Кейс Верхейл

Любовь остается

От автора | Я родился в 1940 году в голландском провинциальном городке. Первые мои впечатления от русских и от русского языка датируются зимой 1944—1945 годов, когда утром и вечером по нашей улице немцы водили на рабoту и обратно группу советских пленных. Мы с отцом стояли перед нашим домом, махали им руками и слышали в ответ: “Добрый день!” В университете я занимался параллельно англистикой и славистикой. Ключевым годом в своей жизни я считаю 1967-й, который я провел в Москве и Ленинграде как стажер-аспирант. Моя докторская диссертация вышла в 1971 году по-английски под названием “The Theme of Time in the Poetry of Anna Akhmatova”. С конца шестидесятых годов я преподавал русскую литературу в разных голландских университетах. Но прежде всего посвящал свои силы авторской работе. Кроме газетной критики, опубликовал шесть книг эссе и романы, в автобиографическом и историческом жанрах. Роман “Вилла Бермонд”, где рассказ о русском поэте Тютчеве и его семье переплетается с авторскими воспоминаниями детства, вышел в русском переводе в 2000 году в издательстве журнала “Звезда”. Эта книга была удостоена петербургской “Премии им. П.A. Вяземского”. Моя мемуарно-эссеистическая книга о Бродском “Танец вокруг мира” вышла в 2002 году в том же петербургском издательстве.

В Голландии многие читатели меня знают, я думаю, прежде всего как переводчика популярных там авторов Осипа и Надежды Мандельштам, Бродского и Платонова (“Котлован”).

Незадолго до падения советской власти в правительственных кругах Москвы, как рассказывают, обсуждалось неожиданное предложение. А именно: подчеркнуть административное разграничение между СССР в целом и Россией как его частью. Москва должна была остаться столицей Советского Союза, но наряду с ней, в тысяче восьмистах километрах к востоку от нее, в предельном удалении от всех иностранных государств, новой столицей предполагалось сделать Свердловск. Представители элиты несостоявшейся столицы, рассказывавшие мне недавно об этом проекте, не выглядели разочарованными. Они только ухмылялись, словно речь шла об очередном доказательстве бредовости рухнувшего строя. Чтобы их сонный город вдруг возвысился до центра власти международной значимости? Ни одному добропорядочному свердловчанину такое не пришлось бы по вкусу…

Между тем Свердловск — все такой же провинциальный город, официальное изменение претерпело только название. Но, похоже, он все-таки идет к великому будущему. Расцвет торговли почти со всей Европой, Америкой и Японией. “Люфтганза” и “Бритиш Эйруэйз” имеют право на посадку в аэропорту. Вдоль центральных улиц новостройки в том же стиле, что и во всем мире. Витрины магазинов Нины Риччи, Кальвина Клейна, Армани. Горожане воспринимают все это как неизбежность. Когда спрашиваешь у кого-нибудь из них его мнение, то собеседник чаще всего пожимает плечами или вздыхает об исчезновении того-то и того-то характерного дома или чудесной липовой аллеи там-то и там-то.

Скачкообразное развитие, диктуемое далекой властью, было отличительной чертой этого уральского города со дня его основания. Началом послужило решение Петра I приступить к разработке полезных ископаемых, обнаруженных в годы его царствования в малонаселенной горной области на границе Европы и Азии. Еще шла Северная война против Швеции. Отсюда острая потребность в металле, особенно в железе. Офицер, отправленный Петром командовать строительством уральских заводов, выбрал на восточном склоне горного хребта место на речке Исети, которое и стало центром города и до сих пор называется “Плотиной”. Рядом с этой плотиной вырос завод для обработки железной руды из новых рудников с помощью энергии воды. Потом появились другие плотины, целая система “прудов” и, рядом с ними, доменных печей, плавилен, литейных дворов и прокатных цехов. Представьте: затерянный в необозримых горных лесах поселок, деревянные, примитивные даже по меркам XVIII века заводики, на которых работают свезенные сюда со всех концов русские солдаты, пленные скандинавы и сосланные в Сибирь уголовники. И во главе всего этого — военное начальство в лице уже упоминавшегося коменданта и присланного ему вдогонку компаньона — дюжего голландца, которого Петр сумел убедить еще в Амстердаме, что счастья ему надо искать в России.

Этот Виллем Янсзоон Хеннинг (или де Геннинг или Геннин, фамилия писалась то так, то этак), до сих пор считающийся на Урале мифическим основателем города, не упоминается ни в одной нидерландской энциклопедии. В России же о нем известно, что в двадцать один год он приехал вместе с Петром из Голландии как специалист в области артиллерии и, сделав здесь, в частности, на Урале, карьеру инженера, умер в возрасте семидесяти трех лет в Петербурге. На парадном портрете, написанном маслом, он представлен уже немолодым человеком. Увешанный наградами высокопоставленный чиновник и одновременно военный, чье лицо явно не славянского типа под напудренным париком свидетельствует, что называется, о силе воли.

