Ирина Лазарева

Григорий Марк. Глаголандия

Книги, подобные “Глаголандии”, создаются оттого, что люди просыпаются посреди ночи в страхе, что ничего настоящего не сделано и постыдно много прожито. Среди ночной тьмы угадывается если не сам свет, то, по крайней мере, его источник, и по мере того, как человек все настойчивее и настойчивее вглядывается туда, где этот источник должен быть, слово, которое он в этот момент произносит или записывает, становится все менее расхожим и все более существенным. Человек идет по пути наибольшего сопротивления: стихосложение быстро минует незначительный этап “занятия”. Оно становится трудом и, наконец, не удовлетворившись этим, восходит к молитве. Все важное для себя, начиная от простого земного предмета и кончая небесной загадкой, поэт подвергает интенсивной переплавке при самой высокой температуре духовной ответственности, вещи перестают быть вещами, а люди — людьми, существование вступает в напряженно-действенную стадию Глагола.

“В современной практике, — писал Мандельштам, — глаголы ушли из литературы. К поэзии они имеют лишь косвенное отношение. Роль их чисто служебная: за известную плату они перевозят с места на место. Только в государственных декретах, в военных указах, в судебных приговорах, в нотариальных актах и в завещательных документах глагол еще живет полной жизнью. Между тем глагол есть прежде всего акт, декрет, указ”.

Глаголы Григория Марка возвращаются к своей первоначальности, оборачиваются ангелами, духами, душами, они неустанно работают, “действуют” изо всех сил, освобождая землю от стыда и грязи.

“Суд искусства — более требовательный, чем Страшный”, — утверждал Бродский, комментируя цветаевское “Новогоднее”. Справедливо это хотя бы потому, что никто из живущих не имеет о Страшном Суде никакого другого представления, кроме того, которое предлагает ему его собственное воображение. Для поэта же, чья жизнь целиком подчинена глаголу, суд искусства единственно реален, это тот суд, который уже, здесь и сейчас — наступил.

Материя жизни раскрывается через метафору, которая является чем-то вроде порывистого толчка к осмыслению этой материи, но тяжесть ответственности лежит не на ней. Метафора — лишь коммуникатор, проводник, передаточная станция для того, чтобы приведенные в особое состояние глаза, уши, сердце поэта смогли соприкоснуться с любыми другими глазами, ушами, сердцем. Соприкосновение не происходит по волшебству, оно растягивается на долгий процесс, но только так волшебство и приобретает свою устойчивость, переходит из категории случайности в категорию необходимости:

Григорий Марк меньше всего вменяет себе в долг “трагически писать о жизни”, он в высшей степени одарен особым чутьем, подсказывающим, что трагическое не может быть насильственно внедрено во всю поэтическую реальность, и — если оно стихийно возникает на любом, даже самом маленьком участке, — то так или иначе укладывается в общую картину мира. От поэта требуется лишь максимальное внимание к тому, за что он берется, будь то птица на ветке, лубочная сценка или эзотерическое видение. Благодаря своей особой, художественной внимательности, творчество Григория Марка, не переставая “свидетельствовать трагедию”, переливается чистой и спокойной радостью созерцания.

Творчество любого настоящего поэта трудно представить себе в виде отдельного ствола или стебля, оно напоминает, скорее, многоветвистое и узловатое образование, из которого во все стороны торчат живые, глубоко и прерывисто дышащие слова, каждое из которых спешит, достигнув максимальной значимости, своеобразно “взорвавшись”, уступить место другим, новым, высвобождающимся из своей неподвижности и невыраженности, как бабочки высвобождаются из куколок.

Стихи Григория Марка — одно из таких многоветвистых, сложных, но органических образований. Они незаметно создали в русской поэтической культуре замкнутую композицию, что-то вроде японской танка, в которой поэт, одинокий пилот, по сути своей “никогда и ничей не современник”, проверяет глаголы на точность.