна быть приравнена к сотворению Адама, избавлению земной жизни в ковчеге Ноя, пришествию на землю Христа… Поля великих сражений — Москва и Смоленск, Сталинград и Ленинград, Курск и Одесса, Киев и Минск — топонимика Святых мест, как Вифлеем, Назарет, Гефсиманский сад, Голгофа, делающие Россию Святой землей, а русский народ, исполнивший победный божественный промысел, — народом-Богоносцем. Мистические парады 41-го и 45-го — суть иконы Победы, на которые молимся, исполняясь благодатью. Вождь Победы, святоносный выразитель народной веры и воли, ставший во главе священного воинства, генералиссимус Иосиф Сталин — святой, чье имя просияет среди спасителей России и мира”.

В ином стиле, хотя и не так велеречиво и пышно, как Проханов, но по сути то же самое преподносит Александр Зиновьев (его можно было бы напечатать в “Правде” сталинских времен) — бывший эмигрант, обличитель советского режима, автор имевшей в свое время успех книги “Зияющие высоты”, совершивший после этого поворот, который лучше всего характеризовать словами классика “И я сжег все, чему поклонялся, поклонился всему, что сжигал”: “Главным — решающим — фактором победы были советский коммунистический социальный строй, т.е. реальный советский коммунизм, и возглавлявшееся Сталиным высшее руководство страны. Какими бы они ни были, какие бы недостатки вы им ни приписывали, войну выиграли прежде всего советские коммунисты во главе со Сталиным”.

Думаю, что больше цитат не требуется. Все вроде бы ясно. Увы, не всем. В автобусе слышу — одна женщина с ностальгической интонацией говорит своей спутнице: “А при Сталине никаких террористов не было”. Вот еще один случай избирательной памяти. Террористов действительно не было, но террор был фундаментом сталинской государственной политики, никто не чувствовал себя защищенным от него.

А вот бывший заместитель, а потом глава КГБ, один из организаторов ГКЧП Крючков на презентации своей книги “Личность и власть”, которая, нет сомнения, будет “раскручиваться”, как “брадобрейское” изделие Коржакова, поделился пережитыми им во время работы над своим сочинением “творческими муками”: “Когда я задумывал главу о Сталине, решил: фигура он неоднозначная и надо попытаться это отразить. Наверное, подумал я, напишу 60% позитива и 40% негатива, а когда работа была завершена, получилось 100% позитива”. Видно, сила чувства к светлому прошлому и к Сталину как его олицетворению — чтобы всегда был такой железный порядок, который он навел в стране — взяла свое. Крючков с тоской вспоминает былое.

Конечно, даже звонкоголосые трубадуры фальшивых идолов и казарменного (лучше сказать — лагерного) порядка понимают — в Мавзолей снова не положишь останки диктатора, но можно, сказав “Победа”, за которую из-за его ошибок и преступлений заплачено было сверхдорогой ценой, миллионами зря загубленных жизней, рядом, в одной связке ловко помянуть его. Владимир Карпов изготовил увесистый двухтомник “Генералиссимус”, в котором восхищается полководческим искусством Сталина. Правда, очереди читателей за этим сочинением я не наблюдал, но ведь нашлись организации и люди, не пожалевшие денег на его издание, наверное, рассчитывавшие если не на коммерческий, то на пропагандистский успех. Недавно в магазине я видел переписанный на кассету фильм “Падение Берлина” (время от времени его показывает и телевидение) — значит, кому-то это нужно, кто-то в этом заинтересован. В моей памяти этот раболепный бездарнейший фильм — государственный киношлягер той поры, создатели которого, разумеется, получили свою очередную Сталинскую премию, связан с историей, которую мне когда-то рассказал покойный Юрий Давыдов. У него был товарищ по тюрьме и лагерю храбрый фронтовой разведчик, слушатель военной академии, которого посадили после просмотра “Падения Берлина”. Разведчик этот, парень остроумный, увидев, как в финале картины Сталина в ослепительно белом костюме на берлинском аэродроме встречает ликующая толпа, пошутил: “Что-то мы этого ангела там не видели”. Среди слушателей академии, которые вместе с ним смотрели фильм, нашелся не ленивый — доложил куда надо было. Бывший разведчик получил весьма внушительный срок.