Из документов следует, что именно Виллем Янсзоон придумал название Екатеринбург. Великолепная находка, по целому ряду причин. Использование имени тогдашней царицы было поклоном не только в ее сторону, но еще в большей мере в сторону самого царя. Петр в это время как раз решал вопрос, кто будет его преемником на российском престоле. На первый план он выдвигал свою жену Екатерину — пощечина консервативной России, потому что она была а) женщиной, б) сомнительного происхождения, в) второй женой царя после развода, г) так же, как он, жаждала нововведений.

Но еще более замечательным в предложении Хеннинга мне представляется эффект символического выстраивания пары. Действительно ли он думал об этом — не знаю. Но изобретательность его не вызывает сомнения, к тому же подобный ход мысли полностью соответствует той эпохе. Петербург — Екатеринбург. Географическая эмблема в стиле барокко. Переплетение династических П & Е как монограммы, олицетворяющей суть новой России. Город, в котором империя являла себя всему миру — и город, где она незаметно для глаз иностранцев черпала силы из земных недр. Здесь театральное действие, там — необходимая для него работа в поте лица за кулисами.

Контраст внутри этой городской пары П & Е заметен по сей день. В конце ХХ века они оба, примерно в одно и то же время, вновь обрели свои первоначальные имена. В первом из них только лишь снобы и пенсионеры еще говорят “Ленинград”. А Екатеринбург, напротив, до сих пор остается Свердловском (в честь давно уже забытого ленинского соратника Свердлова). Порой слышишь и слово “Екатеринбург”, да, конечно, — в официальных случаях. Произнесенное напыщенным тоном, будто в глубине души говорящему неохота произносить все эти слоги, мол, много чести.

Так, со времен Петра, и остался этот город типичнейшим промышленным центром. При всей скачкообразности развитие его происходило органично. От производства железа к металлоиндустрии в широком смысле. Ювелирные и камнеобрабатывающие мастерские — когда в горных недрах были найдены порфир, малахит, золото и платина. Академия горных инженеров. Лесоразработки близ города для торговли древесиной. В середине XIX века, после промышленной революции, новый приток рабочей силы, в основном за счет бывших крепостных из самых бедных областей России. Приглашение высококвалифицированных рабочих из Бельгии, Германии и Англии. Зачатки культурных устремлений в среде состоятельной буржуазии. Оперный театр, первый в этой пограничной области между Европой и Азией. Городская библиотека, доступная для всех сословий.

Екатеринбург на рубеже XIX—XX веков был, вероятно, городком вроде Эссена или Ноттингема. Если, конечно, не принимать во внимание его затерянность в пространстве и ту дополнительную функцию, какой не знал ни один европейский город, а именно — в карательной системе дореволюционной России. Из-за своего расположения город был как бы перевалочным пунктом для всех арестантов, которых ссылали “в Сибирь” со всей европейской части России. После относительно комфортабельной доставки от места жительства до Екатеринбурга далее арестанты шли пешими колоннами, в цепях, под снегом и дождем. Постоянное присутствие в городе подобных “транзитников” не могло не оказывать воздействия на здешних жителей. И сегодня не иначе как с благоговейным страхом вам покажут старую тюрьму в центре города и начало Сибирского тракта, уходящего от портика в классическом стиле на восток, к горизонту.

Город с не слишком веселой историей. При этом — город почти без памятных событий. После 18 ноября 1723 года, когда Екатеринбург “родился” в день запуска завода у Плотины, в его истории была всего одна дата, по важности далеко выходящая за рамки события местного значения.

После февральской революции 1917 года Николай II, вынужденный отречься от престола, был взят новой властью под стражу. Чтобы в хаосе гражданской войны он не смог бежать на Запад, большевики перевозили его вместе с семьей все дальше и дальше в глубь страны. Крайней точкой стал Екатеринбург. Реквизированный особняк близ главной улицы. Когда возникла угроза, что город займут белые, местный парткомитет обеспечил быструю ликвидацию царской семьи в ночь с 16 на 17 июля 1918 года.

Подробности всем известны. Приказ спуститься всей семьей для “фотосъемок” в подвал. Появление там группы полупьяных солдат. Ружейные залпы. Тела втайне перенесены на дальнюю заводскую территорию, где есть заброшенная шахта. Содержавшаяся в том же уральском крае, но отдельно от царской семьи сестра императрицы, прославившаяся своей благотворительностью во время Первой мировой войны, была брошена в шахту живой.

