Наталья Иванова

Литературный дефолт

Раздраженным заметкам о литературном дефолте я постараюсь ответить в заметках последующих — о литературном капитале. Если отыщется.

Неладно что-то в литературном королевстве. Это “что-то”, правда, у каждого — свое, но все ворчат.

Александр Агеев в газете “Газета” сетует, что после того как литература была “свергнута с сияющих высот”, современный писатель усвоил роль “глубоко оскорбленного жизнью неудачника”, согласился на роль постороннего. Анемия — вот диагноз литературе, в которой отсутствует “священный и творчески плодотворный гнев, громогласные проклятья “городу и миру”, романтический образ “другой жизни””.

Николай Александров, сообщая в “Известиях” новости очередного цикла премии “Букер — Открытая Россия”, грустит, что превращение литературной жизни в регламент “спокойно может уничтожить даже признаки живого”.

Михаил Золотоносов в “Московских новостях” ворчит на всю современную словесность, парадоксально исключив из области ворчания только последний роман Людмилы Улицкой “Искренне ваш Шурик” на который (роман) ворчат все остальные.

Павел Басинский (“Литературная газета”) ворчит на критиков, лоббирующих ничтожные останки постмодернизма, — в частности на Марка Липовецкого, из своего колорадского далека поддерживающего разрозненных, но, с его, Марка, точки зрения, вполне энергичных постмодернистов.

Андрей Немзер (конечно же, “Время новостей”) пеняет тем, кто неосторожно осмелился определить иное, чем он сам, место книги Пелевина “ДПП(nn)”. Андрей Немзер, видимо, полагает, что “солнечное сплетение” есть высший комплимент писателю. Неосторожная — а это была я — объясняет по словарю: “солнечное сплетение (чревное сплетение), совокупность нервных узлов, расположенных в брюшной полости у начала чревной и верхней брыжеечной артерий. Ветви с.с., расходясь в виде лучей, иннервируют органы брюшной полости” (БЭС, М. 1991, т. 2, с. 381).

Виктору Пелевину не нравятся шестидесятники: сидят по дачам, окопались в Переделкине; на месте молодых хорошо бы петуха пустить, вот бы словесность и очистилась (прямо по Петру Верховенскому: мы пустим пожары…).

С Пелевиным совпадает в пафосе Римма Казакова (“Россiя”), у которой десять лет тому назад сгорела литфондовская дача; после чего она объявила о своей неприязни к остальным насельникам Переделкина, презрительно обозвав их — вслед за Горьким? — в газете “Россiя” дачниками.

Эдварду Радзинскому не нравятся критики: и он в рамках премии “Дебют”, растоптав наличную критику в немногих, но пылких словах, открывает новую номинацию критикам молодым, которые, в отличие от ненавистных, видимо, будут замечать и слона, коим г-н Радзинский давно себя считает.

Виктора Ерофеева (“Независимая газета”) раздражает литературный мир: “В своей стране я литературный маргинал в литературном мире и отнюдь не маргинал в мире читательском”.

Александра Кушнера — бойкие литераторы: “Сегодня и в поэзию, и в прозу устремилось множество таких сообразительных авторов, научившихся без таланта и “сердечных судорог” <…> создавать привлекательные подделки. Впрочем, и в советское время процветали халтурщики…” (“Новый мир”).

Дмитрия Бавильского, ринувшегося в прозу (два его романа в 2004-м публикуют два литературных журнала — “Новый мир” и “Урал”, может, поэтому автор подзабыл, что сам является членом АРС’С), раздражает, естественно, критика: “…критики есть (даже соответствующая академия имеется), а критики нет. Что-то про литру пишут, но это “что-то” оказывается еще большим вредительством, чем “Кысь”.

Льву Пирогову не нравится вообще почти все.

А уж как не нравится мне, в том числе… те, кому тоже не нравится… посему и пишу эти раздраженные заметки.

Общее раздражение стоит в воздухе, как гул в предбаннике (то есть, прошу прощения, в тусовке). Может быть, все друг другу надоели? А может, просто пива хочется.

Есть и не просто раздражители, хуже того — литературные аллергены. И даже — взаимоаллергены.

У “Вопросов литературы” есть аллерген под названием “Новое литературное обозрение”. И только в каком-нибудь фантастическом сне накануне Рождества может присниться, что строгим “Воплям” покажется небезынтересным очередной выпуск “НЛО”.

Как и, напротив, — в строгом “НЛО” появится нечто одобрительное по поводу статьи или цикла статей, опубликованных в “Вопросах литературы”.

Здесь неприязнь и взаимоаллергенность методологические и эстетические.

“Вопросы литературы” раздражает в “НЛО” неуемное стремление к методологическим новинкам и нескрываемая ориентация на современных западных ученых.

Высокомерное “НЛО”, напротив, страшно заводит неактуальность (по их мнению), традиционность, консерватизм “ВЛ”, настойчивая апелляция к фундаментальным ценностям — как русской литературы, так и отечественного литературоведения. “НЛО” все это кажется устаревшим, давно отмененным быстроногой жизнью современной науки о литературе.

Есть взаимоаллергены с идейной подкладкой.

