Анна Кузнецова

Ежедневное чтение

Двухтомный сборник избранного: несколько ранних рассказов, пленивших меня в свое время тем, что, сохраняя все родовые признаки прозы, доносили ощущения детства во всей остроте, как это бывает с хорошими стихами, — соседствуют с постмодернистским “Пушкинским домом” в первом томе. Во втором — шестидесятнический роман о любви “Улетающий Монахов”, три повести, представляющие разные периоды жизни и творчества: “Птицы, или Новые сведения о человеке” (70-е), “Человек в пейзаже” (80-е), “Ожидание обезьян” (90-е) и выдержки из дневников 1996 года, начавшегося с череды знаменательных смертей. Все — раздумья о смерти. Некоторые в стихах.

Исток романа и повести — “идеологические” романы Достоевского, особенно “Подросток”: проблемы юношеского соблазна “длинным рублем/долларом”, письмо “сценами”, в которых много знаковых персонажей, ксенофобия… Что могло получиться из этого в отсутствие Достоевского и его гения? То, что и получилось: старательное эпигонство.

Первую книгу прозаика составили обкатанные в “толстожурнальной” периодике рассказы и повесть, за существенную помощь в доработке которой честный молодой человек не устает публично благодарить редактора О.В. Трунову.

Все новости издания заключены в послесловии издателя, из которого читатель узнает, что талантливый юноша — обладатель квартиры в знаменитом “доме на набережной”, потомок советского аристократа, но не от жены-еврейки. Что главный редактор “Нового мира” “писает кипятком” (с. 244) на его первый рассказ и сразу заявляет его повесть в анонсе на следующий год. После саги об участии издателя в написании той самой повести, о которой дважды выше, вскользь сообщается о премировании повести журналом (но другим). Завершает послесловие рассказ о письме А. Рекемчука Г. Зюганову с просьбой помочь малоимущему парню, вынужденному сдавать ту самую квартиру, чтобы расплатиться за обучение в Литинституте, из чего вышел конфуз и обида от помощника Зюганова, оказавшегося однофамильцем знаменитого деда протежируемого юноши, каковое обстоятельство позволило сильному конспирологу А. Рекемчуку предположить в нем потомка этого деда “по другой линии”. От еврейки то есть.

Лестница на шкаф — путь в лучшие ученики. Апокриф, как Лев Толстой сажал лучшую ученицу на шкаф, воодушевил отряд гимназистов-диссидентов в некоем анахроническом государстве с бутафорией и нравами языческой Руси бороться за расположение учителя-еврея, знавшего компьютер. Математику, детство которого пришлось на времена “еврейского рабства”, да и теперь живется несладко, так как бьют и кости ломают за каждым углом, сказочно повезло — Ратмир со товарищи взяли его в Учителя и защищают. Потому что уехать хотят с дикой родины, где по лесам стоят телефонные будки-капканы, а жить юным ратникам приходится рэкетом у разбойников с больших дорог: кожи, пенька, мороженые тушки…

У Бориса Стругацкого повесть оставила “очень хорошее впечатление” (выдержка из его письма приведена на последней странице обложки). У меня впечатление тяжкое — на такой боли и ненависти замешана эта талантливая пародия.

Исторический роман, поставленный на тойнбианскую концепцию истории, получился динамичным и увлекательным. Герой, которого звали предположительно Готлибом, Карлом или Иеронимом, словно пылинка, носимый по миру воздушными слоями вихрящегося хаоса, пересекает многомерное пространство одновременно существующих цивилизаций, в XVIII веке по христианскому летоисчислению, принятому в большинстве из них, находящихся на разных стадиях развития. В точках пересечения с каждой из этих цивилизаций судьба героя образует короткую историю, трактуемую персонажами в законах их времени и места, а познавшим разное героем — всегда извне. Из этих коротких историй и складывается роман, как всемирная история — из бытия локальных цивилизаций.