Трагедия по всем античным канонам. Не требуется особой фантазии, чтобы увидеть здесь действие Немезиды: восстановление некогда нарушенного космического равновесия по законам жестокой, сверхчеловеческой логики. Год тысяча семьсот такой-то: мечта Петра о сверхдержаве, основанной на технических достижениях и разработке недр. Двести лет спустя: гибель его потомков по воле рабочих в основанном им промышленном городе.

В схему не укладывается только отголосок этой человеческой катастрофы. Современная трагедия принесла не очищение, а, наоборот, усиление изначального зла. В годы советской власти местная промышленность, а также население города росли с неведомым ранее драматизмом. В 1900 году 50 000 жителей. В 1950-м — около 750 000. В конце ХХ века — полтора миллиона. При Сталине в регионе были построены новые заводы, в основном в связи с “холодной войной”. Челябинск, расположенный по соседству, стал крупнейшим в стране центром ядерных исследований (что привело к экологической катастрофе, до сих пор не ликвидированной). В самом Свердловске также шла разработка секретного оружия. И без того одинокий на карте Советского Союза, спрятанного от глаз Европы “железным занавесом”, теперь он стал “закрытым городом” уже официально. Сюда не допускались иностранцы. А русские из других городов — только после строгой проверки политической благонадежности. Несмотря на заводской грохот и шум транспорта, в 1950—1990 годах здесь, судя по всему, царила жутковатая тишина.

Весной 1979 года Свердловск попал в сводки новостей во всем мире. Отсюда просочились слухи о панике в городе из-за вспышки сибирской язвы. В результате ошибки в одной из засекреченных лабораторий погибли десятки жителей.

Из сказанного становится ясно, какой огромный переворот произвели именно здесь перестройка и гласность. Благодаря отмене статуса “закрытого города” на улицах вдруг появились иностранцы. Динамичность общественной жизни и мыслей каждого. Сознание, что за Уралом есть целый мир, куда впервые можно попасть. Атмосфера экзистенциального беспокойства проявилась, в частности, в таком подъеме культурной жизни, какого раньше этот город не видел. Расцвет искусства нетрадиционных форм, часто очень высокого уровня. Например, знатоки “русского рока” считают Екатеринбург 90-х годов центром номер один или номер два этого музыкального стиля, котирующегося в международном масштабе. В литературе также можно говорить о резком оживлении. Для ситуации в новой России характерно, что после финансового кризиса при Ельцине “Урал” остался едва ли не единственным литературным журналом, издаваемым за пределами Москвы и Петербурга. Чуткие к веяниям моды писатели по всей России, пугающиеся малейшего подозрения в провинциальности, считают почетным, когда их книги выходят в екатеринбургском издательстве “У-Фактория”.

На один уровень с Москвой и Петербургом Екатеринбург все же не встал. Печать связанности с остальным миром и творческой энергии, во всей России свойственная лишь этим трем городам, в последнем из них сочетается с упорным ощущением расстояния. Как будто тот большой мир, к которому вдруг стал принадлежать уральский город, на самом-то деле не идет в счет. Пусть динамичный Екатеринбург станет похож хоть на Токио, но Свердловск останется Свердловском, островом в пространстве и времени.

При всем новом великолепии Екатеринбурга средний россиянин не из этих мест не спешит увидеть его своими глазами. Другие провинциальные города обладают для туристов из Москвы или Петербурга большей или меньшей притягательностью, но Екатеринбург с его заводами? “Делай, как мы, и ни за что туда не поезжай!”

Они не правы. Более новые заводы расположены на окраинах. А центр города — это “заводская археология” в самом великолепном варианте. Вот на берегу быстрой реки сарай тысяча восемьсот такого-то года, а там вышедшая из употребления заводская труба на поляне, поросшей ежевикой. Что касается городской архитектуры, то наряду с постмодерном здесь можно увидеть удивительно хорошо сохранившиеся образцы модерна, а также конструктивизма ранней советской эпохи, в которых чувствуется родство с проектами группы “Стиль” в Нидерландах. И все это на фоне зеленых скверов и дворов, которые служат детскими игровыми площадками и одновременно местом посиделок для пьяниц. Уже не говоря об уникальном, не тронутом временем Парке культуры и отдыха сталинского периода.

Недавно в московском Литературном институте проводился письменный опрос: кого вы больше всего любите в современной поэзии? Три четверти отвечавших, все будущие поэты, написали: Бориса Рыжего. Ответ тем более примечательный, что Рыжий, чья жизнь оборвалась в 2001 году, в 26 лет, был абсолютно далек от самодовольного мирка модных московских авторов.

