Владимир Кавторин

Мифостроительство

Патриотизм торговли и торговля патриотизмом

Владимир Васильевич Кавторин родился в 1941 году в г. Никополе. Работал токарем, фрезеровщиком, механиком, журналистом, занимался издательским бизнесом. Заочно окончил Литературный институт им. М. Горького. Публицист, критик, прозаик. Печатался в “Новом мире”, “Неве”, “Звезде”, “Нашем современнике” и др. журналах. Автор шести книг прозы, исторического исследования “Первый шаг к катастрофе”, книги документальных биографий “Петербургские интеллигенты”. В 90-х годах прошлого столетия был сопредседателем “Ленинградской трибуны”, пытался организовать Антифашистский союз. Живет в Санкт-Петербурге. В “Знамени” печатается впервые.

Дефицита в сочинениях державно-патриотического толка, кажется, в России не было никогда, но прошлой осенью они захватили полки книжных магазинов, напористо тесня все иное, словно войска, занимающие плацдарм перед решающей схваткой. Выглядело это логично: поражение либералов грозило вновь сделать власть “единственным европейцем” в России. Что ж... Обилием державно-патриотических книжных новинок стоит воспользоваться, чтобы заново разобраться, какие же ценности защищает, какого будущего жаждет современное державничество как особое течение общественной мысли. Серьезная публицистика в этом отношении источник более надежный, нежели предвыборная риторика политиков.

В связи с этим я предлагаю поговорить о четырех книгах, которыми были наиболее выпукло, на мой взгляд, представлены основные течения нынешней державно-патриотической мысли, каковых можно выделить по крайней мере три.

Николай Митрохин, автор капитального труда “Русская партия. Движение русских националистов в СССР. 1953—1985” различает у истоков державничества как общественного движения несколько групп, начинавших с позиций, едва ли не противоположных: с одной стороны — “молодые партаппаратчики” (группа А. Шелепина, группа С. Павлова в ЦК ВЛКСМ), с другой — националисты-антисоветчики, подпольщики (ВСХСОН, группа Фетисова, НДП и др.) и та “часть студентов и преподавателей МГУ, которая увлеклась эстетикой дореволюционной России, в политической сфере принимала монархизм как положительную альтернативу коммунизму”. Разумеется, с 60-х годов прошлого века все они прошли большой путь. Одни “из разрушителей советской системы превратились в ее ревностных охранников”, другие, изначально занимавшие позиции охранников, приняли идейные постулаты, едва ли не противоположные своей прежней идеологии. Тем не менее, некоторые различия в их позициях просматриваются и по сей день. Кроме того, в постперестроечное десятилетие сформировался и ныне активно выступает ряд новых идеологов, путь которых к державничеству лежал через неприятие демократических преобразований и прочих результатов кризисного развития России в конце XX века.

Вышедший в конце прошлого года сборник статей Игоря Шафаревича “Русский народ в битве цивилизаций” является, пожалуй, наиболее четким изложением позиций классического “диссидентского” державничества. К идеям этого автора можно относиться по-разному, но нельзя не признать, что они базируются на продуманной, цельной и оригинальной концепции исторического развития России в XX веке, основные моменты которой можно сформулировать следующим образом.

Советский социализм не являлся противоположностью западного капитализма “это два варианта, два пути, на которых может утвердиться “технологическая цивилизация”, начавшая складываться на Западе еще несколько веков назад”. Революция 1917 года — насильственная развязка “длительного периода борьбы и колебаний в связи с главным вопросом: принять ли России основные принципы “технологической цивилизации” или бороться за поиски своего пути”. Соответственно, гражданская война рассматривается им как крестьянская, похожая на “религиозные войны, пережитые Западной Европой в XVI и XVII вв.”, т.е. как борьба крестьянства за свои духовные ценности. В этой войне большевики (крайние западники) потерпели поражение и вынуждены были отступить, провозгласив нэп. Коллективизация стала их реваншем, обеспечившим окончательное принятие западного, чуждого России пути развития, что “означало, в духовном смысле, отказ от своей независимости. Это принудительно привело позже, в 1980—1990-е годы, к потере независимости в других областях жизни”. Таким образом, вся история России в XX веке рассматривается Шафаревичем как непоправимый цивилизационный слом, измена общества себе самому.

Критика этой концепции с точки зрения ее соответствия историческим фактам и реалиям, при всем к ней интересе, выходит за рамки данной статьи. Мы последуем за Шафаревичем чуть далее, согласившись, что, если смысл истории XX века действительно таков, то “осмыслив эти события как некоторый опыт”, общество должно поставить перед собой задачу возвращения к собственным ценностям.