Австриец по происхождению, автор “Зекамерона” стал пылинкой в порыве исторического ветра в ХХ веке. Основа его новеллистики — любопытство к миру, наверняка оно и помогло ему выжить в перипетиях судьбы. Герой нескольких новелл, беглый военнопленный, читавший в детстве Достоевского как фантаста, теперь наяву созерцает миражи — жизнь российской глубинки. Этот умный и наблюдательный, европейски воспитанный человек не может не осуждать дикости и злобы этой жизни — но не может и осуждать, уважая самобытность чужого народа; поэтому все, что позволяет себе Карл, — горестный вздох.

Гомодицея. Тюрьма с ее законами (пацан и вор на одном полюсе, петух — на другом, мужик посередине) как метафора Божьего мира. Гомосексуалиста тоже создал Бог, а полюбить не смог — тварь поднимает бунт против законов творения. На реалистическом уровне сюжета это выглядит так: в тюремную камеру бросили красивого гермафродита, который имеет на воле сильную (не настолько, чтобы вызволить из тюрьмы) руку и знает восточные единоборства — поэтому менты у него в услужении, а зэки не могут обидеть. Законы тюрьмы затрещали по швам, в одной отдельной камере Воронежского следственного изолятора образовались Содом и Гоморра, половина населения потребовала перевода в другие камеры, оставшиеся пожили в свое удовольствие, с телевизором и королевскими альковами — но только до суда и приговора. Дальше всех их ждала страшная участь, поскольку в тюремной иерархии они, оставшиеся с петухом, — петухи.

Увы, развернутая метафора исполнена грубо. Наивная имитация эзотерической мудрости сначала вкрапливается в текст — эти экспрессивные красивости пропускаешь, как сбои вкуса, прочитывая сильные натуралистические куски детально описываемого тюремного быта, который автор знает не понаслышке. К концу романа эзотерическая заумь стирает целые страницы. Положительный герой, которого еще не было в русской литературе, увы, не получился тоже — вполне литературный падший ангел, а не гомосексуалист с дьявольским обаянием.

Переводы текстов нобелевского лауреата, которого называют израильским Борхесом, вызывают большие споры в среде переводчиков: скрытые цитаты и аллюзии к еврейским священным книгам нередко переводятся отсылками к параллельным текстам того народа, на язык которого переводится книга. Но эти тексты всегда не вполне параллельны, и с этой концепцией перевода можно не согласиться.

Поэт и критик постмодернистской Америки. Самое замечательное в книге — литературные портреты американских классиков и современников. “Радикальный индивидуализм”, присущий, как заметил составитель, американским писателям, надежная основа процветания этого критического жанра.

Стихи очень ловкие, ни одного шатко поставленного слова. И красивые — даже слишком. Но какие-то стоячие, описательные, бестемпераментные.

Похоже, издательство специализируется на разговорах поэтов с Богом. Но Геннадию Русакову это право досталось нелегко, а поэтический дар его выдерживает тему. Стоит ли говорить, что данное собеседование поэтессы с Всевышним (реже с ангелом), исключительно о себе — красивой (фото приложено), здоровой (<…> Пустая медкарта — одна из редких удач <…>), единственной в своем роде (“Зачем же ты лгал, что безгрешно умрешь за всех, / если вот она я — твой Единственный Смертный Грех?.. // Я тебе в лицо повторю слова, что твердила всем — / смертных грехов один всего, а не семь”), выглядит глупо и претенциозно? Стоит, наверное, если один человек, наделенный умом и вкусом, это издает, другой, не менее умный и культурный, пишет восторженное послесловие; глядишь, и премию кто-нибудь даст из доверия к авторитетам…

Поверхностная эмоциональность в замкнутом кругу дамских фантазий, то умильных, то напыщенных.