Он родился 8 сентября 1974 года в Челябинске. Отец работал там научным сотрудником в области минералогии, а также занимал высокую партийную должность. Мать была врачом-эпидемиологом.

В 1980 году семья, включая двух сестер Бориса, переехала в Свердловск. Этот город стал не только неизменным местом действия его стихов, но и постоянной темой. Определяющим в формировании Бориса оказалось то более или менее случайное обстоятельство, что семья Рыжих, в связи с нехваткой жилья в городе, получила квартиру в дальнем рабочем районе. Отец как профессор одного из самых престижных вузов города — Горного института — ездил по утрам на работу на служебной машине с шофером. Поскольку мать тоже работала в центре, а сестры были намного старше, брат проводил время после школы в основном на улице. Так и возникло это раздвоение, которое навсегда определило жизнь Рыжего, а также задало тон его стихов. С одной стороны, все то, что связано с районом Вторчермета. Мир грубых рабочих, заборные словечки, уличные драки. И противоположное — осознание своей связи с культурой и с некой реальностью, выходящей далеко за пределы региона. “Дома” — это означало и отец, наизусть декламировавший русскую классику, и сестра, обожавшая Маяковского, и семейные истории о самых разных удивительных предках. С отцовской стороны это были запорожские казаки, евреи и греки из Причерноморья. Мать происходила из московской интеллигенции; во время войны немцы угнали ее семью в Германию, а в 1945 году, после победы, уже советская власть отправила их в сибирские лагеря, а по истечении срока ссылки они обосновались на Урале.

Когда Рыжие переехали в 1990 году в центр города, Борис остался верен своим прежним товарищам по рабочему району. Общение с ними и с другими, им подобными, определяло его образ жизни, который был ему по душе, но и чреват немалыми бедами. Разборки между враждующими группировками. Драки за лидерство. Поиски рискованнейших приключений. Стычки с милицией. Задержания. Наркотики, злоупотребление спиртным и лечение от алкоголизма.

То, что родные все прощали Борису, объясняется не только его обаянием мальчишки-проказника, на которого невозможно сердиться всерьез, но и его успехами в школе. Поскольку он, с его умом, без труда блистал на фоне одноклассников, упреки сводились к замечаниям из-за прогулов и наглых ответов на уроках, над которыми все, кроме учителей, только смеялись.

После средней школы Борис учился на геофизическом факультете института, ректором которого был его отец. По окончании института он остался в нем работать, уже как научный сотрудник: писал статьи о разведке уральских недр. По работе ему часто приходилось ездить в экспедиции. Его жена Ирина Князева — они поженились в 1992 году — была его соученицей по институту. Познакомились они еще в начальной школе. В 1993 году у них родился сын Артем.

Важнейшим занятием Бориса Рыжего в свободное время дома было писание и чтение. Оставшиеся после него бумаги содержат более тысячи стихотворений, в большинстве законченных и высокого качества. Даже деревянные стены веранды у дома, где он жил с семьей, исписаны стихотворными строчками. По его текстам ясно, что он с жадностью изучал поэзию (и прозу) других авторов. Важнейшим образцом ему служили ленинградские-петербургские поэты предшествующего поколения, особенно Бродский и Рейн. Кроме того, можно заметить влияние и более старой литературы, от классиков — Пушкина и Лермонтова — до модернистов: Блока, Анненского, Мандельштама. Бросается в глаза особая любовь Рыжего к менее масштабным поэтам, обладающим собственным звучанием. Если проследить игру порой более, порой менее осознанных отголосков под поверхностью его собственного стиля, то обнаружится, что он прекрасно знал творчество поэтов, которых в наше время уже мало кто читает. Его утонченно простая техника свидетельствует о знакомстве как с забытыми стихотворцами XIX века, так и с периферийными эмигрантскими и советскими авторами. К этому следует добавить глубокую осведомленность Рыжего, благодаря улице, в богатых традициях русского блатного фольклора.

Его первая публикация в восемнадцать лет в свердловском краевом журнале “Уральский следопыт” сопровождалась печатным приветствием редакции: “Поздравляем молодого поэта с первой серьезной публикацией! Удач тебе, Боря!” После этого его стихи стали регулярно печататься в других периодических изданиях, таких как “Горняк”, “Екатеринбургская неделя” и “Урал”. В 1997 году ему удалось пробиться во всероссийскую прессу. Он послал свои стихи в традиционно литературный город Петербург и поехал туда сам, чтобы пообщаться с влиятельными местными поэтами. Два журнала, в том числе “Звезда”, публиковавшая всех классиков советской и постсоветской эпохи, решили дать зеленую улицу этому провинциальному юноше с его забавной фамилией, напоминающей псевдонимы двух знаменитых поэтов прошлого — Андрея Белого и Саши Черного.