Шафаревич, кстати, категорически не согласен с теми, кто утверждает, будто “русская национальная идея после 1917 года совпала с коммунистической идеей и осуществлялась через нее”. Признавая, что “патриотическим” лагерем Сталин воспринимается “как русский патриот, продолжатель русской державной традиции”, он не устает напоминать соратникам, что “восприятие Сталина как государственного деятеля русского патриотического направления никак не согласуется с фактами”, ибо “раскрестьянивание и ускоренная индустриализация за счет крестьянства”, проведенные под руководством Сталина, и есть тот самый рубеж, с которого “Россия приняла западный “проект”, отказавшись от реализации собственного “проекта”.

Тем любопытнее, что же представляется Шафаревичу тем “истинно русским путем”, тем “проектом”, в котором он видит реальную альтернативу большевистской революции и к которому призывает вернуться. “В России, — пишет он, — за последний век или даже больше мы видим драматическую борьбу за сохранение деревни то через общину, то через кооперацию. Ведь какие бы ни были различия взглядов Чаянова и Кондратьева, Столыпина и его предшественников, например, Витте, или деятелей эпохи крестьянской реформы, всех их объединяло одно: желание предотвратить пролетаризацию деревни, сохранить драгоценный элемент индивидуального творчества, содержащийся в крестьянском хозяйстве”.

Упоминая о попытке сохранения деревни “через общину”, Шафаревич, однако, не рассматривает этот вопрос практически. И это жаль. Деятели крестьянской реформы, как свидетельствуют хорошо известные документы, сохранили общину временно (вовсе не ради “элементов творчества в крестьянском труде”, а в целях “податной исправности” и полицейской управляемости крестьян. Позже, при Александре III, община в воображении правящей элиты и значительной части интеллигенции (как левого, так и правого толка) получила статус главной опоры России, стала своего рода политическим фетишем. Дальнейшее ее сохранение “всему вопреки” привело, как известно, к национальной катастрофе начала 90-х годов XIX века — страшному голоду, унесшему жизни более 300 тысяч русских крестьян. Только после этого под руководством Витте стала разрабатываться, а Столыпиным была проведена новая крестьянская реформа, имевшая целью уже не сохранение, а разрушение общины, создание значительного слоя крестьян-собственников.

То, что основная причина катастрофических неурожаев 90-х годов состояла именно в сохранении общинного землепользования, на деле отнюдь не стимулировавшего, а глушившего творческие возможности крестьянского труда, доказано многими, начиная с историка С.С. Ольденбурга. Думается, И. Шафаревич, старающийся мыслить последовательно и ясно, вынужден был бы признать это, займись он этим сюжетом подробнее.

Реальной альтернативой насильственной коллективизации и индустриализации за крестьянский счет Шафаревич полагает модель развития, предложенную в 20-е годы Кондратьевым, Чаяновым, Челинцевым и др. Ее можно характеризовать тремя основными постулатами: 1) “республика наша является земледельческой страной”; 2) семейно-трудовое индивидуальное (т.е. все-таки собственническое, а не общинное. — В.К.) хозяйство является основой земледелия; 3) “лучшей формой развития самодеятельности населения… является организация и развитие сельскохозяйственной кооперации”. Разумеется, кооперации не колхозной, а так называемой вертикальной, при которой крестьянское хозяйство, оставаясь независимым, включалось в деятельность нескольких кооперативов, бравших на себя функции снабжения, переработки и сбыта продукции множества таких хозяйств.

И. Шафаревич совершенно прав, считая, что выбор власти в пользу насильственной коллективизации и ускоренной индустриализации был продиктован вовсе не экономическими расчетами и даже не задачами обороны — это был чисто политический выбор. Чтобы сделать крестьянина государственным крепостным и за счет его эксплуатации решать грандиозные задачи построения “нового общества”, его следовало прежде всего лишить собственности и хозяйственной самостоятельности. Для большевиков это было важнее любых экономических выгод. То, что путь развития, предлагаемый Чаяновым, куда больше соответствовал глубинным интенциям российской культуры с ее тягой к синкрезису и потому не требовал болезненной ломки сознания, тогдашняя власть, похоже, в расчет не брала. Да если бы и взяла, то предпочла бы, пожалуй, все-таки ломку, полагая насилие единственно надежным инструментом своей деятельности.

