Виктор Гофман

Из прежней воли

Об авторе

Виктор Генрихович Гофман родился 20 июля 1950 года в Одессе. Закончил Литинститут. Автор книг стихотворений «Медленная река» (начало восьмидесятых), «Волнение звука» (начало девяностых), «В плену свободы» (1996 год). Живет в Москве.

* * *
1
Так долго мечталось о жизни сто’ящей,
и вот под конец ничего не сбылось…
Из прежней воли свежо и ноюще
дохнуло озоном твоих волос.

Измучась в песках переходами пешими,
когда уже, кажется, жар согнул,
как вдруг — за барханами осточертевшими
зовёт, рокочет знакомый гул.

И — словно птица взмахнула крыльями —
в песке увязая — вот-вот, сейчас —
на холм взобравшись в последнем усилии —
на синюю радость не хватит глаз.
2
Со всем, что мне дорого, ты умирала:
с хорами созвездий и эхом веков,
стонала и таяла влага Арала
в тисках наступивших на горло песков.

Но утренним зовом походного горна,
забытой тревогой меня позвала —
и плещет вода в пересохшее горло,
и просятся в руки два крепких весла.

И вновь эти зыбкие тянут просторы
заботы сменить на огни маяков;
и снова звучат трагедийные хоры
суровых созвездий над эхом веков.

* * *

Жить невозможно в тупом постоянстве
и комарином жужжаньи забот;
всё перемелется в этом пространстве,
в мутный затянется водоворот.

Не потому ль от тоски монотонной
тянет мятежно ступить за порог
дрожи вагонной и доли бездомной,
зыбкой свободы сквозной ветерок.

Годы минуют; и воля устала
чахнуть смиренно средь пыли и книг —
здравствуй, пронзительный запах вокзала
и отправленья качнувшийся миг.

Позднюю боль одинокого волка
примут в объятья иные края,
вновь приютит меня верхняя полка,
в поле плывущая келья моя.

С домом и миром в высокой разлуке
в мареве воспоминаний и грёз —
всё растворить в нарастающем стуке
вдаль уносящих куда-то колёс.

* * *

                   «…нелепая, любимая земля»
                   К. Симонов, «Поручик»

Как живётся, крошечка?
Видно, нелегко.
«Курочка, картошечка,
водочка, пивко…»

Постоит, уносится
поезд в темноту,
и разноголосица
смолкнет на посту.

До иного скорого
хмурого в ночи,
дяди, у которого
кончились харчи.

Юркие, усталые
стайки матерей
вьются за составами,
кличут у дверей.

«Курочка, картошечка,
водочка, пивко…»
Подожди немножечко.
Станет всем легко.

Жара

Настойчивой томит голубизною
небесный свод, и всё сильней печёт;
и время, обмелевшее от зноя,
ленивее, медлительней течёт.

За трапезой дородные узбеки,
степенно разместившись на полу,
от наслажденья прикрывая веки,
к сухим губам подносят пиалу.

Привычно им в полуденной истоме
беседовать вальяжно на ковре,
всё на местах — жена и деньги в доме,
аллах на небе, дети во дворе.

Кружатся мухи над зелёным чаем,
в пустых тарелках высыхает жир;
привычный зной тягуч и нескончаем,
и под высоким солнцем прочен мир.

* * *

                  «…лепечет мне таинственную сагу…»
                                            Лермонтов

Когда «вовчики» выкурят «юрчиков»
и в ущелье защёлкнут капкан,
на закуску нарежут огурчиков
и осушат победный стакан;

когда «юрчики» выкурят «вовчиков»
ради чистого сада вдали,
не позволят в строю разговорчиков
над обугленным мясом земли;

мне б собраться с последними силами,
уползти от людского жилья,
над селеньями и над могилами
напоследок прилечь у ручья.

Пусть журчит эта сага студёная,
убегая, блестя меж камней,
о сверкающей сабле Буденного,
о погубленной жизни моей.

* * *

Помню жар прокуренных собраний,
полуночных споров хрипоту;
эшелон в редеющем тумане,
тюфяки тифозные в поту.

Опиумный ветер Семиречья,
пыльных юрт пологие горбы,
гибнущее племя человечье
в вязкой лаве классовой борьбы.

И когда, уже не зная страха,
с каждым шагом обращаясь в лёд,
крестный путь — от шахты до барака —
доходяга тупо добредёт, —

сунуть ноги в рукава бушлата
и, свернувшись, надышать тепло,
провалиться сердцем без возврата
в те края, что время унесло,

в скачки девятнадцатого года,
смех казашки и плывущий зной…
Отпылав в скитаньях и походах,
всё пребудет вечной мерзлотой.