Известность Рыжего в Петербурге повысила его художественный авторитет в Екатеринбурге. Сочетание поэтического признания со славой местного нарушителя общественного порядка вызвало интерес к его личности. Он располагал к себе не только тем обаянием, о котором уже говорилось, но и внешностью: тонкие черты лица при атлетическом сложении (он был чемпионом Екатеринбурга по боксу среди юниоров). В известной степени Борис сам культивировал образ поэта-хулигана. Например, он радостно кивал, когда его шрам на левой щеке — след от падения в детстве — приписывали его нынешнему образу жизни.

Впечатление от Рыжего-человека совпадало с впечатлением от его стихов. Его ровесников больше всего привлекала тематика разгульной жизни в разгульной перестроечной России. Плюс лирическая тональность, то грустная, то ироничная. И мало кто, даже среди собратьев по перу, замечал ту изящную легкость, с которой Рыжий использовал разнообразнейшие возможности русского языка.

Интригующим элементом его поэзии была ее автобиографичность и узнаваемость декораций. Во многих стихах прямо называется местожительство поэта, обозначаемое то как “Свердловск”, то как “город Е”. Здесь упоминаются и многие обитатели этого города, причем под действительными именами. Большинство из них, как и “я”, — это молодые люди, которых Рыжий в одном стихотворении объединяет в понятие “шпана: бандиты и поэты”. Сами же стихи часто принимают метафорический вид облака над городом. Читатель волен видеть в этом облаке явление природы или выброс из заводской трубы.

Совершенно понятно, что талант Рыжего и его поведение часто вызывали неприятие. Маститых екатеринбургских литераторов раздражало его нежелание подчиниться их авторитету. Среди таких же, как он, начинающих поэтов у него был один верный товарищ, Олег Дозморов, и скромный кружок сторонников, но гораздо больше врагов, одна часть которых высказывалась прямо, а другая, причем большая, благоразумно напускала тумана. И ранее напряженные отношения Рыжего с местным литературным журналом в конце концов привели к разрыву.

1999 год стал началом его великого прорыва во всероссийскую литературу. Остальная часть его жизни — это движение от одного внешнего успеха к другому и, параллельно, окончательный внутренний разлад. Прорыв начался с публикации серии его стихотворений в московском журнале “Знамя” под названием, взятым у Джеймса Бонда и Иосифа Бродского: “From Sverdlovsk with love”. В конце того же года ему была присуждена премия — та, которая в среде авторитетных московских интеллектуалов и политиков считалась чуть ли не самой главной. Наряду с русским вариантом Букеровской премии существовала также несколько ироничная и весьма престижная Антибукеровская, финансировавшаяся постперестроечным миллиардером Березовским и вручавшаяся ежегодно во время праздничного обеда в присутствии гостей вроде мадам Горбачевой. Присуждение Антибукера немосквичу, да еще и двадцатипятилетнему, который печатался только в журналах, было воспринято столичной элитой как вызов. Поползли слухи об отце Рыжего, “большом человеке в космической области”, якобы подкупившем жюри из своей “бронированной виллы” на Урале. Другие утверждали, что поэт, вернее, этот выскочка, сам — главарь мафии и заставил жюри присудить ему премию угрозами и взятками. Но после чтения (или перечитывания) стихов Рыжего большинство согласилось с решением жюри, а не со сплетнями.

О вручении премии в конце января 2000 года до сих пор еще можно услышать восторженные рассказы. Лауреат, внешне поразительно похожий, по мнению многих приглашенных, на Блока и Есенина, производил впечатление истинного гения в русской версии, каких в Москве уже не встретишь. Не слишком пораженный роскошью ресторана в стиле belle-йpoque, он, как говорят, чересчур много пил, бешено шутил и флиртовал с дамами за столом, плакал, целовался с незнакомыми женщинами и мужчинами, кричал музыкантам: “Сбацайте Моцарта!” и высказывал направо и налево свои взгляды, не заботясь о репутации или о последствиях для собственной карьеры. Иными словами, ни минуты скуки и, несмотря на грубоватую оболочку, поведение, полное изящества. Позднее один критик писал: “В лихорадочном премиальном веселье его фигура выделялась своей чужестью. Он был как случайный гость, которого вся эта канитель и злит и в то же время манит, как провинциала, или просто как человека с раненой и стремительно отвечающей на все душой”.

