Анна Кузнецова

Ежедневное чтение

“Я слеплю себя строк неразборчивой чернью”... В послесловии к поэме объясняются ее несовершенства — через сравнение с деревом, выросшим из семечка, упавшего под выступ скалы: “Все силы и соки дерева ушли на укрепление нижних изгибов, поддерживающих уродливый стан; что доходило выше, бросалось с нерасчетливой щедростью в несколько шумящих ветвей; но не кончалось оно тем успокоенным густолиственным овершьем, какое бывает у здоровых, стоерастущих деревьев”. Кроме поэмы “Дороженька” в сборник ранних произведений А.И.С. вошли сочиненные в тюремно-лагерные годы, когда не было возможности записывать, “Тюремные — лагерные — ссыльные стихи” и незаконченная автобиографическая повесть “Люби революцию”.

Сборник стихотворений, написанных “после возвращения из политической эмиграции” (анн.) и получения премии Александра Солженицына за 2003 год.

У поэта тот образный диапазон, в котором среди мелочей обыденности непременно заваляется что-нибудь огромное до невидимости: “Копи, прииски свалок, распадки бесхозных дворов / и — миров”. Чуткая сосредоточенность на деталях, тем не менее, неизменно спасает его гражданский пафос от тотализирующих абстракций; а обрядная бутафория, изобильная в его стихах, избегает слащавого умиления, возможно, потому, что естественная среда поэта — горечь и холод. “Скудны по-евангельски брашна / и тленна скудельная нить. / Как стало таинственно, страшно / и, в общем, невесело жить”. Стало… А было?

“Избранная лирика” за 40 лет, 1956—1999. Книжка нетолстая, хоть и представляет собой выборку из 6 книг. Движение поэтики — от постакмеистских ленинградских 60-х к концептуальным изыскам в духе “Квадрата квадратов” Игоря Северянина. Запомнилось то, что выпадает из этой логики: разбросанные по годам и книжкам несколько лирических стихотворений: “Любимая или любовница”, “Раннее утро зимой”, “Ты говорила, я тебя люблю”, “Смит-стрит” — а также трезвое понимание своего места на карте русской поэзии:

Конец ХХ века

28 стихотворений за пять лет. Шедевры? “Во поле реприза стояла, / страшная стояла, большая. / И ни сон — сорвать одеяло, / и не обогнуть, объезжая. // “Все пути повторите сначала, / делайте другие ошибки, / долго вас ждала я, молчала / и не поднимала улыбки”. По-видимому, отобрано лучшее из моря написанного: в словесные игры на грани с графоманией можно играть бесконечно. Что представляет собой “лучшее” в такой системе, трудно сформулировать. Жутковато-выразительное, наверное.

Ориентация на густонаселенной поэтической местности: большинство стихотворений имеют эпиграфы из классиков и современников. Молодая поэтесса осознает себя вторичной: “По сути я подсолнечник и, шею / покуда не сверну, свечу и грею, / но светом отраженным, как умею”. Лучше всего ей удаются упражнения в ахматовской технике показа чувства через жест: <…> / Там внизу о подножье серых быков / со звоном бьются листы, / я на них показываю рукой, / и на руку смотришь ты”.

Или вот, о первом объятии: “Души, еще не веря, ощупывают тела”. Сюда, наверное, и надо выбираться из нынешней растерянности и книксенов во все стороны.

Без совместительства было не обойтись: кому-то надо было обегать небоскребы на Калининском проспекте и добиться, чтобы люди выключили свет в одних квартирах, а в других не выключали, и зажженные окна образовали выходящее из перспективы слово “Пока”. Если же это компьютерная обработка фото — мог бы и сам…

“Визуалы” в книге интереснее стихов, которые “характерны”: центоны и матерные слова, многозначительные метафорические темноты, за которыми ничего не стоит, кроме логической машины Раймонда Луллия, которая продуцирует дурную бесконечность. Редкие внятные места сплошь о том, как поэт пишет стихотворение ни о чем, становясь от этого занятия счастливее и робко предполагая, что “наверное, это дар”.

Галина Зеленина, редактор издательства “Гешарим”, тонкий график и одаренный поэт, расширяя нашу художественную впечатлительность концентрацией на лесбийской тематике, входит в группу интеллектуального риска.