Уже не первый раз возникает кампания второго пришествия Сталина с помощью переименования Волгограда в Сталинград. Недавно президент распорядился заменить названием “Сталинград” название “Волгоград” у могилы Неизвестного солдата в Александровском саду в Москве. В распоряжении президента подчеркивается, что данное решение есть важный государственный акт, приуроченный к 60-летию Победы — “принимая во внимание значение Сталинградской битвы, ознаменовавшей коренной перелом в Великой Отечественной войне, отдавая дань уважения героизму защитников Сталинграда и в целях сохранения истории Российского государства”. Казалось бы, все здесь правильно: город, битва за который ознаменовала коренной перелом в Великой Отечественной войне, назывался тогда Сталинград. Но если бы на этом была поставлена точка… В чем я очень сомневаюсь. Боюсь, что решение президента наследники Сталина воспримут как протянутый им властями палец, как возникшую при высокой поддержке возможность заставить сиять заново имя Сталина, который опять должен перед народом предстать “во всем белом”, как в “Падении Берлина”. В прошлом году к шестидесятилетию Сталинградской битвы воевавшим на Сталинградском фронте было выдано что-то вроде денежной премии, не знаю, как точно ее назвать. На это событие в одной из газет отозвался писатель Юрий Бондарев: “Я считаю, что эти средства нужно было направить на восстановление памятника Сталину в Сталинграде, который был снесен, и на восстановление исторического имени города. Такое решение одобрили бы все участники Сталинградской битвы”. Замечу, между прочим, что историческое название Волгограда все-таки не Сталинград, как утверждает Бондарев, а Царицын, Сталинградом город стал в 1925 году. Конечно, Бондарев волен думать, как ему заблагорассудится. Но больно широко он размахнулся, считая, что его точку зрения разделяют все участники Сталинградской битвы. Я, как и он, воевал в ту пору на Сталинградском фронте, но не припомню, чтобы мы тогда говорили, что ожесточенные бои идут потому, что мы сражаемся за город, который носит имя Сталина, свою задачу мы видели в том, чтобы не дать немцам пробиться к Волге, оседлать великую нашу реку, — это было бы тяжелейшим ударом. Однако память, я уже говорил об этом, не верный свидетель, она может и обманывать, вбирая в себя и наши более поздние впечатления и соображения. И я решил проверить себя, проверить свои воспоминания: перечитал очерки Константина Симонова и Василия Гроссмана, написанные в пылающем, растерзанном смертоносным металлом Сталинграде. Ни разу в них не поминается Сталин. Правда, один из очерков Симонова кончается патетическим пассажем, но связан он не с именем Сталина, что было бы закономерно, если бы в основе предложений Бондарева на самом деле лежали воспоминания о фронтовой реальности Сталинградской битвы, патетика эта ориентирована на традиции русской военной славы. Вот эта концовка: “Безыменна еще эта земля вокруг Сталинграда. Но когда-то ведь и слово “Бородино” знали только в Можайском уезде. Оно было уездным словом. А потом в один день оно стало словом всенародным…В степях под Сталинградом много безвестных холмов и речушек, много деревенек, названий которых не знает никто за сто верст отсюда. Но народ ждет и верит, что название какой-то из этих деревенек прозвучит в веках, как Бородино, и что одно из этих степных широких полей станет полем великой победы”.

