Мария Галина

Антология современной уральской поэзии (1997—2003 гг.). Составитель В.О. Кальпиди

Первая антология современной уральской поэзии, собранная Виталием Кальпиди, вышла в свет в 1996 году. Новый выпуск, как отметил в предисловии сам составитель, представляет авторов, которые: 1) печатались в первой антологии, но продолжали активно работать в период с 1997 по 2003 год; 2) появились в уральском контексте за эти годы; 3) работали и раньше, но прежде по каким-то причинам внимания составителя не привлекли.

В советское время региональные антологии хлестко, но заслуженно называли “братскими могилами”. Читать их было нестерпимо скучно. Скучные, провинциальные во всех смыслах, антологии появляются и в наши дни, но уральская — не из их числа. Это полноценное, масштабное и, пожалуй, беспрецедентное литературное явление — спасибо составителю, собравшему тексты, исходя из единственно возможного, по его словам, критерия “удивление—любопытство—интерес”. И все же, не будь на Урале таких поэтов, не помогли бы никакие критерии. Феномен уральской поэзии наверняка еще будет изучен литературоведами, я же предпочту дать слово самому В. Кальпиди: “Современная уральская поэзия — это единый психогеологический ландшафт и единая климатическая макроэстетика, скрепленные пластилиновой опалубкой единого информационного поэтического пространства. Это пространство ощущается большинством участников процесса как несомненное, четко персонифицированное и ценностное явление. При таком положении уже не существенно, как дела обстоят с точки зрения “объективной реальности”.

Если обратиться непосредственно к текстам, то, пожалуй, это будет выглядеть так: “В Долине Проклятых Щедрот течет река Аминь. / И две волны ее — как мед, а третья — как полынь. / Ни Божий перст по тем волнам, ни лотосовый лист — / лишь две земли по сторонам блистающей, как хлыст…” (Евгения Изварина). Ландшафт, конечно, метафизический, но перекликающийся с определением Кальпиди. Урал — первые землепроходцы называли его просто Камень — издавна воспринимается как разлом: раздел и одновременно сращенье Европы и Азии. Хотя какая уж тут Европа… “В ползучей Мотовилихе замри. / Здесь водятся местами упыри. / Здесь время не заметит, как пройдет / На колких ножках задом наперед, / Все выйдя у пьянчужек и котят, / Что на Висиме гроздьями висят” (Вячеслав Раков). Мрачная, страшная, но все же сила…

“Мы вышли из зимы”, — эта строчка Дмитрия Банникова, быть может, и даст нам некий общий ключ к таким разным стихам таких разных поэтов. Человек, шагнувший с холода в буйство весеннего цветения, особенно чувствителен к жизни во всех ее проявлениях — даже самых жестоких: “Я захвачен цветеньем цветов, этим ритмом блуждающим сада. / Этим мороком дней я распахан до паха последнего ада. / Я лечу над землей, простирая неслышимо крылья. / Умирая не от нужды — от хмелящей тоски изобилья” (Николай Болдырев). Вспоминается “нашумевший” в прошлом году псевдоэтнографический, мифотворческий роман пермяка Алексея Иванова “Сердце Пармы”. В чем-то существенном — безотносительно к его художественным достоинствам — перекликающийся с мифоэтнографическими фантазиями серебряного века. Ощущение исторического разлома, как и сто лет назад, разворачивает нас к темным, таинственным первообразам. Вот здесь-то Урал с прилегающими землями и предъявляет нам свою подлинную, непостыдную, нехолуйскую историю, свою земляную, лесную и горнозаводскую мифологию…

В этих условиях и “вышедшая из зимы” поэзия будет скорее естественной, графомански захлебывающейся, нежели “головной”, по-авангардистски сконструированной. Недаром в том же предисловии В. Кальпиди отмечает, что именно графоманы “…являются истинными крестоносцами культуры. Именно они делают возможным выделить в чистом виде цели и смысл русской поэзии: трансляцию в мир универсальной сентиментальности, в качестве наиболее перспективного способа общения человека со своим прошлым и будущим…”. Графоманов в традиционном понимании этого слова в антологии нет, но есть словесное буйство, балансирующее на грани графомании и безвкусицы, все же не впадая ни в то, ни в другое. Очень живые тексты. Из самых интересных назову Владислава Дрожащих: “Пока храпит луна в кроватях дураков, / лишь дураки не спят: зевнул — и был таков; / не спать, не спать, не спать; им дар назначен свыше: / зевать, зевать, зевать; зажмурился и вышел / по тверди погулять, соскальзывая с тверди, / из тверди выгрызать лишь краткий запах смерти, / лишь вечность до утра, что разжигает грубо / приманку дурака над шелестеньем юбок — / вечернюю звезду…”, Андрея Ильенкова: “В жаркой печке догорали красные угли, / Грозным небом напитались тихие глаза, / На краю земли, где соли больше, чем земли, / Жнет на прялке натуралка батюшка шиза. / Вот магниты на планету поле навели, / В поле розовая дева в платьице из ос, / На ее подолах соли больше, чем земли, / Вряд ли барышня крестьянка, возвращайся в DOS…”), Сергея Слепухина: “…и хотя нам до фени но феня болен / геморрой беднягу совсем замучил / дали б музыку что ли но дитер болен / отписал что достали козлы союз наскучил <…> в это время клин обозвали Клинтон / благовещенск вещенск какое ж благо / батареи в инее реклама минтон, / да и кожа белая как бумага…”, Павла Чечеткина: “Пусть небо страшится тебя и меня: / мы съели коня и копыта коня, / мы съели орла и всю славу орла, / мы съели ту землю, что снизу росла”.