Не выносят, например, наши литературные газеты (вкупе) понятия и слова “либеральный”. Ничего хуже либерального сознания и гаже либерала в принципе для довольно широкого — и расширяющегося, замечу — спектра литературных изданий не существует. (Когда либералы были, можно сказать, во власти, газеты по преимуществу — кроме “Дня литературы” — об этом своем антилиберализме не кричали, в отличие от сего дня, когда либерализм не в моде.)

Раздражение, висящее в воздухе, пропитывает собою и литературные тексты, в которые отнюдь не постмодернистски одни авторы “поселяют” других литераторов (как настоящих, подлинных писателей, так и представителей окололитературного мира или даже литературного зверинца).

Не удерживаясь.

Нет, не литература non-fiction имеется в виду, а самая что ни на есть художественная. Получается вроде бы постмодернистский коллаж: из нарисованного на холсте живой нос торчит. И, уж поверьте, современный литератор своего литврага изобразит так, как никакому Булгакову с Латунским и Достоевскому с Кармазиновым не снилось.

Пример: лит. мир в изображении Виктора Пелевина (“Числа”). Имена/фамилии известных критиков: страшная месть. Еще пример: повесть Романа Сенчина “Вперед и вверх на севших батарейках” (“Новый мир, № 4): здесь сюжетом стала ранняя усталость автогероя (Сенчина) от литературной жизни: “Ведь вот только что приехал с Форума молодых писателей, где вкусно ел и сладко спал неделю без малого: сегодня вечер журнала “Кольцо А” в ЦДЛ, а после него скромный, но неизменный фуршет; завтра — концерт “Короля и Шута” в клубе “Точка” (Вася позвал), послезавтра я приглашен в клуб “Консерва” на презентацию книги одной юной (страшненькой, жалко, до ужаса) поэтески: <…> потом — пять дней в Германии”.

Дорогого стоит эта поэтеска.

Самое смешное, что вся-то повесть как раз и преисполнена раздражением против всех: студентов Литинститута, руководителей семинаров, поэтесок… Но если все они так раздражают, а больше писать не о чем, — покиньте помещение.

Одним из общих раздражителей, действующих, по-моему, на всех (может быть, исключения есть среди ублаготворенных и удостоенных), является система премиальная.

Премиальная система растет не как дерево, а как куст-ризома: одновременно в разные стороны (или — с разных сторон). Премиальные сюжеты напластываются один на другой и слипаются в премиальный сезон, который начинается в сентябре, когда на Московской международной книжной ярмарке вручают фигуру широко шагающего “с книгой”, — лауреату трудно удержать ее в руках по причине веса (денежный эквивалент отсутствует), а заканчивается (или опять начинается?) в июле — бывает, что объявлением об учреждении новых премий. Бывает, что разрастается и уже существующая премия, — так “Триумф” разросся целым кустом (цветником? розовым садом?) “малых”, “молодежных” премий. Казалось бы, как славно! Перефразируя поэта — больше премий, хороших и разных. Чем больше премий, тем выше шанс, что настоящее — интересное — значительное не просыплется в небытие.

К каждой из отдельных премий — никаких претензий. Напротив: от премии имени А. Белинкова до премии “Большой Зилант”, от двух (различных) премий имени одного Гарина-Михайловского до двух (различных) имени Николая Заболоцкого, от премии имени Бориса Куликова до премии имени Василия Кубанева; от премии Михаила Шолохова до премии Михаила Алексеева — пусть маркируют, пусть проявляют — придумавших и получивших.

Однако на самом деле из даже отличных начинаний вылезает не лицо, а неприятная изнанка. Пусть все-таки сначала мне объяснят, кто такие В. Кубанев, Б. Куликов… и множество, множество (плодятся и размножаются) других “именных” премий. А изобилие провоцирует неудержимое желание — остановите поезд, я выйду, как, по легенде, мрачно пошутил один вождь на просмотре одной киноленты.

Последний, чуть ли не самый показательный случай, — решения по присуждению Государственных — и тоже по сути гос., Пушкинской — премий.

(Можно сказать, что данный сюжет ушел в прошлое, поскольку эти премии в прежнем формате присуждаться более не будут, — но, как говорится, послевкусие осталось. И довольно сильное.)

Именно что к литературному дефолту (см. название заметок) я и веду. Опять перефразируя классика:

А если премию, да еще полагающую себя главной, — “государыню”, — указом в разы укрупняют (в смысле денежного содержания) и одновременно в разы сокращают (в смысле количества удостоенных, теперь их будет только три вместо прежних десятков награжденных), — то что это как не объявленный государством дефолт?*

Дело касается не только государственных премий. На возрастающее количество премиальных сюжетов, которое существует сегодня в России, не хватает произведений. Если не событийных, то отмеченных хотя бы качеством. И хотя бы минимальной известностью авторов. А то получается, как с Букером-2004: из 39 авторов романов, что попали в длинный список, почти треть мною — а все-таки я не только практикующий критик, но и редактор, через мои руки много, ох, много рукописей проходит — не опознаваемы. Предположим, это мои упущения; что Петрова Марта, автор романа “Валторна Шилклопера” (Росмэн-пресс), Петров Владислав, автор “Азбучных истин” (“Текст”) или Владимир Лазарис, издавший сочинение под названием “Белая ворона” (Тель-Авив: Ладо), а также Антон Лаптев (“Сумерки” — ОЛМА-пресс) в недалеком будущем обогатят не только мое представление о достижениях современной русской прозы, но и членов жюри. Но речь не об этом.