Вернусь к упомянутой мною энциклопедии “Великая Отечественная война”, вернусь потому, что она была квинтэссенцией воцарившегося в “застойные” времена государственно утвержденного мифа, в основе которого стремление переиграть на бумаге в гладком, отполированном — без сучка и задоринки — виде то, что было в действительности кровавым, ужасным. Этот огромный том (почти 830 страниц), изданный тиражом в полмиллиона экземпляров — во многих учреждениях его торжественно дарили участникам войны, был типичным ведомственным “изделием”, я бы даже сказал — генеральским (главным редактором был генерал армии Козлов, в редакционной коллегии еще несколько генералов; том подготовил Институт военной истории Министерства обороны СССР, “активное участие в работе над книгой принимали сотрудники Военной академии Генерального штаба, Военно-политической академии имени В.И. Ленина”. Генерал армии Гареев (сейчас он возглавляет Академию военных наук) как-то даже обосновал этот ведомственный, генеральский подход к изучению истории Великой Отечественной войны: “Видимо, не каждый генерал способен стать хорошим военным историком. Но все же в принципе о военной стороне исторических проблем можно более компетентно судить с высоты современных военных знаний, и любой генерал, будучи профессионалом военного дела, может лучше разобраться в этой области, чем человек, не имеющий специальной военной подготовки”. Это неверно уже хотя бы потому, что речь в томе идет о Великой Отечественной войне, а не только о боевых действиях Красной Армии против гитлеровского Вермахта, а это, как говорил Пушкин по другому поводу, “дьявольская разница”. Великая Отечественная была не просто суммой удачных и проигранных сражений, а потому великой, что это была народная — всего народа — война за свободу и человечную жизнь. Можно написать исторический очерк о каком-нибудь ведомстве, в данном случае о военном, но немыслима ведомственная общая история, создаваемая под эгидой или в недрах этого ведомства и, естественно, выставляющая это ведомство в самом лучшем, в самом приятном для себя свете, поэтому ошибки и поражения обходятся, замалчиваются, затушевываются — словно их не было.

История не принадлежит военачальникам, какие бы у них ни были высокие звания и должности, и становящимися перед ними по стойке “смирно” их подчиненным. Она принадлежит народу, и заниматься ею должны настоящие, не глядящие в рот начальству специалисты с соответствующей подготовкой и образованием, не зависящие от маршальских приказов и генеральских мнений. Когда-то один очень неглупый государственный деятель заметил: война слишком серьезное дело, чтобы доверить его военным. Быть может, это мнение можно оспорить. Но бесспорно, что к занятиям, а тем более к руководству таким сложным и серьезным делом, как история, военных нельзя допускать и на пушечный выстрел. Иначе мы и не заметим, как они назначат в “ключевские” и “вольтеры” “любого генерала” с зычным голосом, раз и навсегда заученными уставными представлениями о войне и очень смутными — о ходе истории.

Энциклопедией книга, о которой идет речь, являлась разве что по названию и объему, в действительности же “энциклопедичность”, научность ей были совершенно не свойственны. В сущности, она представляла горячо одобряемую руководством — и военным и со Старой площади — точку зрения тех армейских деятелей, которые, размахивая кулаками после драки, надеются таким образом исправить, изменить в соответствии со своими сегодняшними устремлениями и задачами уже состоявшиеся шестьдесят с лишним лет назад события. Конечно, кое-кого из читателей могла обмануть видимая солидность тома. Но далеко не всех — при чтении его у более или менее грамотного, интересующегося историей войны читателя возникало очень уж много убийственных вопросов… Хочу подчеркнуть, тогда возникало, не теперь, когда мы узнали немало важных сведений и документов, долгие годы тщательно скрывавшихся. Чтобы не быть голословным, в качестве примера назову несколько работ, в которых были введены в научный и читательский оборот многие документы, на долгие годы закрытые грифом “Совершенно секретно”: это двухтомник “Зимняя война. 1939—1940” (особый интерес представляет второй том “Сталин и финская кампания” — стенограмма совещания при ЦК ВКП(б) начальствующего состава по сбору опыта боевых действий против Финляндии 14—17 апреля 1940 года); двухтомник в серии “Россия, ХХ век. Документы” “1941 год” — шестьсот очень важных документов, проливающих свет на то, как шла в стране подготовка к приближающейся войне, документов, без которых невозможно понять истоки многих трагедий военного времени; монография О. Сувенирова “Трагедия РККА. 1937—1938”, в которой на большом тщательно выверенном материале показывается сталинский разгром командного состава армии, ставший глубинной причиной наших поражений. В связи с этой книгой О. Сувенирова стоит напомнить о том, что говорил об этом кошмарном годе маршал Василевский: “Без тридцать седьмого года, возможно, и не было бы войны в сорок первом году. В том, что Гитлер решился начать войну в сорок первом году, большую роль сыграла оценка той степени разгрома военных кадров, который у нас произошел”.