Но предположим, что Сталин, будь он и впрямь “продолжателем русской державной традиции”, как полагают многие в “патриотическом” стане, отказался от коллективизации в пользу “вертикальной кооперации” и чаяновская альтернатива была бы реализована. Привело бы это к построению “того типа жизни, в котором крестьянство играло бы достойную роль”?

Очарованный Чаяновым-экономистом, И. Шафаревич с полным доверием воспринимает и построения Чаянова-фантаста, описывающего в “Путешествии моего брата Алексея в страну крестьянской утопии” общество, построенное на началах, “искони веков и бывших основою крестьянского хозяйства”, — началах, при которых “человек противопоставлен природе, труд приходит в творческое соприкосновение со всеми силами космоса и создает новые формы бытия”.

Но совершенно очевидно, что реализация чаяновского экономического проекта никак не могла привести к результатам, рисуемым Чаяновым-фантастом. И не только потому, что рост товарности крестьянских хозяйств, обеспечиваемый “вертикальной кооперацией”, по самой природе вещей не мог быть равномерным и довольно быстро привел бы к имущественной и социальной дифференциации, росту одних хозяйств и разорению других, работники которых так или иначе вытеснялись бы в города, чей рост не смогли бы, следовательно, ограничить никакие запреты. Но, главным образом, потому, что “вертикальная кооперация”, безусловно, есть один из действенных методов разрушения изначального крестьянского синкрезиса, того состояния общества и культуры, при котором все связано со всем и ничто не выделилось. Синкрезис может долго сохраняться как элемент идеала.

“Зададимся вопросом, — предлагает современный культуролог И. Яковенко, — какая ситуация предпочтительнее: крестьянин выращивает урожай и сам продает его на рынке или он продает его оптовику, который организует торговлю. Для традиционалиста, естественно, лучше первое. Разговоры о том, что торговец наживается на производителе, это рационализация безошибочного культурного инстинкта. Профессиональный производитель и профессиональный торговец менее синкретичная, более аналитическая ситуация”.

Но ведь именно такую, “более аналитическую” ситуацию и создавало бы развитие вертикальной кооперации по Чаянову, не так ли? Конечно, самому Чаянову этот уровень дробления изначального синкрезиса мог казаться последним, но процесс, несомненно, пошел бы и дальше, ибо “вся история человечества есть процесс бесконечного дробления изначального синкрезиса”.

Развитие “по Чаянову” никак не могло законсервировать крестьянский мир и не стать реализацией некоего особого “русского проекта”. Скорее всего, несколько лет успешного экономического роста лишь усилили бы желание власти пограбить “зажиревшего” крестьянина. Во всех иных случаях ей пришлось бы как-то мириться с многочисленными и крепнущими собственниками, а следовательно, перерождаться. В результате мы достаточно быстро получили бы общество и экономику, гораздо более близкие западным канонам, чем те, которые были созданы большевиками в результате коллективизации.

Таким образом, указываемый И. Шафаревичем момент “цивилизационного разрыва”, перехода к чуждой модели развития, в действительности таковым не является. Цивилизация (а Россию многие считали особой цивилизацией задолго до Шафаревича) — вещь слишком сложная и органичная, чтобы ее можно было сломать одной, пусть и беспрецедентной по своей радикальности, социальной революцией. И если всерьез рассматривать Россию как особую цивилизацию, то следует говорить скорее не о цивилизационном сломе, а о стремительном приспособлении марксистской идеологии к глубинным интенциям российской цивилизации, в том числе и к ее установке на идеал синкрезиса.

Христианство, веками приспосабливавшееся к деятельности в рамках различных цивилизаций, в результате распалось на несколько конфессий, не только далеких, но и враждебных друг другу. Следование властных элит ряда стран марксистской идеологии куда быстрее привело к тому, что русский марксизм оказался весьма не похож на немецкий, а оба они — на китайский. Ибо никакая идеология не способна переломить глубинные цивилизационные основы общества.

В связи с этим обратим внимание и на другую сторону воззрений И. Шафаревича. Он полагает, что только “принадлежность к нации дает человеку более высокие жизненные цели… Его жизнь приобретает некоторую осмысленность и ценность, ради которой он способен многим пожертвовать. Недаром в войнах, как правило, руководители государств апеллируют к национальным чувствам народа, призывая его к жертвам, и обычно с успехом”. Вообще, “роль этносов”, по Шафаревичу, “связана с тем, что, объединясь в эти группы, люди приобретают возможность находить ответы на вопросы жизни, абсолютно непосильные индивидуальному человеческому уму. Это совершенно иной путь контакта человечества с окружающей средой, чем индивидуальное рациональное мышление”.