Витязь на постоянном распутье в семантическом поле великого русского языка: “<...> корь с молочницей, а может, и с птичницей, которая птицам принесла корма, на подушках, на траурных подушках пальцев прозрачных виноградных, туфли неподвижно расположив на земле чуть врозь, остановится, как будто это уже корма <...>”. Этот прием низки мини-сюжетов характерен для талантливого юношества, с конца 80-х отпущенного на свободу творчества. Автор сам это понимает, и, хотя отказаться от любимой игры не решается, — выносит ее за скобки, делая первой частью повести. Дальше идет фрагментарный, но внятный реалистический текст на мемуарной подкладке, прелестный, чернушно-забавный: “Некоторое время спустя я заметил, что спящий на спине напоминает покойника. Когда я долго не мог уснуть, мама говорила мне: спи, а то завтра не встанешь. Это невинное предположение было мной совершенно превратно истолковано”.

В этом издательстве с услужливым названием поэтесса уже выпустила в свет “поэтические переложения” “Слова о полку Игореве” и “Задонщины”, сборник венков сонетов “Золотое колечко” и первую книгу “Стихи о народных промыслах России”. Прикладная версификация как народный промысел, наверное, имеет право на существование. Вирши скроены изобретательно, в основе стихотворной сказки — бродячий сюжет об Эдипе, у русских сказителей ставшем купеческим сыном Андреем. Любопытнее всего здесь авторская декларация “К читателю”, из которой ясно, что внутренняя эмиграция как реакция на вызовы времени — сознательная позиция автора: “Виноградными листьями убран мой дом. / Голоса говорливых соседок под дверью. / Пусть сегодня войдет тот, кто в тени влюблен, / Пусть сегодня войдет тот, кто жизни не верит”.

Стихи “о еще сорока восьми народных ремеслах” (анн.). Жить внутри мифа, наверное, исключительно приятно, как и ощущать себя внутри шеренги, где требуется только идти в ногу: “Там, далеко, за речкой-тезкой, / Где льдинки режут краснотал, / Где рядом сосны и березки, — / Не счесть, не счесть других Натал! // Все с соболиными бровями, / С походкой легче славных пав…”. А если без соболиных хоть одна попадется — жизни верить не будем, подрисуем соболиные и пойдем дальше легкой походкой.

Вне человеческого времени, но без расхожих мифологических щитов честному сознанию остаются одни вопросы и попытки оправдать сам поступок — выход за границы данности: “Нет, нет, не равнодушие, а просто / Твоя душа своих пределов роста / Наверное, достигла, и теперь / Ей некуда девать уже избыток / Благословенных встреч, любовных пыток, / Запечатленных памятью потерь”.

Прогулки.

Сборник, выпущенный к семидесятипятилетию со дня рождения поэта, в первой части представляет ранее не опубликованные и опубликованные не полностью работы Сапгира: игровые “Стихи последнего лета” с затейливой рифмой, игровую же, но печальную поэму “Быть — может!” (в авторском послесловии к которой сказано, что страшное называют — чтобы обошло: “В деревнях матери детей своих так баюкали когда-то. “Бай да побай, хошь сегодня помри…”), очерки об Италии — изумительную поэтическую прозу; переводы Блейка и сказку “Звездная карусель”, в которой кот ночами в звездном небе под музыку сфер ищет Хозяина своего хозяина.

Вторую часть составили научные исследования его творчества. Ю. Орлицкий, например, считает, что Сапгир нашел золотую середину между модернизмом и авангардом, а А. Альчук относит позднего Сапгира к “галлюциногенной” литературе, помещая его в компанию к Пелевину и Пепперштейну—Ануфриеву.

Третья часть — воспоминания о Сапгире, почти все — о поэте, а не о человеке: В. Некрасов считает, что Сапгир — герой 1959 года. “В поэзии. Точнее — в стихе”. Б. Колымагин — что суть его поэзии — ветхозаветный монотеизм, “завернутый в оболочку соцарта”.

Книга-подарок к 65-летию умершему в 52 года писателю от издательства, приобретшего эксклюзивное право на выпуск его сочинений и уже проделавшего всю работу со всем его необширным наследием, увенчавшуюся двухтомником 2001 года. Новая книга-альбом, включающая сборник основных произведений (самиздатовское происхождение которых выражено графически — шрифтом печатной машинки) и воспоминаний о писателе, хороша как вещь: большеформатная, с увеличенными фотоиллюстрациями и золотым тиснением.