Да, многое мы узнали в годы перестройки. Узнали о секретном протоколе к советско-германскому пакту 1939 года, само существование которого категорически отрицалось. Узнали о позорнейшей Катынской истории (польских офицеров расстреляли не немцы, как мы твердили, а перед войной по приказу руководства страны палачи из государственной безопасности). Официальная цифра 20 миллионов погибших превратилась за это время в 27 миллионов, в Ленинграде во время блокады погибло не 641 тысяча жителей (как сообщалось тогда в энциклопедии и во всех других официальных источниках), а только по первое июля 1942 года было похоронено 1 миллион 93 тысячи 625 человек (это докладывал начальник коммунального обслуживания города на бюро горкома) и т.д. и т.п.

Спешу оговориться, я вовсе не хочу сказать, что мы теперь узнали все, что давно должны были знать. Нет, работающие в архивах историки и литераторы жалуются, что в последнее время там снова разными способами стали вставлять палки в колеса — наверняка не без соответствующих указаний начальства. А ведь все мыслимые сроки давности (даже если к ним прибавить столь свойственный нам в таких случаях изрядный перестраховочный “остаток”) миновали. И надо хотя бы к шестидесятилетию Победы общезначимым государственным повелением открыть все архивы, где хранятся материалы, связанные с войной. Да так, чтобы “на местах” — в архивах и хранилищах — не осталось лазеек под какими-то предлогами не выполнять это повеление…

Я написал “на местах”, имея прежде всего в виду одно определенное “место” — архив в Подольске, который я уже упоминал. Только что в журнале “Отечественные архивы” я прочитал статью Георгия Рамазшвили “Центральный архив Министерства обороны Российской Федерации: проблемы доступа к документам”. Ее автор в этом архиве начал разыскивать документы о боевом пути родственника — летчика, погибшего в годы войны. И столкнулся с правилами и нравами, которые иначе как издевательством назвать нельзя. Там и сейчас руководствуются не действующими уже законами (пусть и несовершенными), а ветхозаветными “понятиями”, которые получают из Министерства обороны, суть которых проста — не давать, не допускать, запрещать. Как церберы, тамошние “верные Русланы” берегут давно не существующие военные тайны.

В начале года я получил последний номер журнала “Источник”, издания, в котором ряд лет публиковались очень важные документы (подписчикам, в том числе и мне, уже оплатившему подписку на 2004 год, сообщали, что у редакции нет денег на издание журнала). Если бы власти были заинтересованы в исторической правде, такому изданию непременно была бы оказана помощь. А я вспомнил об этом еще и потому, что в последнем полученном номере “Источника” сообщается, что в следующем номере (который не вышел) должна быть обнародована подписанная Жуковым справка о судьбе наших военнопленных. В выпущенный в 2001 году в серии “Россия. ХХ век. Документы” том, посвященный Жукову, она почему-то не вошла. Не знаю, так ли это, но мне говорили, что против публикации этого документа решительно возражало Министерство обороны. Будет ли теперь справка напечатана, — кто знает?

