|
Иван Макаров
За городом Руза растет кукуруза
Об авторе
Иван Алексеевич Макаров родился 1 января 1957 года в Москве. Окончил химико-технологический институт, работал сторожем, слесарем. Стихи печатались в «Юности», «Новом мире», «Дне поэзии» и т.д. Представлен в Интернете. Живет в Москве.
* * *
Среди общей бестолочи и трухи,
Суетясь и боясь беды,
Мы всегда наш порох держим сухим,
Избегаем всякой воды.
Здесь нигде не тьма, здесь нигде не свет,
Здесь не воля и не покой.
Здесь наш порох самый-самый сухой,
Суше в мире пороха нет.
Это жуть тоски, это бред труда,
Нескончаемый устный счёт,
Проникает всюду эта вода,
Под лежачий камень течёт.
Бесконечный счёт словам и делам,
Но, чтоб попусту не пропасть,
Нужно всем попрятаться по углам
И припрятать пороха часть.
Чтоб не выть потом от ночной тоски,
Не кричать кому-то вдали:
Это мокрый порох, он был сухим,
Но его мы не сберегли.
* * *
…по траве, по камням, по песку…
Сверху вниз и куда-нибудь вбок…
…Закатился в лесную тоску
Из последней муки колобок.
Я ж тебя белым тестом катал
Из последних оставшихся сил.
О тебе, как о хлебе, мечтал,
Ты куда от меня укатил?
Кружит снегом пшеничная грусть,
Пламенеет румяная плоть…
Безнадёжно накатанный путь
До последней поляночки вплоть…
Волк, медведь и мегера-лиса:
Всякий зверь суесловье и ложь…
Страшно суетны наши леса:
От кого-нибудь да не уйдёшь…
От кого-нибудь уж никогда…
В дебрях хвойных и страшных скотин…
Потому что не три и не два.
Потому что один и один…
* * *
То миномёт стоит, то минарет.
То самолёт летит, то пароход.
Со всех сторон запрет, запрет, запрет…
Во все концы сплошной подземный ход.
Спокоен я и неспокоен я.
Измученного сердца не тревожь.
Всё призрачно; немытый пол, скамья…
И это всё мираж, мираж, мираж…
* * *
За городом Руза растёт кукуруза
…сорока училась кричать по-китайски…
Уйдём ли на Запад от пастбищ народных?
На Запад! — На улицу в пыльном Можайске,
Где гонят на бойню домашних животных.
Урок геодезии: водка с гитарой.
Хожденье по улицам, вывесок чтенье:
«Приём живсырья» и «Приём стеклотары»…
Всё это мелькнуло, всё было мгновенье.
Мне дальше нельзя, там закат за Можаем,
Там солнце спускается снова и снова...
Живу, лихорадочно воображая
Заветные сказки Смоленска и Пскова.
…В вечерних мечтаньях ни пользы, ни смысла.
Исхоженный берег, осока и глина…
Но я же не видел ни Влтавы, ни Вислы,
Но я же не брал никакого Берлина…
* * *
Наше дело пурга, наше дело труба…
Только помню нераннее детство…
Что я помню?
А кошечку с птичкой в зубах. —
И куда мне от этого деться?
Наша жизнь, непонятная с разных сторон,
Даже памятью грешной не сыты…
Что я помню? Столетник, домашний лимон,
Жестколистый, большой, непривитый.
Если нас не погубит Сатрап Угомон,
Не угаснем от воли свободной,
Буду помнить, как рос этот самый лимон,
Непривитый, а значит, бесплодный.
…Я ещё не здоров, я ещё не готов,
Ни звезды, ни надежды, ни силы…
Эта кошечка с птичкой из тесных кустов
На дорожку в саду выходила.
…Я нескладно живу, я живу чуть дыша,
Бесприютных традиций наследник…
Птицу жалко. И кошка была хороша.
И лимон на окне. И столетник.
* * *
Чёрно-белое кино — это наше
Счастье призрачное, страданье моё.
Дымный сон про страдания Паши
И про светлые чувства её.
На экране то туманы, то вьюги,
Нафталиновая вредная пыль.
Бутафорские дворцы и лачуги
Наша самая близкая быль.
Переполнены учебной любовью
И тоскою нерастраченных сил,
Тихо смотрим, как сияет Прасковья
Среди наших самых ярких светил.
Отрешившись от обыденной дряни,
Мы доверчивее малых детей
Жадно ловим на холодном экране
Стыд и ужас наших общих страстей.
Все комедии, трагедии, драмы,
Вся прямая и высокая речь…
Наши верные прекрасные дамы —
Мы должны их охранять и беречь.
Ветер северный то воет, то стонет.
Я прошу: ради нашей любви,
Если вдруг тебя кто-нибудь тронет,
Ты, пожалуйста, меня позови.
Я расправил свои узкие плечи,
Окрылённый своей правотой…
Кого скажешь, хоть сейчас покалечу:
Не смеются пусть над нашей мечтой.
Ты на первый день весенний похожа,
Вся закутанная в чистый туман…
Ты сегодня зимним вечером тоже
Смотришь, может быть, на белый экран.
Неизведанна твоя неизбежность,
Не попробовано наше вино.
Ты прости мне мою грубую нежность —
Чёрно-белое наше кино.
* * *
Ты торжественно, неосторожно
Широко раскрываешь окно,
А на улице сыро, тревожно,
Неуютно и просто темно.