Неизбывное раздражение литературной публики вызывает практически каждое — повторяю, каждое — решение того или иного жюри той или иной литературной премии. За последние годы я поработала в разных жюри разнообразных премий; одну сама придумала (премия Ивана Петровича Белкина — за повесть года). И что же? Какое послевкусие? Да почти всякий раз неизменное раздражение: из-за всеядности и попустительства номинаторов, навыдвигавших Бог знает что, а членам жюри это читать и среди этого выбирать; из-за катастрофического подчас разрыва мнений и вкусов в жюри; из-за несовершенства премиальных правил; из-за непродуманного поведения спонсоров… Причин для раздражения хватает — а на вручении приходится делать лицо, чтобы не портить праздник лауреатам, а также родным и близким кролика.

А сами решения — в том числе и те, в выработке которых принимаешь участие, — проблематичны. Не совсем справедливы. А то и совсем несправедливы. И выходишь к журналистам — после заседания жюри — вместе с кошками, скребущими на душе. Но смиряешься, поскольку все равно, консенсусом принималось решение или голосованием, — но оно отныне общее, и ты за него в ответе наравне с другими. Или — покидай жюри со скандалом.

Разочарований у меня было… скажем, несколько.

Теперь, думаю, уже нет препятствий — через временную дистанцию — об иных и поведать.

Например, присуждение Букера роману Людмилы Улицкой “Казус Кукоцкого”.

Например, отсутствие в финалистах-2003 премии Аполлона Григорьева поэтов, составивших и выпустивших чуть ли не лучшие свои книги, — Инны Лиснянской и Олега Чухонцева. (Как бы в моральную компенсацию — оба очутились в лауреатах новорожденной “Anthologia”.)

Мне возразят, — мол, это все частные случаи; однако чем больше накапливается частных случаев, тем больше недоумевают пока еще преданные литературе доверчивые читатели (что это они нам впаривают?). Тем более угрожающе нависает литературный дефолт.

Чем опасны эти игры?

Еще и тем, что они происходят на сужающемся поле.

Литература, отмеченная экспертами, не влияет на выбор читателя. Или влияет, но в другую сторону — в сторону отторжения, отталкивания от литературы вообще.

Свежий прискорбный случай — сюжет Пушкинской премии года. Секция комиссии по литературе выбрала и утвердила тайным голосованием одну кандидатуру, а президиум утвердил другую. Я не буду — и не хочу — выбирать между; оба — наши авторы, обоих приветствуем и печатаем. Однако… в данной ситуации безнадежно испорчено само впечатление; продемонстрировано грубое насилие над мнением экспертов, которых… и так далее, и тому подобное. Отвратительное послевкусие. Ссоры и неприязнь среди выдвинутых. Неприязнь среди решающих — на самом деле, ничего не решающих, как оказалось псевдо. Неприязнь среди лоббирующих… Письмо членов секции В.В. Путину, весьма асимметричный комментарий напечатавшей его post factum “Литературной газеты”. Не имеющий отношения к данной, весьма конфузной для участников окололитературной ситуации. Так литература опять спускается к литературному быту.

СМИ, среди них самые влиятельные — теле, уделяют внимание литературе преимущественно в связи с премиями. Но и здесь из-за того, что их сознание “не успевает”, они (дикторы, ведущие, в том числе и уважаемого канала “Культура”) безбожно путаются в фамилиях и названиях произведений.

И еще: сказкой сказок, т.е. сюжетом сюжетов, всех премий является не сюжет о литературе и не сюжет о писателях (о них — снисходительно, если не раздраженно), а — о деньгах.

Дали или не дали?

Разумеется, от спонсоров слух торопится — к самим премиям: если спонсоры денег не дали, значит — премии плохие.

(То есть получается, что спонсоры лучше понимают в литературе, чем эксперты. Вопрос, который почему-то не приходит в головы журналистам: а зачем тогда вообще спонсоры затевались с экспертами? Сами бы и давали денег кому надо, безо всяких мнений жюри.)

Все ниже, и ниже, и ниже акции литературы — все выше, и выше, и выше акции ТВ. В “Знамени” в прошлом литературном сезоне напечатаны два романа, объектом которых стало ТВ.

Автор “Адаптатора”, входящего в книгу “Качество жизни”, — Алексей Слаповский, сценарист чрезвычайно успешных телесериалов, в том числе и побившего все рейтинговые рекорды “Участка”. Литература как бы мнется и опоминается от такого агрессивного давления видеологии** — в создании которой она, литература, принимала столь активное авторское участие. Второй роман — “Солнце сияло” Анатолия Курчаткина — уже получил премию на конкурсе “Российский сюжет”, объявленном совместно издательством “Пальмира” и НТВ.

Чуть в сторону.