Кстати, в связи с судьбой наших военнопленных у меня в свое время был неожиданный контакт с редакцией энциклопедии. И об этом, пожалуй, стоит рассказать. За год до ее выхода я участвовал в “круглом столе” в одном малотиражном издании (говорю об этом, потому что в другом мое выступление могла зарубить цензура). Незадолго до этого я прочитал работу немецкого военного историка, посвященную нашим военнопленным. Это была основательная, серьезная работа, вся ее фактическая сторона — и количество наших военных, попавших в плен, и количество погибших в плену от голода, невыносимых условий, попавших под расстрел — была самым тщательным образом разными способами автором выверена. Почерпнутые в этой работе фактические данные я в своем выступлении привел. Так как в нашей печати тогда всех этих данных не было, мое выступление стали цитировать. И какая-то из этих публикаций, видимо, попала на глаза ответственному секретарю энциклопедии. Получаю от него письмо. Он пишет, что у них, в энциклопедии, таких данных нет. Это была святая правда, откуда им было взяться — в энциклопедической статье “Военнопленные” рассказывалось главным образом о солдатах противника, попавших к нам в плен, об антифашистском воспитании и перевоспитании их, о наших же говорилось, что “в нач. войны в условиях тяжелых оборонит. боев, когда нек-рым соединениям Сов. армии приходилось сражаться в окружении, в плен к врагу попадали и сов. воины, гл. обр. тяжело раненные, в бессознательном состоянии”. И в финале заметки: “В 1945 все сов. в. были освобождены и вернулись на Родину”. Затем ответственный секретарь меня строго спрашивал, откуда у меня данные о советских военнопленных. Я вежливо назвал ему журнал, в котором печатался и где был указан источник. Но не отказал себе в удовольствии в конце письма заметить, что если он по такому вопросу обращается ко мне, литературному критику, а не в Институт военной истории, это свидетельствует о том, чего стоит этот институт.

Еще одна история на близкую тему. Константин Симонов рассказывал мне, что, когда работал над романом “Живые и мертвые”, встретясь с маршалом Жуковым, спросил у него, какой источник достоверных данных о первом годе войны маршал может рекомендовать. Жуков дал Симонову переведенную, но еще не изданную у нас рукопись военного дневника генерал-полковника Гальдера, который с 1938 года по сентябрь 1942 года был начальником генерального штаба сухопутных войск Германии. Жуков не случайно рекомендовал Симонову дневник Гальдера — в сущности, это были рабочие, деловые заметки для себя — вранья в них не было, себе не станешь врать — одного из очень толковых штабных генералов. Когда дневник наконец был издан у нас, я с большим вниманием и интересом прочитал его. Но сопровождающие текст Гальдера комментарии воениздательских специалистов (наверное, из того же Института военной истории) смехотворны, как и полученное мною письмо от ответственного секретаря энциклопедии. Каждый раз, когда после крупной операции Гальдер записывает число захваченных немцами пленных, читателей в комментариях предупреждают: цифра преувеличена. Однако ни разу называемым Гальдером цифрам не противостоят другие, наши собственные — похоже, что и своих цифр, если у нас они были, мы боялись не меньше, чем немецких.

У обращавшихся к энциклопедии наших читателей возникали, не могли не возникать вопросы, в сущности, перечеркивающие это издание, поскольку оно наполнено враньем. Почему есть статьи об успешных операциях и нет отдельных заметок о киевском котле, о керченской катастрофе, о харьковском окружении, судьбе 2-й ударной армии и о многом другом — поражениях, после которых мы с великим трудом приходили в себя?

В недавнем выступлении министр обороны Иванов говорил о том, каким грандиозным будет парад, который состоится в 60-летие Победы. Если я его правильно понял, план парада уже есть, начинается к нему подготовка. Не сомневаюсь, парад удастся (надеюсь, на этот раз хватит ума не привлекать в качестве его участников ветеранов; большинству из них это уже не по возрасту и не по силам, а самое главное, по идее этого торжества они должны не маршировать, а принимать парад). Но парад все же дело одномоментное, каким бы внушительным и ярким он ни был, как бы ни поражал, прошел — и все тут.

А отмечаемая дата, кажется мне, требует некоторых более долговечных мероприятий, которые должны по-новому представить эту героическую и трагическую страницу нашей истории, вычеркнуть стойкие остатки сталинской мифологии. Прежде всего необходимо серьезное, правдивое справочное издание, которое будет противостоять разрушительной исторической лжи единственной энциклопедии Великой Отечественной войны. Конечно, она далеко не одинока в этой тлетворной деятельности, но я в данном случае ее рассматриваю как знаковое явление. Могут сказать, что мало времени для создания нового справочного издания. Но ведь выпустили же том “Россия”, пренебрегая алфавитным порядком создаваемой новой энциклопедии. Только что вышла составленная в очень короткие сроки энциклопедия “Санкт-Петербург” — труд не только весьма солидный по объему, но и по-настоящему доброкачественный по содержанию. В общем, была бы только охота. В этом весь вопрос: есть ли она, охота? Или власть имущих устраивают те сказки и страшилки, которые рассказывались много лет, перекрывая пути к правде.