Через несколько месяцев после этого триумфа в Петербурге, в престижной поэтической серии, издаваемой Пушкинским фондом, вышел первый сборник Рыжего. Приглашение на роттердамский фестиваль Poetry International-2000, куда его рекомендовал русский участник предшествующего года, Александр Леонтьев, застало Бориса еще во время кутерьмы вокруг его московской премии.

Для начинающего поэта из русской глубинки участие в Роттердамском фестивале, ассоциирующемся с такими блестящими именами, как Иосиф Бродский, Александр Кушнер и Евгений Рейн, было феноменально почетным. Борис обрадовался возможности познакомиться с Западной Европой, но из-за стечения обстоятельств его июньское путешествие в Голландию обернулось разочарованием. Кроме своего родного языка он мог сказать всего несколько слов на плохом английском. Переводчику, представлявшему его на фестивале, поэзия Рыжего была явно чужда. От стресса из-за возникшего барьера он беспредельно много пил и впал в состояние депрессивной вялости, так что выступление его получилось крайне неудачным. После турне по роттердамским ночным кабакам у него на улице украли деньги, документы и фотоаппарат. Единственным положительным результатом этой поездки в Голландию стал написанный им вскоре рассказ, который его наследники опубликовали в “Знамени” весной 2003 года под названием “Роттердамский дневник”. Впечатления от фестиваля перемежаются в этой прозе, самой пространной в наследии Рыжего, с горькими мыслями о собственной семейной жизни, с милыми сердцу воспоминаниями и с бурной сатирой на писательский мирок Екатеринбурга.

С точки зрения карьеры Рыжего осень 2000 года и зима 2000—2001 годов проходили под знаком ожидания. После успеха первого сборника Пушкинский фонд собирался как можно скорее издать следующий. Его выход в свет планировался на ближайший июнь, чтобы примерно совпасть по времени с присуждением Санкт-Петербургской литературной премии “Северная Пальмира”, которой отмечаются лучшие книги, изданные в Петербурге. Хотя у юноши из Екатеринбурга, номинированного на эту премию, были серьезные конкуренты, поэты маститые и вдобавок настоящие петербуржцы, среди посвященных считалось, что его шансы не так уж плохи.

Мало кто в ближайшем окружении знал о его внутреннем кризисе той поры. Многие понимали, что, несмотря на отдельные всплески энергии и веселья, он находится в крайне тяжелом состоянии, но всей серьезности положения, как поняли потом, не видел никто. Злоупотребление спиртным, принявшее драматические масштабы, казалось объяснимым сложностями в семейной жизни и дилеммой: уходить или не уходить от жены и сына. Кроме этого, на него давила тяжесть быстрой славы и страх не оправдать ее. Несколько попыток самоубийства, всякий раз под воздействием алкоголя, настолько явно сопровождались сигналами SOS, что близкие воспринимали их как проявления его мрачного настроения, и не более того. Екатеринбургский врач-нарколог порекомендовал ему “подшиться”. Лечение проходило без контроля психолога. 7 мая 2001 года, вскоре после того, как его объявили вылечившимся, он покончил с собой, повесившись в родительском доме. На письменном столе он оставил записку: “Я всех любил, без дураков! Ваш Борис”.

Его могила находится на большом загородном кладбище, среди холмов, поросших прямыми, высотой до нескольких десятков метров уральскими елями и березами.

И всероссийская, и местная пресса уделили внимание его трагическому концу. В июне Рыжему посмертно присудили “Северную Пальмиру”, в Петербурге состоялась небольшая церемония его памяти. Количество стихов in memoriam немногим уступало поэтической волне пятилетней давности, когда умер Бродский. Некрологи сравнивали Рыжего с Лермонтовым, тоже погибшим в двадцать шесть лет. Его ценят не только как мастера слова с пронзительной чистотой звучания, но и как уникальный символ эпохи. Причем формулировки имеют самые разные оттенки, от “Рыжий, последний советский поэт” до “Рыжий, поэт новых русских” и “Рыжий, воплощение колебаний между нашим прошлым и нашим будущим”.

На первый взгляд я познакомился с Борисом Рыжим совершенно случайно. Осенью 2000 года, собираясь в очередной раз в Петербург, мы с моим голландским другом решили совершить в России дополнительную поездку в незнакомый и, по представлениям иностранца, более или менее экзотический город. Почему наш выбор пал именно на Екатеринбург, трудно сказать. Скорее всего, сыграли роль исторические ассоциации: в частности, гибель Николая II и его семьи, о которой я читал в детстве в биографии царя, переведенной с немецкого. К тому же сыграли роль, несомненно, красота старого и только что возвращенного названия этого города, который мы знали из уроков географии как Свердловск, сознание того, что еще совсем недавно он был для нас закрыт, а также романтические представления о горном ландшафте Урала. Несмотря на то что большинство наших питерских и московских друзей отговаривали нас ехать в такую, по их выражению, неинтересную глубинку и предлагали кто Самару, кто Ярославль, мы решили последовать своей интуиции.