В основе этих мемуаров — типичная история раскулаченной крестьянской семьи, записанная очень неопытной рукой, интересная, кроме фактологии, тем, что тяготеет к житийной литературе и жанру сентиментальной повести одновременно. Иллюстративная часть книги начинается зарисовками в духе олубоченного Венецианова, постепенно приобретая сходство с рисунками Ефросинии Керсновской. Сусальность слога нарушается всплесками авторского изумления вспоминаемыми фактами: “С самого раннего детства, по воле судьбы, меня окружали явления, не поддающиеся никакому разумному объяснению. И как бы я ни пытался понять, что происходит кругом, так и не смог”... Мальчиком он был увезен в сибирскую ссылку, пережил потерю отца, возвращение в родные места оказалось для семьи горем не меньшим, чем исход из них.

Детская память в кристаллах — вещах. “Все другие” — примус, самовар, саквояж, умывальник, керосиновая лампа — быт тридцатых годов передан через описания предметов. Что такое гамаши, я так и не поняла — моя мама, родившаяся в 35-м, называет так вещь, тоже уже почившую: тонкие спортивные штаны из хлопчатобумажного трикотажа, с петелькой для пятки и пузырями на коленях, возникающими после первой же носки.

Жизнь ленинградского писательского мейнстрима 50—60-х годов описана человеком высоких моральных качеств. В этом и плюс и минус книги: плюс потому, что редкость сегодня мемуарист, “обеляющий” окружающих, а минус... Как это ни печально, интеллигентность противоречит жанровым заданиям критики и мемуаристики, хотя в трудные для литературы времена именно это качество было необходимой составляющей хорошего профессионала: приходилось защищать гонимых от гонителей и держаться в стороне от грязных игр, поэтому каждое слово критика с репутацией порядочного человека становилось значимым. Когда же автор в том же благородном порыве защищает Бродского от субъективного прочтения — получается апология иконопочитания.

Жена французского поэта-дадаиста Ивана Голля интеллигентностью не отличается — возможно, потому, что за границами России этого понятия нет, а может, в силу вздорности характера или из-за тяжелого детства, организованного ей горячо ненавидимой матерью. Хотя и особенной несправедливости, которую отрекламировал издатель, в книге нет: нелюбимый мемуаристкой Джойс, например, охарактеризован почти объективно… Возможно, это впечатление остается потому, что злость, казавшаяся людям запредельной в первой половине ХХ века, меркнет на фоне сегодняшних норм — сам издатель заходит гораздо дальше скандальной пацифистки, пишет куда ярче и врет больше. Врет и здесь, ради эффекта и интриги: “В какой мере можно доверять мемуарным свидетельствам Клэр Голль? Разумеется, ни в какой”.

Как вздора, так и правды в книге предостаточно: главным откровением, которое сообщает человеку жизнь, оказывается ее длительность — считает восьмидесятипятилетняя мемуаристка. “Когда мы жили в Цюрихе, у каждого были друзья и враги, все жили сами по себе и не чувствовали себя членами какой-либо группы. <…> Миф обрел плоть только в 1918 году, и виной тому был Пикабиа. Узнав, что в городе появился представитель внешнего мира, маленькая цюрихская группа решила доказать свою художественную дееспособность. Тцара был делегирован воспеть перед Пикабиа героические деяния цюрихской братии. <…> Однако все это был дым без огня. <…> И только через сорок лет историки забрались в давно забытые могилы и откопали Дада, разбудив стаю агрессивных стариков, которые уцепились за эту возможность, чтобы скрасить свои последние дни. <…> Никогда нам бы и в голову не пришло, что то, чем мы занимались в Цюрихе, могло закончиться такими событиями через сорок лет”.