Можно ли не видеть, как от года к году нарастало недоверие к официозной мифологии. В сущности, она потерпела крах. Но только на разрыхленной бросавшейся в глаза своей неправдой почве — одна ложь рождает и питает другую — могло возникнуть такое зловредное образование, как “суворовщина” (я имею в виду автора “Ледокола”, раскрученного предприимчивыми издателями и телевизионщиками и пользующегося большим успехом у падких на сенсации читателей). В общем-то ничего нового в этой книге Суворова нет, в основе своей она повторяет то, что сказал своему народу фюрер, объясняя, почему начинает войну против Советского Союза, с которым был связан добросердечными отношениями известного пакта. Гитлер говорил, что Советский Союз изготовился к тому, чтобы напасть на Германию, и необходимо нанести превентивный удар. Конкретные же доказательства, которые приводит Суворов, повторяя это, годятся разве что для самой низкопробной бульварной литературы. А книга его обратила на себя внимание только потому, что с вызывающей дерзостью противопоставляла себя официозному вранью, которому многие читатели давно уже не верили. Раковая опухоль “суворовщины” очень быстро дала метастазы — оказалось, что любые фантазии, лишь бы были скандальны, — могут идти в дело. Чего только мне не приходилось читать — к сожалению, нередко даже в толстых журналах с солидной репутацией. И то, что процессы против военачальников в тридцатые годы были мудрой заблаговременной сталинской акцией, и то, что таким образом была расчищена дорога для тех военных, которые затем выдвинулись в ходе войны. И то, что какие-то советские генералы, нарушая приказ Сталина, саботировали укрепление новой границы, так как рассчитывали в союзе с гитлеровской армией ликвидировать советский строй. И то, что генерал Власов хотел спасти евреев от холокоста. И то, что Сталин и Гитлер перед войной тайно встречались в Беловежской пуще. И то, что штрафные батальоны формировались из штрафных рот. И то, что сотрудников контрразведки 1942 года нельзя, как это сплошь и рядом нынче делается, называть “смершевцами” — грозное название “Смерш” было дано их ведомству лишь в 1943 году. И так далее, и тому подобная чепуха…

В газетах и журналах экономии ради ликвидировали отделы проверки, авторы же сплошь да рядом не утруждают себя элементарной проверкой сообщаемых читателям фактов. Недавно один из моих коллег по литературному цеху удивил меня, написав в уважаемой газете: “августовский приказ № 337”, имея в виду, конечно, известный приказ № 227. Может быть, это была описка, но в редакции не нашлось ни одного человека, кто бы обратил внимание на столь грубую ошибку и исправил ее. И почему автор пишет “августовский”, у этого приказа есть точная дата — 28 июля. Далее он же цитирует некоторые данные из справки о деятельности заградительных отрядов Сталинградского и Донского фронтов, но почему-то считает, что справка эта 1943 года, хотя она написана во второй половине октября 1942 года. И хочешь — не хочешь, у читателя этой статьи возникает мысль, что автор пишет о событиях, которые знает понаслышке, в лучшем случае получены они из вторых рук. Такого рода безмятежно вольное обращение с фактами стало сущим бедствием сегодняшней журналистики, посвященной темам войны.

Некоторые издательства охотно перешли на положение печатных устройств — то ли принтеров, то ли ксероксов: отказываются от ответственности не только за точку зрения автора, что естественно, но и за сообщаемые им факты — так им жить проще и дешевле. В только что выпущенной книге, посвященной истории нашей армии, читаю уведомление: “За сведения и факты, изложенные в книге, издательство ответственности не несет”. Глядишь, и возникнет содружество “Издательства без ответственности”.