Басё

Ветер плечи твои согнул, 
истрепал соломенный плащ;
под его сиротливый гул
слушай цапли осенней плач.

Говорил о судьбе монах
у теченья большой реки, 
и качаются на волнах
облетевшие лепестки.

Завтра выпадет первый снег, —
и захочется мир вдохнуть, 
и отправится человек
в свой последний, морозный путь.

До селенья двенадцать ри, 
там заждалась тебя родня; 
на холодной заре замри
перед белым простором дня.

Незаметно промчался век, 
и слились впечатленья лет; 
и заносит летящий снег
на снегу одинокий след.

Замерзающий бомж

Где я кружился?
Куда я бежал?
Вот я сложился,
как в маме лежал.

В чёрную стужу
Богу шепчу:
«Больше наружу
я не хочу.

Мучить негоже
на рубеже,
Господи, Боже
вот я уже».

Комар

Из каких — пискляв и мелок —
занесло тебя миров, 
бич зелёных посиделок, 
отравитель вечеров.

Не расслабиться у пру’да, 
не задуматься в лесу —
всюду голос твой, зануда
с тонким жалом на весу.

На ночь форточку закроешь —
нестерпима духота,
а измучишься — откроешь —
снова ноет темнота.

Включишь свет — исчез негодник, 
а погасишь — милуй бог, —
как настойчивый охотник, 
дует в свой несносный рог.

О, каким нездешним мукам
обрекаешь ты людей, 
уязвляя острым звуком, 
неотвязчивый злодей!

Встал — ногой ударил о’б пол, 
взял — зверея — «Огонёк», 
всех как будто перехлопал —
в красных точках потолок.

Но во тьме тревожной снова
приближается, кружа, —
как предвестие Иова
против неба мятежа.

Ну, а ты не богоборствуй, 
а скучай и пой во мгле, 
постоянству и упорству
мой учитель на земле.

Козловский

                «Я встретил вас…»
Уже последняя дремота
безволит дряхлые виски,
а он из сердца тянет что-то,
привстав над миром на носки.

На сцене седенький и ветхий
дрожит слабеющей струной,
тоскуя ввысь, как птица в клетке
о прежней свежести лесной.

В пережитое тянет руки
и в звук перетекает весь
о том, как тяжело в разлуке
со всем, что отзвучало здесь.

О снеге

Как медленно листья ложатся
в бессмертную слякоть земли, 
и скоро уже закружатся
под небом родные мои.

Когда временами дыханье
морозного ветра замрёт,
люблю ощущать их порханье, 
их лёгкий, безвольный полёт.

Неслышным, медлительным роем
витают они надо мной
и будто небесным покоем
касаются муки земной.

Как будто рукою прохладной
коснулись горячего лба, 
и в этой мелодии плавной
теряются жизнь и судьба.

Павел
1
В ту ночь его бессонница томила,
он вышел рано, поднятый тоской,
и в сумерках предутреннего мира,
поёжившись, пошёл на шум морской.

Он продвигался в йодистом тумане
и влагу ощущал на бороде,
и, как редело утро над волнами,
светлело в нём — он подошёл к воде.

Как он любил у моря час восхода,
когда вдали без края и конца
сливаются смиренье и свобода
в проникновенной близости творца.

И все заботы о церквях и братьях,
и проповедь незрячим о Христе
теряются в его больших объятьях,
в его неизречимой простоте.
2
…Кто от него в узилище страдали
слились в единый, ноющий упрёк,
и с пеною ползущей у сандалий
накатывались волны на песок.

И он увидел завершенье жизни
в оковах Рима — явственно почти,
что на алтарь заоблачной отчизне
во искупленье должен принести.

Вдохнул тревожно давний воздух
                             Тарса,
увидел дворик с чахлою травой…
В чужом порту он зимовать остался,
чтоб морем в путь пуститься роковой.

Позорных лет и заблуждений ранних
тебя уже не гложет маята,
настойчивый, тринадцатый посланник,
единственный не слышавший Христа.
3
Неспешно тучный поднимался в гору,
в раздумии качая головой,
за ним — уже не видимое взору —
блестело море вечной синевой.

Он миновал обратную дорогу
и оглядел рассеяно жильё;
позвал друзей и помолился Богу,
и начал в Рим послание своё.