Здесь фантазии девичьи, хотя некоторые стихи датированы 1990 годом — за 13 лет девушка не изменилась. Поэзия кое-где брезжит — но фантазия ее вытесняет: автор или не знает, или забывает, что поэзия сродни точным наукам. Шедевральна полиграфия: я не видела издания современных стихов изящнее этого.

Здесь, напротив, предельная экономия фантазии. Стих простой и прозрачный — оптика далекой памяти. Слова расступаются, проступают картины: детство, давно умершие родные, давно ушедшие любимые… Когда стихи о настоящем времени, образность густеет: “<…>Деревья, как дельфины, / прохладе радуясь ночной, / чешуйчатые горбят спины / и плещутся передо мной <…>”.

Чем-то эти стихи симпатичны, хоть и страдают всеми болезнями провинциальной поэзии: и банальностью, и штампами, и ритмической закомплексованностью, и дежурной гражданственностью, и походами по литературным местам, и пустыми строками, обрамляющими одну полноценную… Но примерно в половине из них есть и вкус, и мера, и благородная простота, и сдержанный темперамент, и подлинная любовь автора к своей малой родине.

Автор любит эпитет “глобальный” и другие абстракции космического масштаба — они и мешают стихам быть хорошими. Мешает также сентенциозность и благонамеренность. Хотя есть и чуткое ухо, и острый глаз, и культура стиха.

“Тикают часы. / Пахнет сосновыми дровами. / Из окна видно: / Шуршат сухие стручки на акации. / Кот лежит на печи. / На чердаке шуршат мыши. / В зеркале отражаюсь я. Плоский. / Как анекдот. С бородой”. Это формула книги: мир отдельно — я отдельно; я плоский, но сам себе неинтересен быть не могу — а стиху гораздо интереснее живется за пределами этого “я”. Хочется надеяться, что толстой книги, пошедшей на болезни роста, — уныние, иронию, изобретение давно изобретенных колес — этому плоскому “я” хватит, и в следующей книге заговорит глубина.

Книгу лучше читать с конца: с наибольшим удовольствием читается раздел “Стихи для детей”. Потом — “Ранние стихи”, не то чтобы очень хорошие, но хотя бы живые. Остальное вторично и мертвенно. Основную часть книги занимают так называемые христианские стихи (далеко выходящие за пределы раздела с таким названием) — эта тема сгубила не меньшее количество поэтов, чем подражание Бродскому. Потому, вероятно, что живая вера сегодня — редкость, все остается на уровне культуры, в непременно напыщенной речи, в кругу омертвевших символов: дева, младенец, страдалец — или, напротив, опрощается до лубочных сценок: “Иисус, взойдя под кров, / Как бы вглядывался в лица / Первых двух учеников. / Сколько их еще случится!”.

Кроме стихов в сборник вошли эпопея “Улялаевщина”, повесть “Записки поэта”, главы из романа “Пушторг”, драма “Пао-Пао” и воспоминания о Сельвинском Ц. Воскресенской. Составитель считает, что “последовательное удушение” поэзии Сельвинского при социализме, “а в последнее время трактовка ее как сугубо советской выработали нелепый оценочный стереотип, из-за чего целые поколения читателей попросту не имели никакого представления об этом замечательном поэте”. Очень жаль, что издание просветительское. Если бы книга была с “аппаратом” — подробными комментариями, — ее покупали бы филологи.

Основной корпус статей посвящен проблемам циклизации, поскольку самая распространенная форма бытования рок-поэзии — песенный альбом, являющийся аналогом лирического цикла (этот тезис-анафора — принцип циклизации данного сборника). Автор одной из самых интересных статей Г.С. Прохоров из Коломны подмечает, что песня, заглавие которой дает название всему альбому, часто стоит предпоследней. Он связывает такую позицию заголовочного текста с культовостью рок-культуры: семантическая кульминация религиозной службы никогда не попадает на финал — финал оставляют под эмоциональную разрядку.