Поражает меня — нечастого, но все же посетителя-слушателя БЗК и театрального зрителя — не только заполненность театральных и музыкально-концертных залов, в том числе и на исполнении сложной, очень сложной музыки, и на сложных спектаклях (не шлягерный “Современник” или “Ленком” я имею в виду, а элитарный МДТ Льва Додина, Театр Европы в Петербурге — на его спектаклях на улице Рубинштейна, равно как и на московских гастролях, народ на люстрах бы висел, если бы люстры были), но и мгновенная — и обширная — реакция все тех же вышеупомянутых СМИ. Ведь газетные театральные, музыкальные (добавлю к ним еще и арт-) критики работают всерьез, не только о деньгах пишут, а о… вы не поверите — о спектакле, тщательно и не без остроумия в ремесле разбирая именно театральность и музыкальность как таковую, не боясь упреков в “отрыве” от зрителя. Большое удовольствие на следующий день после премьеры в Большом “Летучего голландца”, поставленного специально приглашенным Питером Конечным (из Германии, конечно; — посадившем хор на тренажеры! в фитнес-клубе! в спортивных штанах!), или после премьеры на все той же экспериментальной, оказывается, — а я-то думала! — площадке поставленного специально приглашенной Франческой Замбелло (из Италии, конечно; — запустившей на сцену “Огненного ангела” — где Брюсов, где Прокофьев? а нету их, и все разрешено — хор в фашистских плащах) — прочитать во “Времени новостей”, “Известиях”, “Коммерсанте”, “Ведомостях”, “Новых известиях”, “Русском курьере”, что по этому поводу думают наши почти-коллеги, театральные и музыкальные критики. На следующий день после премьеры “Бесов”, на сцене “Современника” поставленных Анджеем Вайдой, появилось с десяток доказательных, аргументирующих свою точку зрения критических отзывов. Ау, лит. критики, где вы? Не спит один только Андрей Немзер… А что же другие? Где разные точки зрения на произведение, на сам текст, а не на скандал вокруг него, не на премиальное решение? — оперативно, если не на следующий день после премьеры книги, выхода журнала, то хотя бы — на следующей неделе?..

Издательства, испытывающие желание если не переломить ситуацию, то хотя бы чуть повернуть ее, прибегают к уловке сериальности — как идее, взятой взаймы у той же толстожурнальности. Раньше других запустил свою “черную” серию современной прозы “Вагриус”; сменившейся на “серую”, а потом и на “женский почерк”, теперь еще и на “буквичную”, как я ее для себя именую (на всю обложку — начальная буква фамилии автора). Свои серии имеет “Лимбус-пресс”, продолжается своя серийность в “Амфоре”, за счет серий переформатирует (но все-таки не совсем оставляет своим вниманием) современную прозу “ЭКСМО”; у “ОЛМА-пресс” после ухода громко хлопнувшего дверью Бориса Кузьминского ничего из серий не произросло.

И ведь тиражи-то — хоть и небольшие, но уж побольше, чем вместимость театрального зала! Театральный зритель — коллективная душа — поменьше коллективного читателя будет. (Не говоря уже о посетителях филармоний-консерваторий.)

И никто не говорит, что серьезный театр умер (остался, мол, один “Народный артист” или “Аншлаг”), что сложная музыка умерла! Множатся и высокопрофессиональные телепередачи по каналу “Культура” и о театре, и — особенно — о музыке.

А литературе — вот вам! У вас — дефолт…

Разумеется, дело не только в каких-то них, дело — в нас.

Кто, например, мешает — препятствует — издательствам продвигать своих серьезных авторов и свои серьезные серии? Кто мешает пиарить не только донцовых-устиновых-марининых-дашковых?

А если уговаривать, что хватит грузить мозги, что пора по пиву и расслабляться?

Он и расслабится.

Человек, в том числе и (потенциальный) потребитель культуры и литературы, есть существо до-вер-чи-во-е.

Люблю литературу я, но странною любовью.

Многие из пишущих о ней любят скорее отдельных писателей, чем литературу.

Поэтому — если следовать указаниям в газетах и тонких журналах, то читать надо тех, кого любят газетно-журнальные обозреватели.

А у них очень пристрастное отношение — к “нашим” и “ненашим”, “своим” и “чужим”.

Самое любопытное, что в категорию “наших” и “своих” сегодня в основном попадают зарубежные писатели. Читатели (да и чуткие книготорговцы) предпочитают переводы оригинальным русским текстам. Впрочем, такие ли уж они оригинальные?

Иоанне Хмелевской, родительнице поджанра иронического детектива, пришлось посторониться перед российскими клонами и эпигонами — и это пример не единственный.

Впрочем — секрет не секрет, однако непонятно.

Почему самыми читаемыми по-русски авторами (русскими писателями) стали Харуки Мураками и Паоло Коэльо?

А ведь если почитать газетные рецензии, то у нас и в отечестве пишущий каждый талант, каждый второй — чуть ли не гений.

Перефразирую гоголевское: если книжечка вышла, значит, где-то сидит и читатель ее, — если книжечка вышла, где-то сидит и хвалитель ее.

Да-да, гении, в крайнем случае — большие таланты.

Говорить и писать о литературе адекватно стало делом одиночек, кажущихся — на фоне всеобщей радости — неадекватными.

