Евг. Шкловский

Все как в Древней Греции

Все как в Древней Греции

М. Л. Гаспаров. Занимательная Греция. Рассказы о древнегреческой культуре.
М.: "Греко-латинский кабинет" Ю. А. Шичалина, "Новое литературное обозрение", 1995. — 381с.

В Греции, как известно, все было. И неудивительно, что эпоха древней Эллады с детства грезится золотым веком, сияющим в блеске солнечных лучей на фоне голубого неба и бирюзовых волн Адриатики. Что бы ни утверждал Ницше о трагическом греческом сознании, из которого рожден дух музыки, не так-то просто бросить тень болезненности на уравновешенного грека. Впечатление солнечной сказочности все равно остается. Ощущение праздничности...

Остается оно и после чтения замечательной книги М. Л. Гаспарова, одного из лучших отечественных знатоков античности, который стремится не разрушить ткань истории, куда вплетаются не только установленные факты, но и предания того времени. Согласно им он и воссоздает ее. То есть так, как греки сами себя видели. Как представляли себе свою историю, своих богов, своих героев, своих мудрецов.

Нельзя сказать, что древней Элладе в смысле популярной литературы не везло. Книги Куна, Езерского, Парандовского, читавшиеся в 1960—1980-е, изданные в последнее время работы Зелинского, Голосовкера и др. прекрасно вводят прежде всего в мир древнегреческой мифологии, где боги, титаны, герои живут своей почти человеческой, несколько причудливой и фантастичной жизнью, представляясь почти реальными греками...

Гаспаров рассказывает о древнегреческой культуре, о быте древних эллинов, их образе мысли, их нравах и занятиях, их творчестве и подвигах, о законах и прегрешениях, о великих полководцах и мыслителях. Рассказывает не только как историк, но почти как соучастник, живой свидетель, хотя ирони его повествования — не только в сопоставлениях с новейшим временем, но и в несколько непривычных обобщениях.

Что, например, любили древние греки? Конечно, состязания. Олимпийские игры были самым важным событием. Но они еще любили выяснять, кто самый-самый... Поэтому мы узнаем имена девяти самых великих лириков Эллады. Или кто был самый глупый человек? Кто умер самою необычною смертью? Между прочим, некий философ, скончавшийся от хохота, видя, что день, в который ему было предсказано умереть, подходит к концу, а он все еще жив. И так далее.

Греки, судя по тому, что рассказывает Гаспаров, умели смеяться. Между прочим, и многие эпизоды в книге смахивают либо на притчи, либо на анекдоты, да и сам автор часто не в силах сдержать улыбку. Высокая эллинская доблесть и самоотверженность идут рука об руку с чем-то вроде легкомысленной шалости, как трагедия рука об руку с комедией или даже фарсом.

Гаспаров показывает эллинов в их простодушной человечности, больше всего, пожалуй, и ценя в них именно это. И начинает не с мифологии, которая из-за всеобщего к ней пристрастия и литературной растиражированности представляетс нам чуть ли не единственной и доподлинной древнегреческой историей, а с самих греков. Несмотря на всю ее важность для древнегреческой культуры, не она все-таки в центре авторского внимания. Мифология возникает в повествовании лишь тогда, когда это нужно для более объемного представления темы, как один из мотивов, а непосредственно с ней читатель встречается лишь в послесловии.

Книга Гаспарова — синтез многих жанров: популярной истории, справочника, из которого можно почерпнуть сведения о соответствиях античных мер длины и веса нашим мерам, принадлежность тому или иному историческому лицу — правителю или философу — какой-нибудь знаменитой цитаты, даты важнейших событий, с которых начинаются многие главы, толково-этимологического словар (сразу виден филолог) со значениями суффиксов или корней личных имен и разных расхожих слов греческого происхождения, свободной живой беседы... Автор искренне, однако ненавязчиво заинтересован, чтобы его собеседник-читатель узнал Древнюю Грецию не со стороны отполированного веками историографии фасада, а в туфлях и халате, со щитом и без щита.

Хронологический принцип — организующий в книге, которая могла бы показаться иначе слишком фрагментарной и дробной, поскольку сама Греция тогда состояла из маленьких государств, городов-полисов, многажды перекраивалась. Войны были любимым занятием греков. Они воевали как между собой, так и с Персией, Римом, галлами и т.д.

Кроме того, были в Элладе культурные и политические центры — Спарта, Афины, Фивы, Македония, Александрия, кто-то из них врем от времени возвышался, кто-то, напротив, падал, кто-то расцветал и богател, кто-то впадал в запустение и нищету, особенно после военного поражения, что, впрочем, не мешало со временем вновь собираться с силами и возвращать себе былое могущество. Да и внутри этих то разраставшихся, то уменьшавшихся, больших и малых государств монархия вытеснялась аристократией, аристократи — демократией, демократия — тиранией. Краткий расцвет — долгий упадок...

Воинственность эллинов Гаспаров объясняет, в частности, нелюбовью их к физическому труду (что поделать — рабовладельческий строй, работать было кому). Бранное же дело в случае победы позволяло получать не только рабов, но и часть добычи, да и государство своих граждан не обижало, выплачива небольшие пособия, даже на время театральных зрелищ, которые могли длитьс по четыре дня, и все шли смотреть их, бросая другие, пусть и более насущные занятия.

