Ержан Акатаев

Взвеси

Об авторе

Ержан Амиргалиевич Акатаев родился в 1969 году в Новосибирске. Окончил экономический факультет МГУ. Работает в одном из московских банков. Стихи печатает впервые. Живет в Москве.

Письмо из казармы 

Отчизны славные сыны,
мои отцы и командиры,
верны заветам старины
и защищают честь мундира
на поле брани. Потому,
речам их пламенным внимая,
к стыду и горю своему,
я ничего не понимаю:
изгибчивый родной язык
звучит таинственно и грозно
и будто шестикрылый бык
переливается венозно.
          Красноярск-26, 1988

            * * *

Я деятельной жизни не ищу,
живу один, скучаю как умею,
на будущее видов не имею,
о прошлом не жалею, не грущу.
Куда как хорошо быть одному,
не нужно ни юлить, ни лицемерить,
ни олухов оспаривать, а верить
лишь собственному сердцу и уму.
Идти по жизни странником, дивиться
её загадкам, тайнам, чудесам
и в памяти непрочной сохраниться
ремаркой к ненаписанным стихам.

            * * *

Родившийся из капли,
доживший до седин,
вышагивает цаплей
приличный господин:
надел пальто Армани,
хронометр Бреге
и держит шиш в кармане
и дудочку в руке.
Весёлые химеры
уходят вместе с ним
туда, где профиль серый
рассеется как дым.

            * * *

                              Маме
Мудрость змеиную с кротостью голубиною
в юности силился я повенчать.
Осталась сырость панихиды
и месмерическая печать.
Друзья проходили врозь и парами:
змея гремучая, звезда падучая
и голубь, на Тверском бульваре
мальчишку мучающий.
	И вот уже из тьмы египетской
	выходит горный йот
	и в ранец красный померанец
	мне мамочка кладёт.
А я стою на солнцепёке,
и зайчиков ловлю,
и обращаю птичий клёкот
к орлу и журавлю.

            * * *

Пустынные, гулкие звери
в огромной небесной пещере.
Напрасно зови и кричи
из ямы кромешной ночи.
Напрасно взывай с мольбой
к созвездиям над головой.
Напрасно ищи ответа —
я знаю: ответа нету.
Стожары молчат, молчат,
и длится мой тихий ад.

            * * *

Летучее, как пух,
досталось мне наследство:
беспечный сдобный дух
воспоминаний детства.

Пахучие слова,
как яблоки апорта
и, словно тетива,
поющая аорта.
Ах, милый сердцу край:
цветущие сады
и караван-сарай
из неба и воды.

И глиняная птица
на берегу реки,
и малая зеница —
лекарство от тоски.

            * * *

Совсем непрошеные гости
пришли ко мне на чашку чая,
и я стою, трясусь от злости,
но всех с улыбкою встречаю.
	И улыбаясь, и скучая,
	и создавая свой уют,
	зелёным чаем угощаю,
	а гости морщатся, но пьют.
Вот доморощенный философ,
он не скрывает торжества,
когда от каверзных вопросов
наутро пухнет голова.
	А вот парашютист отважный,
	он на «Летатлине» летал
	и держится вдвойне вальяжно,
	поскольку ногу поломал.
А вот и бывшая жена,
с платком на шее и бледна,
какое счастье, что она
всего лишь бывшая жена.
	Моё собранье насекомых
	пополнить буду рад всегда,
	оно открыто для знакомых:
	«Прошу на выход, господа!».

            * * *

По радуге тяжёлого
игольного зрачка
я узнаю знакомого
кота-ростовщика.
	В его глазах покоятся
	сухие леденцы
	и сходятся, расходятся
	начала и концы.
Кощея он не слушает —
злодей и чародей.
И щей его не кушает,
он сам себе Кощей.
	Когда у ног он ластится,
	боюсь, гоню его.
	И дымом небо застится —
	не знаю отчего.
Быть может, темноокая
стоячая вода,
берёзка одинокая
у дальнего пруда
подскажут мне,
покажут мне,
где спрятана беда.