Примеров — пруд пруди.

Беру наугад один из выпусков “Литературной газеты” и вижу не рецензию, а “Раздумья”. Такой вот пафос — и соответствующий подзаголовок к статье “Двуединая сила. Раздумья о прозе Веры Галактионовой”. Чтобы вдосталь пораздумывать, автор (Сергей Куняев) вспомнил и выстлал свои заметки: Шолоховым, Достоевским, Михаилом Бахтиным и святым Евангелием. “Мир героев Галактионовой пронизан мифами и толкованиями”, “вечная тайна бытия определению не поддается, можно лишь внимать ей, воспринимая художественное слово как связующую нить с незримым миром, энергия которого…” и так далее. Аннотация относит рецензируемого автора к “безусловному модерну, идущему от мифотворчества”, — наш критик отряхает с автора этот унизительный намек, который “слишком напоминает пресловутый “постмодернизм”… (Хотя у каждого знающего предмет от таких теоретических предположений едет крыша: между модернизмом и постмодернизмом, как известно, нет ничего общего.) Проверим приведенной Сергеем Куняевым в доказательство цитатой: “Бледное солнце, похожее на луну, забывшую уйти в ночь и заблудившуюся в дневном тяжелом небе, слепо глядело сквозь серую недвижную пелену”. Эпигон он и есть эпигон — очевиден и неопровержим.

Я — не о групповых (даже) пристрастиях. Я — о стиле: когда восторги предсказуемы на сто процентов, о какой профессиональной разборчивости, о каком влиянии критики может идти речь? Читатель умнее, чем думают авторы восторгов: он безошибочно определяет джинсу, в том числе — и дружескую, в том числе — и групповую. Конечно, в книгоиздании ходят деньги другие, чем на ТВ (восторги по поводу еще не вышедшего на экран “Ночного дозора” стимулируют количество копий, от которого прямо зависят доходы производителей), но все же — деньги. И довольно крупные — особенно в сравнении с гонорарами, получаемыми (если получаемыми) авторами современных стихов и не “массовой” прозы. Но и тут — возникает такое ощущение — одобрение/поглаживание, не влияющее на доходы, важнее всего.

Отсюда — сокращение влияния серьезной и отвечающей за свои слова критики.

Даже по сравнению с советским периодом, когда какие-то вещи, например, хвалить секретарскую литературу — считалось неприличным и сразу же губило репутацию критика.

При этом нельзя не отметить, как продуктивно работают с литературой и в литературе мои коллеги Алла Латынина, Ирина Роднянская, Андрей Немзер, Владимир Новиков. Только вот вопрос: на что — и на кого, кроме узкого круга таких же профессионалов — влияет их выбор и оценка, их аргументация, их тщательно выстроенные доказательства? Вернее, кому они, эти доказательства, нужны, кроме таких же профессионалов, способных оценить красоту построения? Если тут же ногой отбрасывает дверь развязный человек псевдоинтеллектуального вида, которому не нужны доказательства — он только выносит приговоры!

Власть, как известно, развращает; абсолютная власть развращает абсолютно. Так же развращает и влиятельная публичная бездоказательность — обвинений, приговоров, одобрений. Тем более — бездоказательность с апломбом, имеющая успех.

Существует одно очень важное противоречие.

С одной стороны — когда по кругу бесконечно повторяется одно и то же, это утомляет литературную сцену. Одни и те же люди (литературные персоны, литературные персонажи) играют одни и те же роли. Закончить эту игру они уже не могут. Сменить собственное амплуа? Они давно в рабстве у своего имиджа — хотя под страхом литературной казни в этом не признаются. Маска роли давно срослась с персонажем. Примеров тому, увы, не так уж мало. В качестве генералов ярмарок, премий и презентаций они переходят из одного разукрашенного помещения в другое, уже заботливо уставленное едой и напитками. Они уже могут не петь — только ходить, как в известном анекдоте. Но они все-таки побаиваются совсем уж молчать — и они, увы, поют. Это им не прибавляет веса, но и — удивительным образом — не убавляет репутации.

С другой стороны — налицо перепроизводство худ. текстов и, естественно, авторов, эти тексты созидающих.

Хорошим тоном стало сразу и не откладывая запускать это перепроизводство в формат антологии.

Так издана “антология новейшей русской поэзии” — “Девять измерений”. Сама идея этого “сборника цветов” поколения была изящной: семь поэтов плюс один иностранец-переводчик плюс редактор-критик представляют (каждый) еще по семь поэтов. Девять умножаем на семь — получаем поэтов одного поколения — числом 63. Умножаем 63 еще на количество стихов представленного автора — число “антологических” стихотворений зашкаливает за полтысячи. Но… не буду придираться к проекту; может быть, такой выпал великолепный урожай. Не уподоблюсь Фирсу “Вишневого сада”. И сушили, и возами возили. И сушеная вишня была, по словам Фирса, сладкая и сочная.