Воевать эллины умели, и отнюдь не только числом. Мужества им было не занимать (см. хрестоматийный эпизод защиты Фермопил царем Леонидом с тремястами спартанцами). Где они, правда, давали маху, так это в местничестве (а чем лучше были киевские князья?): блюдя частный интерес, нередко предоставляли соседям самим обороняться от внешнего врага, а в результате тоже оказывались завоеванными. Та же славная своими законами и воинским искусством Спарта не раз проявляла эгоизм, который оборачивалс в конечном счете против нее самой.

Внутренние многочисленные войны были почти как ристалища, как спортивные состязания, где можно было проявить себя и снискать славу. Не случайно, призывая Филиппа Македонского воевать с постепенно возвышающимся Римом, этолийский оратор так аргументировал эту необходимость: "Конец нашим военным забавам: нам нельзя будет воевать и мириться друг с другом, когда нам хочется".

Согласимся с Гаспаровым: не совсем обычное определение греческой свободы. Вроде как древние были детьми, которые хоть и оставили повзрослевшему (хотя и не слишком образумившемуся) человечеству примеры замечательной афористической мудрости, тем не менее ими во многом оставались.

Греция у Гаспарова праздничная, но и жестокая. В Спарте, например, существовал храм Страха, потому что какая же власть и какое же подчинение без этого? Тираны предавали мучительным смертям своих врагов или ослушников, и жарить провинившегося в медном быке, разжигая под чудовищем огонь, отчего то издавало звуки, подобные мычанию, разве не та же забава, которую, впрочем, язык не поворачивается назвать детской?

Тираны же приходили к власти, подкупая народ обещаниями безбедной жизни, и редко когда их выполняли. Но они были ставленниками народа, плоть от плоти древней демократии. Правда, они почти никогда (за некоторыми исключениями) не доживали до старости, редко умирая своей смертью.

Больше всего привлекает Гаспарова эллинская мудрость, явленная нам на страницах книги не только в образах самых знаменитых своих философов — Пифагора, Гераклита, Эпикура, Сократа, Платона, Аристотеля и других (кого из них изгоняли, кого казнили, кого лишь терпели и лишь некоторых возносили), но и в афоризмах и максимах разных прочих, более или менее известных греков. Чего стоит одна последн предсмертная фраза Перикла, пятнадцать лет правившего "школой Греции" Афинами и всячески удерживавшего народ от войны! Друзьям, вспоминавшим у его смертного ложа славные Перикловы походы и победы, он ответил: "Главное не это: главное — пока я мог, я никого не заставлял носить траур".

Впрочем, философы были не столько мудрецами (те лишь формулировали коротко и ясно законы человеческой жизни и поведения, выношенные народной мудростью), сколько искателями мудрости, "любомудрами", ибо шли в поисках устройства мира нехожеными тропами, часто вызывая протест обывател и обвинения в развращении юношества.

Однако не случайно европейская культура, вырабатывая свой эстетический и этический идеал, опиралась во многом именно на эллинское представление о человеческих добродетелях. Те выделяли их четыре, самых-самых: "разумение, мужество, справедливость и самая необходимая — чувство меры". И если народную психологию действительно можно определить по тому слову, которым люди здороваются и прощаются, то у греков оно было весьма красноречиво: "Хайре!" — говорили они. "Радуйся!" Счастье они мерили именно радостью, которую должен был испытывать человек, достигший этого состояния или приблизившийся к нему.

Между тем, Гаспаров показывает, что философи греков во многом проистекала из их общей мировоззренческой установки — из сознания своего права на праздность. А "когда чувствуешь право на праздность, то уже не задумываешься о том, откуда берутся средства, на которые ты живешь. Кажется, что средства для этого всегда на свете есть, только распределены нехорошо: у соседа много, у тебя мало".

Автор показывает, из каких источников питалась эта философия, в ее, так сказать, социологическом измерении. Нет, он не отрицает ее мыслительных высот и глубин, но историзм не позволяет ему окружать ее слишком уж романтическим ореолом. Философия труженика, философия обывателя, философия прихлебател — так не всегда лестно определяет он самые громкие философские школы: стоицизм, эпикуреизм и пр. Что ж, они тоже, несмотря на мыслительные и поведенческие прорывы, были во многом заложниками и своего времени, и своей социальной психологии, от которой, увы, невозможно избавиться даже жив в бочке, подобно знаменитому Диогену.

Очень о многом узнает читатель из книги Гаспарова, трезвости и ясности взгляда которого можно позавидовать. Пусть детство человечества остается детством, но автор, любуясь им или даже из чисто популяризаторских целей, не имеет права отрекатьс от своей взрослости. Он говорит: так они себя представляли. Он уточняет: а было так... Он задается неуютным, но неизбежным вопросом: почему?.. И он рискует отвечать на него, точно находя любимую греками меру, чтобы не впасть в излишний просветительский пафос или академическое занудство.

Евг. Шкловский