Перед самой поездкой один мой знакомый русский писатель дал мне номер телефона — как потом оказалось, неправильный — молодого екатеринбургского поэта, с которым, по его мнению, мне стоило познакомиться. Участие Бориса Рыжего в фестивале Poetry International прошло мимо меня, но его фигура была мне уже более или менее известна по публикации его стихов, которую я встретил в “Знамени” и которая, как я вспомнил, на меня произвела на редкость сильное впечатление оригинальностью тематики и свежестью языка.

В Екатеринбурге я звонил раз пять по полученному неправильному номеру. Никто не отвечал, и я, правда, не слишком жалел об этом. Зачем навязывать себя талантливому молодому человеку, которому, вероятно, нет дела до иностранного туриста? И зачем мне тратить свое время на уральского парня, который почему-то представлялся мне не то местным ксенофобом в толстых интеллигентских очках, не то молодым Распутиным?

По настоянию своего спутника я в предпоследний день отыскал через редакцию журнала “Урал” правильный номер Бориса Рыжего. Оказалось, что он, по его словам, уже предупрежденный нашим общим знакомым, с нетерпением ждет меня, и 21 сентября, накануне моего отъезда, мы встретились в редакции “Урала”. Маленькая компания, состоявшая из двоих голландцев и двоих екатеринбургских поэтов, Бориса Рыжего и Олега Дозморова, вскоре переместилась из редакции в квартиру Бориных родителей.

О своих впечатлениях за те пять или шесть часов, что я провел рядом с ним, расскажу самое, с моей точки зрения, поразительное и существенное. Встреча была как будто повторением старой сцены, неожиданным новым вариантом одной, казалось бы, уникальной и ключевой в моей жизни встречи, которая произошла тоже в России, но более тридцати лет назад. Разница была только в том, что, когда я познакомился с Иосифом Бродским и первый раз с ним говорил в его ленинградском родительском доме, нам обоим было по двадцать семь. A теперь поэту, с которым я так же мгновенно, с первой же минуты, подружился и который смотрел на меня глазами Иосифа, было двадцать шесть, то есть примерно столько же, как нам тогда в Ленинграде. A на этот раз мне было шестьдесят. Что я хочу этим сказать? За свою достаточно продолжительную жизнь я был знаком с довольно многими поэтами, и хорошими и посредственными, и в России и на Западе. Но только в компании двух из них я инстинктивно чувствовал, слышал, видел своими глазами тот особенный заряд энергии, ту искру или, если хотите, то присутствие божественного начала, с которым со времен древности связан специфический смысл слова “поэт”. Я говорю не о манере держаться. В отличие от иных их собратьев, ни Бродский, ни Рыжий не изображали собой поэтов нарочно. Даже, пожалуй, наоборот. Упомянутые мной встречи проходили во вполне нормальной, так сказать, атмосфере, весело и без тени претенциозной возвышенности. По-видимому, дело здесь в чем-то, для чего существует определенное слово, присутствие “поэта”, хотя определить, в чем состоит это что-то, почти невозможно. Просто узнаешь, когда с этим сталкиваешься. Или, вернее, в двух случаях я это узнал.

Что касается своего понимания поэзии Рыжего, ограничусь высказыванием некоторых мыслей об одной ее грани. Фигура субъекта-героя, наряду с тематикой постсоветской провинциальной тоски и бандитизма, — это, конечно, первое, что бросается в глаза. Но мне хочется обратить внимание на другое. Стихи Бориса Рыжего с самого первого знакомства с ними поражали меня небывалой музыкальностью. Небывалой на слух иностранца — ведь именно пренебрежение музыкальной стороной поэзии характерно для большей части современной поэзии на Западе. Но, если не ошибаюсь, тонкая мелодичность стихов Бориса Рыжего редка, едва ли не уникальна также и в рамках теперешней русской поэзии. Рыжий мне представляется продолжателем той линии в русской поэзии, которая стояла под знаком так называемой мелодики стиха и которая во второй половине ХХ века исчезала, с одной стороны, за интеллектуальностью, а с другой стороны — за звучностью более грубого типа. Линия, о которой я говорю, — это, среди прочих, линия Лермонтова, Фета, Блока, позднего Мандельштама.