Из справок об авторах (антология серьезно готовилась) узнаю, что вся антологическая массовка как на подбор состоит из исключительно интеллигентных по роду занятий (кроме сочинения стихов) людей. И молодых, а иногда и просто юных. Может быть, в детстве они завидовали тем барачным детям и сиротам, что безнаказанно писали плохие слова на заборах? А им не повезло: их заставляли ходить в муз. школу и читать “Робинзона Крузо”. Скучно жить на этом свете, если человек, написавший слово из трех букв не на заборе, а в строке, автоматически получает пропуск (антология) в актуальную литературу. Все это напоминает анекдот о первокласснике, прибежавшем с новыми знаниями к родителям. “Настоящая антология — первая попытка представить под одной обложкой всю пестроту картины…” Так уж и всю? Хотя, отмечу, в антологии есть прекрасные авторы — и очень хорошие стихи. Но...

Вот и еще одна реализованная идея времен дефолта, когда стоимость поэтического слова от лауреата премии Андрея Белого Ярослава Могутина (спасибо жюри) приравнена к стоимости поэтического слова объявленных лауреатами новой премии “Anthologia”, учрежденной “Новым миром” (М. Амелин, И. Лиснянская, О. Чухонцев). И тут — антология, и здесь аnthologia. В одно время. В одном месте. И даже объединяет их одно имя — Максима Амелина.

Статье Ильи Кукулина, открывающей “Антологию”, предпослан эпиграф из Михаила Айзенберга: “Это попытка сосуществования и влияния различного вместо тиражирования подобного”. Но вот что самое интересное: в “Антологии” робко проявилась новая стилистика. Проб, экспериментов, эстетического риска, смелости... Более всего — ямбы и хореи. Даже несчастного верлибра, который здесь смотрится робкой новинкой, — и то чуть.

Это — к вопросу о языках, о различном и подобном. Это и делает антологию “Девять измерений” симптомом “общей ситуации в российской литературе”, как утверждает Кукулин.

Дефолт стал угрожать литературе не с того момента, когда каждый желающий смог выпустить книжечку стихотворений. Можно на ксероксе размножить красивые денежные знаки; но ценности они не обретут: должны быть обеспечены золотым запасом всего государства. Другое дело, если в обществе, при помощи экспертов, эти бумажки ходят наравне с настоящими. И покупатель, и продавец начинают путать — где настоящие, где фальшивки… Да еще и вам втюхивают, что фальшивки-то новенькие (“новейшие”), а ваши денежки выглядят слегка потрепанными. Не обладающее ценностью объявляется, наоборот, ценным; а ценное — погашается. Что же тогда?

А тогда вот что.

Сидишь в театре на спектакле Эймунтаса Някрошюса “Вишневый сад”. А публика реагирует не на игру и не на режиссерские находки, не на разыгранные паузы, делающие пьесу Чехова поистине кружевной, а каждую реплику — весомой, — на гэги она реагирует. Если кто какое смешное коленце выкинет. Скомикует.

То есть на отходы, на чепуху.

Самая главная проблема, получается, — не литература как таковая. Не ее состояние ввергает ситуацию в дефолт. А неразличение публики (и в том числе критики, увы) настоящего и ненастоящего, талантливого и бездарного, истинного и фальшивого, ценного и дешевого.

Дефолт случился с публикой. А не с пьесой Чехова, не с режиссером Някрошюсом, не с артистом Мироновым. Любовь к “Аншлагу” не прошла без последствий.

Дефолт случился и с читателями. Литературные ресурсы ведь никуда не исчезли — как не исчезли в России полезные ископаемые, леса, реки, города во время экономического дефолта 1998 года. Политика экономическая обрекла тогда Россию на дефолт. Всякое сравнение, конечно, хромает, но на литературный дефолт обрекает литературная политика — в широком смысле слова, включающая в это понятие и премиальную систему, подрывающую доверие к лауреатам, и монструозные по цифрам конкурсы (30 тысяч! 40 тысяч! Нет, уже 50 тысяч участников забега!), и неразумная издательская стратегия, вернее, отсутствие таковой; и циническое отношение к своему делу книгораспространителей.

Плохо еще и то, что в результате дефолта читатель делается подозрителен и к подлинному литературному капиталу — он теперь всего боится, боится, что его надувают и здесь, не хочет более быть лохом. И — перестает читать. Перестает быть читателем. Освобождается от этой необязательной теперь привычки — как от вредной. Раз обманули, два подсунули… больше не читаю. Бесполезная трата времени. Собирает диски, грибы, ягоды, слушает музыку. Смотрит видео. Он — в курсе, он — продвинутый. Стало не стыдно быть не читателем, — ведь существует множество других, более полезных и практичных не только занятий, но и развлечений. И потом, если уж очень захочется, — можно потреблять и не самопальный отечественный продукт, а проверенный иностранный. Фирменный. На который затрачены были усилия не только западного писателя, но и 1) западного издателя; 2) западной прессы — иначе бы здесь не заметили; 3) русского переводчика; 4) русского издателя. Фильтров больше? Отсюда — вывод: качество должно быть гарантированным.

(А то, что читателю и здесь могут легко подсунуть — и подсовывают — подделку, сигареты “Мальборо” одесского разлива, в голову приходит редко.)

Критика его уговаривает — не хранить деньги под матрацем, вкладывать их в литературные банки, — например, подписываться на литературные журналы, покупать новые книги хороших современных писателей, — а он не хочет.