С тем, что именно национальные чувства есть важнейший и безотказнейший мобилизационный механизм, спорить незачем. Но… Во имя чего предполагается мобилизация? Зачем потребуются жертвы, почему автор постоянно призывает нас к “отказу от малых радостей”? Я не нашел в его книге указания на какую-либо иную цель, кроме возврата на тот “истинно русский путь” консервации крестьянского синкрезиса, утопичность которого не оставляет сомнений. Но... Если рациональная формулировка и обоснование национальных идеи и целей не только не обязательны, а в принципе и невозможны, то ведь место их легко может быть занято любыми внушаемыми политиками идеями и целями, апеллирующими к нашим национальным чувствам. И что же — мы обязаны бездумно им подчиняться?

Говоря о сути коммунистической идеи, Шафаревич справедливо замечает, что “центральным тут является вопрос: обладает ли человек частной собственностью на себя или он сам должен рассматриваться как собственность общества?” Суть коммунистической идеи “это ощущение человека как элемента государственной или партийной машины, построенной из человеческих компонент… Чтобы стать таким элементом, человек должен от многого отказаться, но зато, идеально вписавшись в ритм машины, слившись с нею, он получает сверхчеловеческие возможности, власть над людьми и способность вершить историю”. Если так, то не смыкается ли в этом действительно важнейшем пункте коммунистическая идея с “национальною”, также требующей от человека, по Шафаревичу, отказа от своего “я” и добровольного подчинения целям, которые он заведомо не способен постигнуть в рамках индивидуального сознания?

Дело не в том, что, невольно смыкая их в этом — важнейшем! — пункте, Шафаревич фактически подтверждает правоту своих идейных оппонентов, утверждающих, что “русская национальная идея после 1917 года совпала с коммунистической идеей и осуществлялась через нее”. Речь, на мой взгляд, о куда более важном — о том, что в этом случае как державно-патриотическая, так и коммунистическая идея означают, по сути, передачу важнейших для общества функций определения целей и методов его развития узкой группе политиков, стремящихся получить власть, “оседлав” те или иные общественные настроения путем формирования соответствующих политических мифов. Не слишком ли это опасно?

Сборник статей Александра Ципко “Россию пора доверить русским”, признаюсь, несколько меня озадачил — прежде всего издательской аннотацией, сообщавшей, что автор наконец-то решил “приоткрыть завесу над тайной августовской так называемой демократической революции 1991 года”, когда “Ельцин отдал реальную власть не просто специалистам с еврейской кровью... а русофобам, русоненавистникам”, которыми де и ведется борьба до “окончательного очищения “русской почвы” от остатков русского национального сознания, и от традиций русской государственности, и от “империи”.

Имя автора как-то не вязалось у меня с разговорами о “еврейской крови”. Не могу сказать, что тщательно следил за его публикациями, но в тех, что помнились, А. Ципко неизменно повторял: национальная принадлежность человека определяется культурой, в которой он воспитан, а вовсе не составом крови. “В нашем многонациональном государстве, — утверждал Ципко в ноябре 1990 года, — призывы к чистой национальной консолидации, к возвращению к истокам рождают только рознь”. Чуть позже признавал, что стимулируют “атмосферу гражданской войны прежде всего бывшие красные, ставшие вдруг русскими националистами и полюбившие Россию”, даже соглашался, что “не обязательно русский интеллигент, любящий Россию, ставящий ее превыше всего, должен защищать ее имперское прошлое, быть противником свободы”.

Вообще в начале 90-х г-н Ципко, как видно из статей сборника, пытался, опираясь на традицию дореволюционного русского либерализма, совмещать свой патриотизм и тоску по распавшемуся Союзу с защитой либеральных ценностей. Либерализм его, однако, быстро тает, а патриотизм все чаще оборачивается инвективами, в которых чем больше гнева, тем меньше смысла: “у русских нет государственного инстинкта”; “русский народ так же не укоренен в своей истории, в своих традициях, как и его интеллигенция”. (Полно! Возможно ли это — быть неукорененным в своих традициях?) По мере того как реальное течение событий все дальше расходится с той моделью, которой вооружился для их понимания автор, он все менее исследует происходящее и все более на него гневается: “если россияне проголосуют за Ельцина и за реформы, это будет означать моральное самоубийство народа” и т.д. и т.п.