Книга композиционно закольцована: начинается с очерка об отце, кончается — очерком о матери автора. Мессидж такой композиции сформулирован в названии: все эти уже умершие люди — любимые. Маркиш, уезжающий в Венгрию, — только бы перейти черту-границу, до которой он изгой; Раневская, которую надо “выпускать” на сцену: растирать руки перед выходом, говорить “пошла!”, Михаил и Софья Швейцеры… Любимые и живые. Поэтому все трения и противоречия здесь же, эти очерки — не некрологи. “Я ушел, сыграв Виктора Франка в “Цене” Артура Миллера 199 раз. Почему-то мне казалось, что меня позовут сыграть юбилейный двухсотый спектакль”. Мир в этой книге подчинен театральной жизни настолько, что формула Льва Толстого “Человек есть дробь…” как-то естественно стала “формулой Георгия Товстоногова”.

Гриф “научное издание” ставить не стоило, хотя исследование вызвано к жизни грантом РГНФ. Материал интереснейший: актер работал над всякой ролью письменно, моделируя внутренние монологи героя, и “повторял” роль по этим конспектам перед выходом на сцену. Исследователь же в своем анализе часто проницателен, но редко выходит на научный уровень: “Смоктуновкий жил в этой сцене тревогой и болью за прекрасную и несчастную женщину, абсолютно не задумываясь о себе, о своей любви, о своих надеждах” (с. 35).

Вспоминая свои любимые постановки, режиссер театра и кино вдруг жалеет о том, что работала над антирелигиозной вещью по Тендрякову — после этого распались браки всех участвовавших в работе. Самое интересное в мемуарах — детали поведения актеров, с которыми режиссеру пришлось работать: зверский аппетит Табакова и его дробный сон прямо на съемках; лаконичная речь Евстигнеева; лучшая Пеппи, найденная “в подворотне”…

В книге много фотографий, две самые прелестные — постановочные фото дореволюционного ателье: на одной — прабабушка и двоюродная бабушка автора с дочерью, на другой — в тех же позах — прабабушка и родная бабушка автора со своей дочерью (матерью М. М.). Бабушки молодые, дочки — маленькие.

Неожиданное амплуа ученого-лингвиста: советы по хозяйству. Работающим женщинам. Перемежаемые мемуарами.

Основной посыл — противостояние агрессивной рекламе возрождением в современной женщине античного чувства меры — чувства разумности и уместности той или иной покупки.

Книгу в том же жанре советов и еще несколько пособий по “стервологии” мне принесла девушка, как-то заинтересованная в издании, с просьбой сообщить, есть ли в ней литература.

Качественная журналистика, тем не менее, тоже заслуживает внимания. Женщинам, которым “есть когда”, преподается наука владения жизненными ситуациями с пониманием разницы между мужской и женской психологией. Мужик-то пошел хищный, а женское воспитание, школьное и семейное, основано на классике XIX века — вот и становятся тургеневские девушки легкой добычей прохожего молодца. Вписаться в современность, придушив душу и пропустив вперед разум, и пытается помочь женщине, молодой и не очень, это издание.

Качественная журналистика XIX века не была такой целенаправленной. Советов тут немного, все больше анализ “византийских” нравов интриганской “Москвишки” с примерами; прежде всего — судьбы литераторов и оперных артистов. Человек был действительно неудобный, отчего при царе был сослан в Минусинск, а при Советах эмигрировал в Италию.

Подготовивший двухтомник А. Рейтблат нашел точный эпитет для характеристики своего персонажа: культурность. Не культура, а культурность: более поверхностный извод свойства, основанный на широте охвата, а не на глубине проникновения. Неудавшийся оперный певец, затем популярный романист, подражающий Золя, удачнее всего самовыражался в жанре фельетона, излюбленном ежедневными газетами (ведущим СМИ последней четверти XIX века) и весьма популярном сейчас под другими жанровыми названиями. По сути это эмоциональное изложение темы, включающее мемуарный элемент. Фельетоны Амфитеатрова изобилуют экспрессивными штампами вроде “как гром меня поразило”, сомнительными красивостями… Но наблюдательность и культурность присутствуют в любом из них и поставляют интереснейший этнографический материал.

Претензии к композиции книги, которые возникают сразу же, следует адресовать автору: составитель придерживался плана мемуарной книги, набросанного самим Амфитеатровым.

Барон, отец широко известного в силу исторических обстоятельств главнокомандующего вооруженными силами Юга России и малоизвестного по тем же причинам историка искусства, занимался тем, что сегодня принято называть крупным предпринимательством: откупами, нефтеторговлей, золотодобычей — поэтому имел многочисленные контакты и конфликты с властями предержащими своего времени. Эта часть книги наиболее интересна, хоть и приводит к философской меланхолии: активная жизнь мала и коротка, а косные структуры велики и вечны.