Рок-культура проникает и в критику: в сборнике есть рок-статья В.А. Миловидова из Твери “Сука ли Офелия? или Несостоявшийся опыт теории синтетического текста”. Статья состоит из трех предложений, расположившихся на пяти страницах, поскольку текст ее загнан в сноски, а на поверхности — вывод.

Но куда забавнее раздел “Европейское роковедение”, в частности статья итальянца А. Казилло, влюбленного в творчество А. Башлачева.

Готовится четвертое издание.

Критик показывает корневую близость трагедии и поэзии на судьбах двух поколений русских поэтов, родившихся друг за другом. “Серебро и чернь” — раздел о Серебряном веке, “Медные трубы” — о ранней советской поэзии. Наверное, некоторая мифологизация биографий при подчинении книги идеальной концепции неизбежна. Но все же — “Чекисты, расстреливавшие Гумилева, рассказывали, как потрясло их его самообладание: — И чего он с контрой связался? Шел бы к нам — нам такие нужны”… Все же критик не сказочник.

Сборник, названный в честь одноименного рассказа Д. Рысакова, продолжает самиздатовский сборник “Может быть”, выходивший в 1995—1998 годах, и включает рассказы, стихи, поэмы, статьи, перевод и фрагменты фронтового дневника участника ВОВ (без подготовки и комментариев).

Программный рассказ обладает каким-то драйвом, но испорчен жеманным косноязычием и неудачным синкретизмом: дед героя, например, “пристально кричал в высоту” и “провожал поезда глухим взглядом”. Удача сборника — рассказы Алексея Слесарева “Келкка” и “И весь мир”, в которых действуют одни герои, живущие в карельском или финском селении. У этого автора своя Йокнапатофа и дар воплощения наивных героев.

В предисловии Кирилла Ковальджи, руководителя широкоформатной программы работы с молодыми писателями России “Пролог” (ежегодные форумы, сайт, сборник, альманах), сказано, что категория “молодые писатели” — фикция, что не может быть в литературе скидок на незрелость или недозрелость. А сборник со всей очевидностью демонстрирует, что категория эта реальна. Гамбургский счет его авторам предъявлять рано. Правильнее делать то, что и делает программа: давать авансы и ждать, когда эти талантливые люди по-человечески созреют, когда у них появится опыт взрослой ответственной жизни, когда их начнут волновать общечеловеческие проблемы и у них появятся темы, интересные за пределами их возрастной группы.

Проблема та же: молодые драматурги пишут либо о своем, юношеском (вполне хороша пьеса о любви “Вагон счастья” Д. Гурьянова), либо о том, что знают понаслышке: отрекламированная в нескольких рецензиях, данных послесловием к сборнику, пьеса К. Костенко “Клаустрофобия”, действие которой происходит в тюремной камере, держится на общеизвестном факте, что в тюрьме процветает гомосексуализм. Досочиненное же беспредельно наивно: в камере расположились трое, никто их не беспокоит — ни раздачи еды, ни прогулки, никаких проявлений тюремного режима. Двое почти интеллигентно разговаривают, речи их безумноваты, но с литературщинкой, ножи у них чуть ли не на поясе висят, немого парнишку как-то мимо тюремных законов склоняют к гомосексуализму, а убивают ни с того, ни с сего. Притча с невнятным мессиджем. Но критик не растерялся: “Гомосексуализм таким образом становится метафорой и выражением несвободы, а убийство — ее, свободы, радикальным проявлением” (Г. Заславский). У “Театра.doc” такие вещи выходят куда убедительнее уже потому, что о тюрьме там рассказывают сами бывшие зэки. Или никто не рассказывает.

Самое замечательное в конкурсе и сборнике — возрастной и статусный разброс авторов и жанровый диапазон пьес. Народный писатель Молдавии Ион Друце за историческую пьесу “Последняя любовь Петра Великого” получил вторую премию. А первую разделили девятнадцатилетний второкурсник Литинститута Александр Демахин и опытный литератор Елена Исаева, обе пьесы — семейно-бытового характера.