Вернее, так: он знает новые бренды и утратил покупную реакцию на старые.

Опознает некоторые имена — как бренды.

Пример — Людмила Улицкая.

На сегодня — бренд и для издателя, и для читателя беспроигрышный.

Да и пришла она к читателю “обратным” ходом — через западную экспертизу, присудившую ей две литературные премии подряд. Поставили европейский знак качества — имя заработало и в России. “Писатель должен иметь имячко”, — говорил в свое время Солоухин. — “Звонишь по телефону ЦК: говорит Солоухин. Если переспрашивают — Солодухин? — кладу трубку”. Сейчас времена другие, нравы, писатели другие, но синдром узнавания имячка остался, только спустился из несуществующего ЦК к читателю.

Теперь — читатель сам себе ЦК: если надо долго объяснять, кто таков, то и книжку не купит.

Будь хоть Пушкин, но еще нераскрученный.

Дефолт — это такая вещь, на которой играют (бабки делают — игра на понижение). Как и кто? Бум российских сериалов, идущих в прайм-тайм, — это и есть игра: на дефолте литературы, используя литературную власть сюжета. Раньше, как известно из пьесы Горького “На дне”, спасались чтением мелодраматических романов — сейчас и Донцова с Ко нужны более всего для проезда в транспорте, это ангел метро и электрички, который переносит убаюканную детективом душу от места службы к месту проживания — с нарисованным очагом внутри, как описано в бессмертных “Приключениях Буратино”, принадлежащих перу дедушки Татьяны Никитичны. Дело не только в том, о чем высоко-умно рассуждает в topos.ru Дмитрий Бавильский — читают (смотрят, слушают) то, что имеет сюжет, длится изо дня в день, несет на себе архетипическое тавро “продолжение следует”…” Не знаю, как насчет архетипического тавра, но читателю романа был всегда важен момент идентификации с героем, — сейчас она (он) идентифицируют себя с героиней (героем) сериала. А еще и костюмы, и дизайн квартиры, и коттедж, и ландшафтный дизайн… Много чего полезного можно информационно “вытащить” из сериала! Это тебе не “Нодельма”, роман Д. Бавильского, опубликованный в “Новом мире”, 2004, № 5, — это приятнее, забавнее, сюжетнее и… полезней. Вместороманье — это не только то, о чем писала в своей статье Алла Марченко, не рассказы, напечатанные в сезон-2003 толстыми литературными журналами, — это телесериалы, изобильными гроздьями свисающие с телепрограмм.

Возьмем хотя бы одну — всего одну неделю. В телесюжетах сериалов.

“День рождения буржуя”. Бизнесмен признается, что младенцем был найден в корзине… Узнает кое-что, что могло бы пролить свет на тайну…

Сюжет абсолютно, трехтысячелетне литературный.

Многосерийный. Как и все последующие.

“Сезон охоты-2”. Сюжет об адвокате и его обманутом друге.

“Агентство “Золотая пуля”. Заложники, захватчики, иностранные журналисты.

“Улицы разбитых фонарей”. Сага о секретных сотрудниках, следователях, диггерах, сатанистах. Разъезжают в метро.

Бесконечная, разумеется.

Вместо диггеров и сатанистов в следующих сериях появляются сторожа бани, работники частной фирмы; разъезжают на иномарках.

“Ледниковый период”. Чиновники, киллеры, студенты ВГИКа, снимающие преступление на видео по заказу…

“Странствия и невероятные приключения одной любви”. “Жизнь в курортном приморском городке в межсезонье замирает. Именно в это время они и встречаются: Саша — одаренный музыкант, трубач и очень одинокий человек, и Вера — симпатичная незамужняя женщина. Но выйдя за хлебом в магазин, Саша неожиданно пропадает…” Типичная завязка популярной повести в духе популярной Токаревой. Или (теперь уже) Устиновой. Чего уж там стремиться к литературе, к прозе, — здесь, в телесюжете, как и во всех вышеперечисленных, собраны не только типические, но и архетипические сюжеты — привет “тавру” Бавильского.

Не говоря о том, что ТВ создает конкуренцию литературе (впавшей в дефолт) в разнообразных жанрах и стремится ко все большей изобретательности, заимствуя, высасывая возможности — из литературы. Тут вам и любовный роман, и боевик, и триллер, и детектив, и социально-поколенческая сага…

Людей, оживляющих своим воображением книгу, становится все меньше; а зрителей, отдающих свой неотягощенный воображением мозг в руки сочинителей сериалов, — все больше.

Но дело не в этом.

Дело в том, что авторы (режиссеры, сценаристы, операторы, актеры) сочинили совокупно такой продукт, появление которого еще в начале “перестройки” предсказывали — для литературы, разумеется — литературные критики.

Ведь реальность вдруг закишела бомжами, миллиардерами, киллерами, проститутками, продажными и высокопоставленными чиновниками, увольняемыми журналистами… В общем, героями и персонажами того романа, который появился в Европе с приходом капитализма.

Прогноз не состоялся.