Мистик и поэт, внук знаменитого историка, племянник знаменитого философа, троюродный брат А. Блока, друг А. Белого, с 1924 года католический священник, С. Соловьев написал мемуары, остановленные на событиях 1903 года (в этот год он полностью осиротел). Дальнейшая судьба: узник ГПУ. Потом — пациент психбольниц.

“Детство” и “Гимназия” — классический дворянский “воспоминательный” роман: начинается с далеких предков, неторопливо развивается, вязнет в перебирании “фамильных фанаберий” — все в роду были несколько нервозны.

Приложением даны “Воспоминания об Александре Блоке”.

Работая над комментариями к Полному академическому собранию сочинений и писем А. Блока, исследователь вышел на ряд проблем, которыми делится в данном издании. Главная — определение границ комментария к символистским текстам, за которыми он становится интерпретацией. Проблема возникает в связи с тем, что все реалии у символистов понимаются расширительно; и именно символы, к которым отсылают предметы, складываются в мотивы и смысловые комплексы — поэтому генетический анализ текстов стремится перейти в структурный. Ограничителем исследователь признает круг чтения комментируемого автора: если нельзя доказать знакомство автора с тем или иным источником — обращение к этому источнику в комментариях будет произволом.

Новости горьковедения. Впервые досконально изучена роль Горького в литературной жизни русского зарубежья: все писательские судьбы эмиграции так или иначе соприкасались и соотносились с титанической фигурой Горького, чей авторитет, известность и успех за рубежом не имели равных. В научный оборот данным изданием вводится около двухсот неопубликованных документов.

Для учебника многовато ошибок: журнал “Иллюстрированная Россия” охарактеризован как литературный; “Лето Господне” и “Богомолье” И. Шмелева оказываются сборниками рассказов; о Северянине и созданном им было эгофутуризме выясняется следующее: “Течение просуществовало недолго, и уже в 1912 году поэт примкнул к футуристам” (с. 134)… В построении текста сохраняется спонтанная логика устной речи, нечасты ссылки при цитировании. Ценна здесь пионерская попытка осознать как целое литературное наследие всех трех волн эмиграции — но обзор второй волны слишком краток и встроен в главу об отдельном поэте, то же с парой абзацев, в которые уместились сведения о периодике третьей волны.

Альманах отличается редкостным подбором авторов — статьи и исследования здесь стилистически тяготеют к литературе: Г.В. Мелиховым впервые предпринято исследование о русских добровольцах в армиях северных китайцев, которое читается как качественный боевик. Исследование Рашита Янгирова “Из истории русской зарубежной печати и книгоиздательства 1920-х годов” изложено в его фирменной манере сопоставления реального положения дел с субъективными поворотами темы в исследуемых документах — возникает драматургическая интрига. Виктор Юзефович рассказывает о деятельности Сергея Кусевицкого по созданию Российского музыкального издательства, статья разбита на маленькие главки с драматизированными заголовками. После “Колчаковского золота” Олег Будницкий взялся за “Врангелевское серебро” в исследовании “Генералы и деньги”. К истории российской демократии, представляющей собой попытки создания общественных сил, противостоящих автократии (до 1917 года — монархической), обращена статья Михаила Соколова “Создание республиканско-демократического союза” о деятельности в эмиграции сил (главной из которых была кадетская партия во главе с П.Н. Милюковым), отрицающих идею реставрации, но и не принимающих советской власти.

В “Эпистоляриях” — письма Троцкому (публикация Б. Фрезинского), архив Вернадского (публикация М. Сорокиной) и другие интересные материалы. В “Мемориях” — фрагменты воспоминаний Алексея Борового (публикация С. Шумихина), приехавшего во Францию марксистом и пережившего там в 1904 году духовное преображение: “Со скамьи Люксембургского сада я встал просветленным, страстным, непримиримым анархистом <…>”. Анархист-индивидуалист в Советской России 20—30-х — судьба трудная. Сосланный в глубинку, он прочитывал 4—5 книг в день и писал на них в личный дневник презабавные рецензии…

Кроме новизны и ценности публикуемых документов и исследований, этот научный альманах обладает еще одним качеством: его очень интересно читать.