Я вряд ли смогу добавить что-то новое к тому, что уже сказано многими о поэзии Бориса Рыжего, да и не ставлю себе здесь такой цели. И думаю, что ничуть не принижу талант этого замечательного и так трагически ушедшего поэта, сказав, что феномен Бориса Рыжего не только индивидуальный, но и в большой мере региональный: в этой антологии его великолепная подборка не выглядит так экстраординарно, как выглядела бы в столичном журнале.

Говоря о поэтах, перед которыми он после выпуска первого тома оказался “в долгу”, В. Кальпиди отмечает: “...это относится в первую очередь к поэтам неоклассического стиля (наградил же господь терминологией!)”. Терминология действительно оставляет желать лучшего, но, пожалуй, ни в одной из антологий последнего времени мы не найдем такого массива небанальных и неабстрактных стихов традиционалистского толка. И хотя тайные симпатии самого Кальпиди, скорее, на стороне авангарда, именно “неоклассические” стихи уральских поэтов представляются мне наиболее интересными, многосмысленными, щедро избыточными:

Еще одно общее для авторов антологии — сплав высокого с низким, постмодернистская пародийность, неожиданно оборачивающаяся высоким лирическим накалом: “…Разрушается зуб, / и в предчувствии боли свербящей / холодеет душа. / Вот врачиха полезла мне в рот инструментом сверлящим, / Зуб больной копоша. / “Сплюньте”, — мне говорит. И со всем отвращеньем присущим, / Кровью таз осквернив, / Я плюю и друзей вспоминаю, поющих и пьющих / Средь деревьев и нив” (Борис Гашев). Само по себе “высокое” нынче отдает либо фальшью, либо банальностью, играя лишь в соседстве с “низким” — и наоборот…

(Николай Болдырев)

“Сад — де Сад” у поэтов антологии вообще часто ходят парой, либо подразумеваемой, либо буквальной: “Сто лет назад, / Когда вы только спали, / У нас был сад, / И мы его копали. // Сто лет назад / Мы все входили в роли, / У нас был Сад / И мы его пороли” (Алексей Сальников). “Сад — де Сад” тоже по-своему “любовь—кровь”. Если не брать в расчет расхожий поэтический набор — “луну”, “осень”, “грозу”, “ангелов” и т.п., — то самыми частотными словами в антологии будут “рыба”, “крылья”, “сад” и “пчелы”. “Кровь”, “нож” и “могила” по количеству упоминаний тоже займут не последнее место. Жизнь, говорят поэты антологии, не только прекрасна, да и смерть не только страшна. “<…> Под левой ступней у Нее — муравейник, / а в нем — муравьи, / под правую бросил какой-то затейник / синицу в крови, / Учуявши это, со всех подземелий, / каких ни на есть, / кроты поспешают, стирая колени, / покушать-поесть… / А рядом слоняются люди безумья / с любовью своей, / пока не спалит их Ее полнолунье / до красных костей <…> Ни лисы, ни совы, ни волки/собаки, / ни кошки/коты, / а злые деревья гуляют во мраке / своей красоты”. (Виталий Кальпиди).

Если говорить о поэтических аллюзиях, цитатах и прямых ссылках, то чаще всего это апелляции к Серебряному веку. Блок, Гумилев, Мандельштам… Но Серебряный век предлагал еще и некую соблазнительную схему поэтического жизнестроения “по законам искусства”. Вот и авторы антологии романтически представляют поэзию как дело заведомо гибельное, а образ поэта — нонконформиста, алкоголика и отщепенца — как руководство к действию. Что, увы, подтверждается и сухими биографическими справками: из 60 поэтов, работавших в интервале 1997—2003, лишь очень немногие покинули регион по причине переселения в Москву или за границу. Больше тех, где после краткой биографической справки стоит “умер”, “трагически погиб”, “покончил с собой” — Дмитрий Банников, Николай Бурашников, Борис Гашев, Сергей Нохрин, Алексей Решетов, Борис Рыжий, Роман Тягунов… Разумеется, я могу быть тенденциозной, равно как и составитель, выбравший именно такие тексты, таких поэтов, но тенденциозность все же есть проявление некоей тенденции:

(Григорий Данской)

Я прошу прощения у тех поэтов, которые здесь не упомянуты — что немудрено, все же шестьдесят авторов — но и те, кого я не упомянула, демонстрируют уровень, не уступающий “столичному”. Во всяком случае, в текстах антологии почти нет вторичности, почти нет ни провинциальных “бродскизмов”, ни унылой совковой благонамеренности. Да, безусловно, заслуга составителя — но ведь и поэтов тоже. И — при всем богатстве словесных и прочих игр — практически нет модного нынче нарочитого инфантилизма. Неудивительно — Урал страна взрослая.

Мария Галина