Вернее, он-таки состоялся — но не в литературе (отчасти — в массовой; но своего Достоевского серьезная проза не обрела), а на телевидении. Вот все эти девочки и мальчики, коллективно и вразброс сочиняющие эти телесюжеты, и есть наш коллективный (сегодня) Достоевский.

Достоевский, которого мы заслужили.

Более того.

Литература — в конденсированном даже по сравнению с телесериалами виде — в момент своего дефолта обогатила… именно что журнал “Семь дней” и тому подобные “тонкие” и не очень глянцевые периодические издания.

Вот уж где читатель является читателем и зрителем одновременно. Тираж издания, кстати, за миллион — ответ на вопрос, куда ушли читатели литературы… Нет, они и не прекращали читать! Они не до конца мутировали в телезрителей! Они — читают. Читают — “Семь дней”.

Марат Башаров станет папой.

Мирра Сорвино вышла замуж.

Джонни Депп купил остров.

Но самое главное: Милла Йовович “наконец нашла отца своих детей”.

Журнал состоит из фотографий и необременительных очерков, к ним привязанных. Плюс телепрограмма.

Это чтение гигиеническое, кроме всего прочего. Они получают расписание своей духовной жизни на ближайшую неделю.

Люди, читающие “Семь дней”, отрешаются от своих проблем, — журнал терапевтически полезен, а не только информационно. Они рассматривают картинки, погружаются в чужие судьбы и чужие страсти, продемонстрированные в роскошных интерьерах. (Безвкусных, аляповатых, пошлых — оценочный аппарат не включаем). Замещают — на минуточку хотя бы — свою тусклую, нерадостную, не богатую приключениями, однообразную и чаще всего обессмысленную рутиной жизнь — яркими, неожиданными, сказочными сюжетами.

Вот, оказывается, некто “Жан Григорьев-Миллимеров и его гражданская жена Яна давно хотели окрестить своего двухлетнего сына Эмиля”. Теперь им это удалось — о чем свидетельствует крупное цветное фото на 4-й полосе, с подписью, из которой читателю станут известны еще и другие, совсем уже тонкие подробности жизни маленького Эмиля, церкви, родных и т.д. Вам это неинтересно? Вы не знаете, кто такой Жан Григорьев-Миллимеров? И знать не хотите?! Какой вы, однако… А вот про актрису и телеведущую Яну Поплавскую и ее мужа Сергея Гинзбурга вы точно хотите знать! не хотите? Ну вы просто урод…

А читатели “Семи дней” хотят все это знать и голосуют рублем. Миллион с лишним человек (умножаем на три — чтение такого издания есть дело семейное; я, Вань, такую же хочу) голосуют. И, уверяю вас, читают номер за номером именно как роман с бесконечным и гарантированным продолжением. С красивыми — вы только гляньте! — героями. Со счастливыми судьбами: если кто одинок(а), то временно, и уже через пару-тройку месяцев находит свое безграничное счастье. И уже ведет его (ее) к венцу — в бирюзовом (оранжевом, розовом, белом, салатовом) платье, с бриллиантами в крупных ушах.

Извините, я перепутала: с крупными бриллиантами в ушах.

Дефолт — это потеря номинального капитала, но не натурального богатства. Настоящий литературный капитал не исчезает в одночасье оттого, что литературный рынок переполнен суррогатом, что телевизионные сериалы заменяют творческую деятельность читателя на пассивное восприятие зрителя, нагружая артистов “промежуточными” эмоциями; что премиальные сюжеты зарегламентировали живой литературный процесс; что многотысячные конкурсы среди молодых ставят под сомнение саму идею честного соревнования. От всего этого не исчезнет ни одинокий дар молодого (или не очень) писателя, ни творческий процесс, ни по-настоящему благородная издательская деятельность, ни сама литература. Но сомнения постоянные в ее существовании, но нагнетание мрака и ощущение тупика и бессмысленности, но ворчание, ворчание и еще раз ворчание… Правда, и бабушки, и дедушки, а также мамы и папы вечно ворчат на новое поколение, на изменения в окружающей действительности, вообще на жизнь, а она не кончается. Или все-таки кончается? Кончается, как это ни печально. Как пошутил в личной беседе священник и писатель Михаил Ардов, — все умрем, это я вам ответственно заявляю как работник кладбища. Но ведь: он умрет, и она умрет, и я умру — но процесс жизни от этого не останавливается. Такой вот священный парадокс. И с литературой — точно так же.

*“…у меня есть стойкое ощущение надвигающегося (а может, уже наступившего) литературного дефолта. <…> На самом деле государство должно вложиться в литературу. Как вкладывают деньги в национальную экономику. Мощно. Цельно. Не подачками, а серьезной программой”. — П. Басинский, Литературная газета, 14—20.01.2004.

**“Видеология <…> — совокупность визуальных средств воздействия на общественное сознание… Видеология разделяет: зрелищное и незрелищное, яркое и тусклое, знаменитое и безвестное, т.е. основывается на эстетических, а не на этических категориях. <…> Спор всех идеологий, либеральных и консервативных, национальных и космополитических, религиозных и секулярных, завершается их общим поражением — и победой видеологии”. — Михаил Эпштейн. Проективный словарь философии. Новые понятия и термины. № 6. — Топос, 14.01.2004.