Словно листья огромных растений
В ясном свете окна твоего
Оживают неясные тени
Неизвестно кого и чего.
И, хотя ничего не случилось,
Всё же будь осторожна, а то —
Здесь свирепствуют старость и сырость
И тебя здесь не любит никто.
Сквозь туманы и глюки разлуки
Взгляд твой тихий тревожно ловлю,
Я люблю твои тонкие руки
И тяжёлые груди люблю.
Может быть, ты об этом не знаешь?
Разумеется, знаешь давно…
Что ж ты так широко раскрываешь
В неуютную сырость окно.
* * *
Организм, хранящий влагу,
Если что, готовый к бою…
Тихо-тихо низко лягу,
Задремлю, глаза закрою.
Предрассудки мимикрии —
Не для нас они с тобою.
Верный пёс периферии:
Тихо лаю, громко вою.
Ощущение распада.
Всё напрасно, всё как будто…
Равнодушный шелест сада.
Сети веток, рыбы фруктов.
* * *
Жил да был усталый иероглиф,
Тесен был и мал его объём…
Посели меня в какой-нибудь апокриф,
Посети меня в апокрифе моём.
Бесполезный поиск лучшей доли
Сам себя бессмысленно казня,
Жил да был усталый алкоголик,
Если можешь, пожалей меня.
Пожалей меня, больного психа,
Мы же грустные животные, рабочие…
Дом Культуры. Улица Плющиха.
Дым отечества и всё такое прочее.
Путь в Сокольники, и ничего такого.
Свет сквозь сон. Мерцание мечты.
Божий храм постройки Казакова.
Клён, рябина, перекрёсток, ты.
* * *
Будет всё, как обещано.
Наша тоска туманная —
Это такая женщина,
Бедная или пьяная,
Это такая женщина,
Нервная или бедная…
Будет всё, как обещано:
Ржавое или медное.
* * *
Тихий дождик идёт, а ещё поутру
Мы прелестно с тобой говорили,
Свежий ветер окурки носил по двору:
Мы курили, курили, курили…
Назовём это «да», назовём это «нет»,
Назовём это «тьма», назовём это «свет».
Наши «да», наши «нет» суть гримасы ума,
И не суть они свет, и не суть они тьма.
Это клетка двора, где мы были с утра,
И неведомо что, где мы были вчера.
Наши ночи в труде, наши сёстры в беде.
Это где-то нигде или где-то в воде.
Не ищи меня здесь, не ищи меня там,
А ищи по зверинцам и по кабакам.
* * *
Не понимая ни бельмеса,
Как навсегда, как в первый раз,
Она по лиственному лесу
Одна, не подымая глаз,
Идёт, красива и печальна,
Одна на всех, одна-одна,
Беременна, провинциальна,
Неосмотрительна, бедна.
Не знает зверь, не помнит птица
Прогулок близких лёгкий грех.
Одни кусты глядят, как лица:
Одна из всех, одна на всех.
Чужие дачи стали станом.
Сады в предчувствии зимы,
А ей не кажутся обманом
Костров сентябрьские дымы.
И воли нет в её покое:
Кто б ни позвал, она к нему:
Ей скучно знать, что он такое,
Ей чуждо слово «почему».
* * *
Пейзаж несжатой взлётной полосы.
День похорон, как кораблекрушенье.
Огонь пожара, муть огнетушенья.
Часы идут, заведены часы.
Военно-полевой аэродром
Оставлен на покой, разжалован в погост.
Среди венков, цветов, крестов и звёзд
Тарелок звон и барабана гром.
Ещё не всё. Ещё не тишина.
Утихнет боль когда-нибудь, когда-то…
На памятниках имена и даты,
Глаза портретов, лица, имена.
Труба зовёт. Куда она зовёт?
Сужаются широкие просторы.
Неслышные заводятся моторы,
Невидимый взлетает самолёт.
Хор
Неродное наше безобразье,
Одинокий, подлый беспорядок.
Мы охвачены невежеством и грязью,
Хаосом враждебных разнарядок.
Чей покой, чей сон мы нарушаем?
Наши стоны пилорамы заглушают…
Разве мы о чём-то вопрошаем? —
Это нас пристрастно вопрошают.
До того, как сгинуть и покинуть,
Затеряться между прошлыми следами,
Мы споём подвыпившие гимны
И заплачем трезвыми слезами.
Чей-то слух утешит наше пенье?
Чью-то скорбь омоют слёзы наши?
Есть ли где на свете вдохновенье,
Более опасное, чем наше?..
Разве где-то на исходе века…
Разве где-то на границе мрака…
Разве только вой ночного ветра
Где-нибудь в степи в начале марта.
На весеннее сожжение вырубленных деревьев и кустарников
Мне сразу стало близко это пламя,
Как будто это мне гореть.
Высокий дом влюблёнными глазами
Смотрел на что хотел смотреть.
Мне дорого и страшно это пламя,
Как будто это мы сгораем сами —
Живыми срубленными деревами,
Друг друга крепко ветками обняв.
Пылает жизнь высокими кострами,
Фонтаны искр уносятся ветрами.
Внизу, пятнистая, как шкура леопарда,
Сгоревшая акация лежит…
Зачем я всё подробно объясняю?
Я ничего тебе не обещаю…
Большими вилами огонь поправил дворник
И отошёл, прикрыв лицо рукою.
И только воздуха весеннего прохлада
Колеблет знамя этого парада,
Как свежий ток врывается в сиянье —
В большой огонь и неизбежный дым.
|
