Леонид Костюков

Алексей Решетов. Овен

Давайте попробуем говорить настолько серьезно и честно, насколько сумеем.

Меня попросили написать о последней (посмертной) книге поэта. И настоятельно посоветовали внимательно прочитать две его предыдущие поэтические книги. То есть прочитать три, чтобы отрецензировать одну. И вот — я в затруднении.

С одной стороны, я понимаю, что говорить об “Овне” изолированно, вне контекста поэзии Решетова, было бы бескультурьем и большой ошибкой. Ближайшая аналогия, наверное, — попытка отдельного разговора о последних, афористичных стихотворениях Тютчева — “Умом Россию не понять…”, “Природа — сфинкс…”. Возникает образ отвлеченного мыслителя, если не резонера. Все равно что отдельно обсуждать многоточие или восклицательный знак.

С другой стороны — и это важно для меня — к кому я обращаюсь? К тем (навскидку) двум-пяти читателям “Знамени”, которые прекрасно знают поэзию Алексея Решетова и еще не добрались до его последней книжки? Меня смущает не количество, а то, что эти рафинированные читатели не нуждаются в моей наводке. Подобная ситуация при другом состоянии читательского спроса: “добавочный” том Довлатова не нуждается в рекомендации. Он адресно предназначен любителям Довлатова. Его можно обсудить в академическом ключе, зная рукописный источник. Само собой, в архиве Алексея Решетова я не специалист. В итоге — выстрел в пустоту.

Давайте обозначим подлинные контуры исходной расстановки. Вы не знаете стихов Алексея Решетова. Я говорю вам о книге “Овен”, подразумевая контекст предыдущих книг. Культурный смысл разговора немного неясен.

Интонация “Овна” — неприятие настоящего времени, отказ от состояния в нем или даже противостояния ему, отказ от унижения. Констатация экзистенциального поражения — с сохранением достоинства. Вот вам секунда на то, чтобы оценить эту интонацию изолированно, а теперь — так же обобщенно — доминанта предыдущих книг. Мотив преодоления, острого зрения, отшелушивания суетной оболочки жизни и желания пробиться к ее существу. Одно дело — ворчание пенсионера. Другое дело — ворчание пенсионера, прошедшего войну. Решетов прошел войну (пусть не фронтовиком, а ребенком), голод, одиночество. Последняя книга достраивает линию жизни. Сходится. Картина целого не нуждается в нашей оценке. Просто до сих пор она не складывалась.

Определим главную задачу поэзии (да, именно так, в рецензии, мимоходом, это еще кое-как возможно и культурно адекватно; посвятить же этому монографию было бы идиотизмом). Ну, хорошо, одну из главных задач — увидеть вечное в сиюминутном. Так вот, по-моему, у Алексея Решетова не возникает в “Овне” и никогда не возникало серьезных проблем с вечным. Зато сиюминутное однажды оставило его.

Решетов остро чувствовал пульс времени в неустроенном быте пятидесятых и шестидесятых. А дальше — основные конфликты эпохи ушли в невидимую область. Или, если иначе смотреть, основная линия конфликта как раз пролегла между видимым и невидимым, между личиной и сутью. И дело не в том, что в провинциальной советской жизни утвердились обман, пошлость и подлость. А в том, что они не достигали эпического столичного размаха. Небольшие сальери подсиживали местных моцартов. Сам момент времени оказался разлохмачен, нечеток.

Александр Еременко нащупал пресловутый пульс в том же Свердловске восьмидесятых, обратив особое внимание на индустриальную слепую агрессию города. Борис Рыжий десятью—пятнадцатью годами позднее распознал в этой агрессии своеобразный бандитский колорит. Решетов обращался к деревенскому быту, пригородному ландшафту — согласитесь, тут видна фигура ухода в некое вневременье, одиночество.

Само собой, тема у подлинного поэта напрямую связана со способом выражения. И тут — еще одно наблюдение, представляющееся мне важным.

В Москве живет (примерно) несколько сотен людей, любящих современную поэзию. И несколько сотен — профессионально в ней ориентирующихся. Это немного разные, смещенные круги. Но все же достает людей, сочетающих в себе эти оба качества, и они оказывают серьезное влияние на литературный процесс.

В провинциальном городе тридцать человек любят, тридцать человек знают. И это практически поголовно разные люди, исключая, может быть, некоторых из самих поэтов. Поэт пишет стихотворение: никому, будущему, себе, Богу. Но — публикует, читает, издает, обращаясь к конкретным адресатам. Есть поэты, как бы обращающиеся к филологам, сдающие свои стихи “на анализ”. Алексей Решетов обращался к дилетантам, любителям поэзии. Как-то миновавшим Заболоцкого и Тарковского. И поэзия Решетова “научается” не замечать магистралей двадцатого века. Решетов заново переоткрывает для себя и своих читателей открытия великих столичных поэтов, следует параллельно их просодиям и образным системам. Для его слушателей присутствие живого настоящего поэта так же важно, как важна, к примеру, живая музыка — и никакой компакт-диск ее не заменит. Что им — в их перевернутой оптике — Заболоцкий? Но как нам — отсюда — воспринимать очень простые и (повторяю) подлинные местные открытия Решетова?

Общий поэтический язык: лексика, силлаботоническая сердцевина, развернутые метафоры, афористические сентенции в сильной позиции — все это уставало, устаревало, и сам фактор усталости языка особенно тяжело давил на чуткого столичного поэта, побуждая его к новациям — не ради эксперимента, а ради живого звука. Решетова в подавляющем большинстве случаев не заботила несущая конструкция стиха; он вводил свое индивидуальное почти на биологическом уровне высказывание в некий общий бульон. (Белые стихи не из “Овна” — счастливое исключение). Если грамотно разнести термины, то можно сформулировать так: вся жизнь Алексея Решетова явилась гигантским экспериментом — можно ли существовать в искусстве и уйти в сторону от культуры, со всеми ее искушениями? Я бы ответил, что все-таки нет, но я не настаиваю.

Это цитата из одного из лучших, на мой взгляд, последних стихотворений Решетова. Очень просто и кристально чисто. И все же — невольно возникают в памяти два стихотворения Тарковского (“Стол накрыт на шестерых…” и “Никого со мною нет…”).

Это похоже на палимпсест. Автор пишет по уже написанному. Когда вчитываешься в сборник настоящего поэта, забываешь про остальных. Тут это необходимо, но как раз почти недостижимо. Иногда, впрочем…

Въедливый читатель и тут найдет отсылку к Анненскому — что ж, мне она не мешает. Удивительна дата написания этого (приведенного целиком) стихотворения — 26 сентября 2003 года. Странновато в связи с темой, не правда ли? Через три дня Алексея Решетова не стало.