Говоря о мелодичности как существенном признаке поэзии Бориса Рыжего, я имею в виду не только ее физическое звучание. Мелодика в его случае — это в не меньшей мере внутренний принцип, так что помимо мелодики в буквальном смысле можно говорить и о мелодике стиля, мелодике мыслей и мелодике чувств.

Если попытаться вникнуть в загадку психологического механизма, стоящего за стихами Бориса, то можно предположить, что это поэзия человека, находившегося под воздействием реальных контрастов такой силы, что в жизни он не смог с ними справиться. Эти противоречия в его биографии и в его душевном строе в конце концов и привели к его добровольной смерти. Но пока он был жив, они время от времени находили хотя бы символическое разрешение в необыкновенной гармонии его стихов.

Поэтика Бориса Рыжего, как я ее понимаю, как раз и состоит в игре в решение опасных экзистенциальных противоречий за счет мелодики.

В связи с этим хочу обратить внимание на следующее, характерное для него стихотворение:

Предположительно, эти стихи возникли во время приготовлений поэта к поездке в Роттердам. В стихотворении мысли автора сосредоточены на его семилетнем ребенке, который останется дома в Екатеринбурге. Судить о душевном состоянии Бориса в месяцы перед его поездкой мы можем хотя бы отчасти по короткому электронному письму с датой 13 апреля 2000 года, которое я обнаружил в архиве Poetry International. В ответ на просьбу организаторов фестиваля выбрать одно свое стихотворение для прочтения на специальном вечере под названием “Оракул”, где участникам предстояло изложить свои “предсказания, мысли, мечты, советы или намерения” насчет наступающего нового тысячелетия, Борис Рыжий посылает “Не покидай меня, когда” с посвящением “И.К.”. A в сопроводительном письме он по-английски объясняет этот выбор так: “Посылаю Вам стихотворение о любви и смерти — чего же другого можно ждать от будущего”.

“О любви и смерти”, такое указание мне представляется многозначительным и для стихотворения “Я тебе привезу из Голландии Lego”, написанного приблизительно в то же время, что и упомянутое электронное сообщение. О второй теме, смерти, можно было бы сказать многое. Но сейчас я прежде всего хочу указать на первую. В конечном счете, стихотворение “Я тебе привезу из Голландии Lego”, по моему впечатлению, представляет собой не столько размышление об уходе и смерти, сколько объяснение в любви. Как, наверное, заметили и другие, слова “любовь” и “любить” — ключевые, как по частоте их употребления, так и по смысловой нагрузке, в поэзии Бориса Рыжего, автора, обнаружившего даже в советском названии своего города намек на английское слово love.

Чтобы дать почувствовать нагруженность слова “любовь” в обсуждаемом стихотворении, обращаю внимание на его фонетическое и смысловое звучание. Самый драматический момент звукового и стилистического контраста мы видим в третьей и четвертой строках. Движение длинной мелодической фразы, построенной на принципах повторения и постепенного расширения (“вер-нуть, воз-вра-тить”; “го-ды, че-ло-век”), после переноса, или, вернее, высшего полета в новую строку круто обрывается на ее втором слове. Затем меняются и ритм, и вся интонация.

Выделенность слова “любовь” в мелодике приводит к его выделению и в смысловом плане. Читатель невольно припоминает его как одно из самых значительных в стихотворении. Гласный “о”, которым завершается стихотворение, по своей природе вызывает ассоциации мрачного порядка, уместные в данном случае ввиду перспективы ухода поэта и утраты сыном отца. Но, может быть, ударная часть слова “не-го” дает повод еще и к другим ассоциациям. Лично я склонен воспринимать ее как своего рода аккорд. Если чувствовать, как и полагается при чтении подлинной поэзии, в слове “любовь” в четвертой строке единство идеи с ее звуковой оболочкой, то в финале можно услышать ее дальнее эхо: “о-о”.

Интерпретаторская натяжка? Не знаю. Во всяком случае, интерпретация финала как аккорда идеи смерти и идеи любви соответствует процитированному высказыванию поэта. Как и, шире, оно соответствует мысли, на первый взгляд парадоксальной, но вместе с тем и простой и глубокой, которая характерна для всей поэзии Рыжего последних лет. По этой древней мысли, или, точнее, вере, самое сильное в человеческой жизни — это смерть, да, и вина, чужая, но в первую очередь своя собственная, и насилие, и разлука, которая иногда бывает немыслимо жестокой. Но любви они почему-то не затрагивают. Любовь остается.

Я благодарен за то, что Боря включил это слово в посвящение мне над тем стихотворением, которое считал своим лучшим.