В последнее время я (наверное, и некоторые другие ветераны-фронтовики) в День Победы получаю поздравление от Президента. Что говорить, такое государственное внимание нашему брату, конечно, приятно, радует сердце, с благодарным чувством читаешь добрые слова и пожелания. Но в житейской прозе эти слова и пожелания далеко не всегда реализуются. А многое делается и вразрез с ними.

В пылу недавней кампании по отмене льгот и привилегий законотворцам в голову не пришло, что некоторые льготы лишь приложение к наградам, самостоятельной ценности они не имеют, не могут иметь. Не знаю, сколько у нас сейчас в стране Героев Советского Союза и России, похоже, что не очень много. Но как оценить закон, в котором подвиг переводится в заурядный, пусть даже внушительный, чистоган? Это могли сделать только люди с атрофированным нравственным чувством. Таким образом, в сущности, было ликвидировано само понятие героя — оказывается, важна лишь сумма выписываемых и получаемых денег.

И еще одна история. Я сомневался, стоит ли мне о ней писать, так как она касается и меня. Но все-таки решился, потому что в ней проявилась характерная черта нашей нынешней жизни. В газете, опубликовавшей в 1995 году распоряжение Президента России Б.Н. Ельцина, было сказано: “В связи с 50-летием Победы в Великой Отечественной войне, а также за особые заслуги перед Российской Федерацией Президент России Б.Н. Ельцин издал распоряжение установить деятелям культуры, литературы и искусства — участникам Великой Отечественной войны (по списку согласно приложению) дополнительное ежемесячное материальное обеспечение (каждому) в сумме 10-кратного минимального размера оплаты труда, предусмотренного законодательством РФ”. В этом списке было восемьдесят с лишним человек. В 1997 году я вдруг получил письмо начальника управы социальной защиты, в котором говорилось: “Из-за дефицита федерального бюджета и несвоевременного поступления средств на эти цели из федеральных органов выплата дополнительного пожизненного материального обеспечения будет проводиться отдельно от пенсии, по мере поступления денежных средств в органы социальной защиты населения Москвы. Мы надеемся, что эта мера носит временный характер и прежний порядок доплаты (одновременно с пенсией) будет восстановлен при стабилизации экономической обстановки страны”. Меня это письмо и огорчило (наверное, могу не объяснять почему), но и обрадовало. Обрадовало — все-таки это был знак уважения к нам. Сообщали причину. Потом, видимо, стабилизация произошла и нам продолжали платить президентскую пенсию. Но в один прекрасный день она неожиданно усохла — это уже был не десятикратный минимальный размер оплаты труда, а существенно меньшая сумма. И, главное, никто, пусть даже неведомый мне начальник управы, нам не написал, кто и по какой причине пересмотрел решение президента. Конечно, я понимаю, что с бюджетом у нас плохо, тем более что возникла (об этом в последнее время много писали и говорили по телевидению) острая необходимость повысить в целях борьбы с коррупционными поползновениями чиновников им зарплату. Вот кое-что, наверное, наскребли и за наш счет. Как не пойти навстречу столь насущным государственным нуждам! Но должен заметить, что за эти годы из восьмидесяти человек, названных в распоряжении президента, двадцать пять (если не больше) отправились в те края, где им уже не нужна не только президентская, но и обычная пенсия. А если подождать еще год-другой, глядишь, их количество может существенно вырасти, напомню снова, что все мы, участники войны, вышли на финишную прямую. Вот и чиновникам, склонным к коррупции, можно будет повысить зарплату еще больше. Это внезапное снижение президентской пенсии, решение о котором принято где-то в неведомой и не посчитавшей нужным хотя бы поставить нас в известность бюрократической выси, очень напоминало сталинское послевоенное прошлое, когда в один прекрасный день были ликвидированы наши “наградные” деньги. При всех громких заявлениях, что нужно уделять особое внимание ветеранам-фронтовикам, к нам по-прежнему относятся как к быдлу. Впрочем, когда-то такого рода мероприятия объяснялись фарисейской формулой: “Идя навстречу пожеланиям трудящихся…”. Она мне слышалась, когда разные деятели объясняли, как много выиграют участники и инвалиды войны после отмены льгот.