            * * *

           ...греческие две, кириллицею две...
                                           Н. Кононов
	Первое «ах» младенца —
Выдохнешь и вдохнёшь,
В кровушке полотенце,
Не утихает дрожь
Где-то в области сердца.
	Истина — это вето,
Право на боль и смех
В лунке лунного света.
Истина — это грех.
Сладок и нежен этот
	Запах любви и тлена,
Терпок, как мумиё,
Вкус розоватой пены.
Произнесу имя твоё:
Имя твоё — Елена,
	Дафна и Эвридика...
Имя твоё — сор на жнивье,
Траурная гвоздика.
Имя твоё — небытиё,
Ласточка в небе диком.

            * * *

Ты притулилась у оконца
и пьёшь мараловую кровь,
огнём полуденного солнца
тебе позолотило бровь.
А голубые изразцы
гранёной крови из стакана,
перетекая на сосцы,
переливаются медяно.

            * * *

Ещё не знает угомона
медоточивое дитя,
кругами буквицы чертя
по голубиному закону.
Оно не ищет своего,
без умысла, из озорства
выводит знаки и слова —
игра... не более того.
Но слово старше малыша,
оно выводит в дольний мир
летучий хаос и эфир
на кончике карандаша.

Чисто домашнее убийство

Полнеба застилают тучи,
ночные улицы пусты,
и только вьюги рёв певучий
доносится из темноты.
На окнах множатся узоры,
и время убиваем мы
за незаметным разговором
о лёгких шалостях зимы.

            * * *

Чудовище моё, моя душа,
меня ты пожираешь не спеша.
Безжалостно и нежно пожираешь,
наружу пару крыльев простираешь
и силишься вернуться в отчий дом
и позабыть о странствии земном.

            * * *

                           И.М.
В толпе на пьяцце Барберини
царит привычный кавардак.
Любимая, мы снова в Риме,
в столице франтов и зевак.

Дойдём пешком до «Chiao Bell»ы
где угощают нас всегда
бесплатной рюмкой лимончеллы:
«Опять в загуле, господа?»

«Да, да, — ответим мы, — в загуле».
Хрусталик выставим «на ять»
и, пьяному кивнув дедуле,
опять отправимся гулять.

Вдыхая жадно воздух синий,
исходим вдоль и поперёк
среди развалин, роз и пиний
забытый Богом уголок.

Там кружат в пёстром ералаше
и бронзовки, и мотыльки.
А около разбитой чаши
снуют проворные зверьки.

А рядом Форума руины,
тлен без начала и конца,
и урна из песка и глины
с рельефной маской мертвеца.

Пойдём отсюда — жизнь дороже
любых отеческих гробов...
Шучу, дружок. Мы помним тоже
своих любимых мертвецов.

Фонтан весёлых черепашек —
Бернини, Делла Порта — кто?
И запах жареных фисташек
от мимолётного авто.

И магазинчик у фонтана
стоит, целёхонек на вид,
и в такт порывам трамонтаны
стеклом витрины дребезжит.

На западе — пожар заката,
деревья клонятся ко сну
и даже верный «хариката»
не нарушает тишину.

А жёлтый кот из Колизея
с ухмылкой открывает рот
и на туриста-ротозея
с седьмого яруса плюёт.

            * * *

Широк ли человек? Не знаю,
мне совершенно всё равно.
Говоруну и шалопаю
судить об этом не дано.
И от забора до обеда
твой путь унылый предрешён,
когда судьба идёт по следу,
как математик с чертежом.

Она вычерчивает график
и на оси координат
рукой судьи и каллиграфа
выводит твёрдо: «Виноват».
И вот уже чертёж не нужен —
ты загнан в угол и уже
аппроксимирован и сужен,
как в теореме об уже.

Письмо китайского мандарина из Европы

Шоу Пен-гао — только розу,
Фань Шу-бэю — только слёзы,
а учителю Ни-цзе —
сердце красное в руце.
Раскрывая веер нежный,
забываю шум земли,
и Мо-цао безмятежный
улыбается вдали.
А жемчужину в оправе
положу у той дубравы,
где, как рисинка один,
спит божественный Пу-шин.
            19 октября 2003