Самое замечательное в пьесе Саши Демахина “Бабий дом” — “мерцание” персонажа, пришедшее в драму из психологической прозы. При этом драма остается в своих жанровых границах: каждый герой проявляет драматургический набор определенных качеств. Но ситуация все время поворачивается так, что освещение этих качеств меняется. Движению сюжета тоже помогают ресурсы психологической прозы: каждый персонаж имеет незадействованный потенциал качеств, когда он задействуется — ситуация меняется. Драма при этом остается в своих классических границах: противоречивость персонажа не нарушает рамок его единства.

Если “Действующие лица” отдают предпочтение театральному реализму, то Союз театральных деятелей предпочитает авангард. В одной из пьес сборника отец держит дочь в сундуке, в другой персонаж сидит в клетке в зоопарке, через который время от времени проходит старуха; в третьей персонажи заперты в доме для одиноких стариков, и только в четвертой вроде бы все на свободе и нет хармсианы… Хотя нет, и здесь старуха: герой влюблен в экранный образ престарелой актрисы.

Творчество душевнобольных вперемешку с литературными опытами самих психиатров. У книги хороший художник, интересно решивший мягкую обложку. Анонимный составитель, подписавший послесловие “Н.К.”, от умиления лишается дара речи, представляя авторов, — характеристики берутся то из “Песни Песней”, то из досье истинных арийцев: “Изумительная Аллочка, обаятельная, милая женщина…”; “Я вижу молодую женщину с прекрасными воловьими очами — настоящая Исфирь…”; “Толик — милый Толик. Очень пунктуален, очень аккуратен”. Среди стихов встречаются орфические вещи из тех, которые даются людям ценой безумия.

Тематический номер итальянского альманаха, посвященный взглядам русской эмиграции на Европу, открывается статьей Н. Струве “Встреча первой эмиграции с Европой”, а оканчивается материалами к библиографии литературы русской эмиграции, составляемой О. Коростелевым. Материалы интереснейшие: М. Спивак. “Кошмар в писсуаре: к вопросу о генезисе одного эмигрантского впечатления Андрея Белого”; С. Бочаров. “Европейская ночь” как русская метафора: Ходасевич, Муратов, Вейдле; К. Соливетти, М. Паолини: парадигмы “изгнания” и “посланничества”: европейский опыт русской эмиграции в 20-е годы; О. Коростелев. “Мы и они” в мировоззрении “Парижской ноты”…

Альманах, посвященный русским эмигрантам, до эмиграции жившим в Прибалтике. В выпуске два раздела, первый — мемуарные отрывки “Революция и контрреволюция” и “Русская гвардия” члена Государственной думы Б.А. Энгельгардта, жившего впоследствии в Латвии: о подготовке революции с 1915 года и о феврале 1917-го, о трехдневном пребывании в должности “Первого коменданта революционного Петрограда”; бегстве из пореволюционного Петрограда, где буйствовала ЧК, Добровольческой армии, эмиграции —чрезвычайно занятно написанные. Мятлев назван светским (?) стихотворцем; случай кровотечения у наследника престола — припадком гемофилии… Во втором разделе — семейная хроника белого офицера из старинного немецкого рода Б. Иордана, эмигрировавшего с армией Врангеля; воспоминание его матери о русском купечестве в Риге, основавшем “Рижскую Ломоносовскую гимназию”, и материалы о газете “Рижский вестник”, основанной в 1869 году.

Богато иллюстрированный сборник рассматривает рижское русскоязычное библиофильство на широком культурном фоне: материалы А. Ракитянского и Ю. Абызова о коллекционере редкой книги С.Р. Минцлове, подготовленные В. Фоминым письма Ильи Сельвинского, большой раздел “Пушкиниана”, материалы о художниках книги…