Увы, подобного рода сюжеты в разных формах повторяются.

Когда пришел час оформлять пенсию, мне сказали, что я должен получить в военкомате справку о том, сколько времени я прослужил в действующей армии — год на фронте засчитывался за три. (Потом, правда, выяснилось, что все это мне было ни к чему, моего так называемого, трудового стажа с большим избытком хватало для максимальной пенсии.) Отправился я в военкомат. Вежливая, симпатичная девушка, выписывавшая мне, сверяясь с моими документами, справку, проводя подсчеты, предупредила меня: “А пребывание в госпитале в связи с ранением по инструкции в военный стаж не засчитывается”.

Признаюсь, я долго считал про себя, чтобы успокоиться, чтобы не обрушить на ни в чем не повинную милую девушку то, что надо бы высказать тем высоким чинам, которые составляли и утверждали бездушную, бесчеловечную инструкцию.

Вот что рассказывал о госпитале и “ранбольных” в пятидесятые годы девятнадцатого века один подпоручик горнострелкового взвода, участвовавший в обороне Севастополя (примерно в этих должностях и званиях воевали в нашу войну лейтенанты-артиллеристы Василь Быков, Григорий Бакланов и я, командовавший ротой, — всем нам пришлось провести в госпиталях немало времени, и мы прекрасно знаем, что эти невеселые дни — прямое следствие нашего пребывания на “передке”, мы не по собственной воле и желанию попадали в госпиталь): “Только что вы отворили дверь, вид и запах сорока и пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненных больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, — это дурное чувство, идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотреть на страдальцев…” Только здесь, заканчивает Лев Толстой свой рассказ о госпитале, вы “увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти”.

Те, кто сочинил инструкцию, о которой я узнал в военкомате, наверняка никогда не вступали на порог госпиталя, не видели настоящей войны и, конечно, не могут сочувствовать страдальцам — они для них нечто статистическое, что надо втиснуть в какие-то заранее установленные цифры и нормативы…

В этих заметках речь шла о прошлом и о настоящем, которое, к сожалению, все еще часто оглядывается на то прошлое, которое не может, не должно служить ему примером. Шла речь о том, какой дорогой ценой было заплачено за победу в действительно великой народной войне. И о том, с каким трудом правда об этой цене пробивалась через официальные заградительные барьеры, преодолевая утвержденные государственными структурами и пропагандой мифы. И о том, как плохо хранится память о тех, кто лежит в братских могилах и занесенных землей траншеях и окопах на бескрайних полях сражений. И о том, как нелегко складывалась после войны жизнь у тех, кто вернулся с нее живым, но очень часто искалеченным пулями и осколками, как нынче они доживают свой близящийся к концу век. И о чиновничьем бездушии и тупосердии. И о дефиците здравого смысла и человечности.

Все это очень горькая правда. Поэтому она обычно не бывает желанной гостьей во время юбилейных торжеств. Но иной, радующей глаз, припудренной и принаряженной для праздников, она не может быть. Тогда она перестает быть правдой. Поэтому я в преддверии знаменательной даты и написал эти “неюбилейные” заметки.

И закончить их, имея в виду, что и война, и наши дни, когда мы отмечаем приближающееся шестидесятилетие Победы, — это только часть истории, которая не знает конца, хочу словами из прекрасной статьи Дмитрия Сергеевича Лихачева “Служение памяти”: “Историческую память народа формирует нравственный климат, в котором живет народ.

Может быть, следует подумать — не основывать ли нравственность на чем-либо другом: игнорировать прошлое с его порой ошибками и тяжелыми воспоминаниями и быть устремленными целиком в будущее, строить это будущее на радующих основаниях самих по себе, забыть о прошлом с его темными и светлыми сторонами.

Это не только не нужно, но и невозможно”.