Что же это за модель? В ее основе принцип, которым еще в советский период руководствовались “цековские” державники, — то есть те, чье мировоззрение формировалось в процессе отхода от официальной идеологии и сближения с державниками-диссидентами. В недрах этой группы формировались и воззрения г-на Ципко. Так, он с удовольствием вспоминает, как еще в сентябре 1967 года “после четвертой рюмки коньяка” в присутствии куратора от ЦК КПСС Бакланова, секретаря обкома КПСС Виноградова и руководства ЦК ВЛКСМ “произносил тост в защиту России, которую мы потеряли, за величие русской культуры, которая, как я говорил, лежит сейчас под обломками левацких экспериментов”. И никто его не перебил, не “дал отпор”, ибо уже в это время, “чтобы выжить в ЦК ВЛКСМ, достаточно было оставаться нормальным белым патриотом”. Диссидентствующие державники эту смену позиций частью правящей элиты осознали несколько позже, но в конце 70-х и в самиздатовском “Слове нации” провозглашалось: “Для нас важна не столько победа над диктатурой, сколько идейная переориентация диктатуры”.

Видимо, до поры до времени Ципко считал, что “революция сверху” (эта формула, собственно, и сделала его популярным автором конца 80-х) с некоторыми издержками, но все же оправдывает надежды на перерождение правящей элиты и мирную реставрацию дореволюционной России. Многократно подчеркивая, что “идея суверенитета РСФСР, российской АН, Российской компартии вышла из самых глубин российского самосознания”, он едва ли не каждой публикацией пытается подтолкнуть власти на путь “новой легитимизации”, то есть декларации намерения реставрировать дореволюционную Россию: “В сложившейся ситуации вопрос об исторической памяти, о сохранении связей с предшествующей историей России выходит за рамки сознания и даже идеологии. Если устроители новой России, политики, устранившие КПСС от власти, не решат для себя, какую власть они наследуют, каковы законные корни их власти, они лишат и свою власть, и создаваемое ими государство какой-либо серьезной почвы”.

Следует признать, что основания для надежд на такой поворот событий были немалые. “Коммунизм умирал в СССР собственной смертью, — пишет Ципко, — и тут помощь радикальных демократов была совсем незначительной. Литераторы-почвенники со своей правдой о коллективизации и разрушительных последствиях коммунистического эксперимента в России сделали для подрыва марксистско-ленинской идеологии куда больше, чем идеологи и вожди “Демократической России”. Следовательно, при “революции сверху”, без смены правящей элиты, “у почвенников (имевших к тому же немалый социальный капитал в виде сочувствия значительной части этой элиты и устойчивых связей с нею. — В.К.) были все шансы для приобретения влияния на ход событий, для расширения связи и преемственности между старой и советской Россией, для политической легализации программы реставрации России и окончательного освобождения ее от коммунизма”.

Ципко никак не может понять, почему “в 1991 году, как и в 1917 году, все государственники, включая почвеннический лагерь, оказались отброшенными ходом событий”, почему “вместо того чтобы идти за расширяющейся антикоммунистической и антипартийной революцией снизу, вместо того чтобы придать усугубляющимся антикоммунистическим настроениям созидательный, государственный характер, почвенники превратились в охранительную партию, защищающую и советскую историю, и коммунистический бюрократический аппарат”?

Это действительно интересно: почему люди, десятилетиями писавшие о русском национальном характере, в решительную историческую минуту совершенно не способны понять мотивы, двигавшие миллионами русских людей. Почему идеи не державников, а либералов-западников оказались созвучны “простым людям”? Не свидетельствует ли это о том, что почвенники попали в плен ими же созданных мифов о русской истории и русском характере?

Сам Ципко дает немало поводов думать, что дело обстоит именно так. Он, например, полагает, что в шумной “борьбе с привилегиями” эксплуатировались лишь “уравнительные настроения люмпенизированного общества”. А поскольку “результат этой борьбы был для самого народа ничтожен”, оценивает ее как особо хитрый обман, в результате которого “народ не только получил нового президента, “борца с привилегиями” Бориса Ельцина, но и попутно, сам того не заметив, помог ему отменить собственное государство”.

Но все обстояло не так-то просто. Поскольку ни революция 1917 года, ни коллективизация, вопреки мнению державников, не были цивилизационным разрывом, в недрах советского общества в превращенном виде существовали многие прежние социальные механизмы. “В результате, — пишет философ Б.Н. Кашников, — в рамках советской действительности восторжествовал вовсе не социализм как один из рационалистических проектов просвещения, а традиционный российский патримониализм”. Сохранились и прежние принципы понимания общественной справедливости — патримониальный и аристократический. “Еще при жизни Сталина в недрах советского общества возникла новая аристократия — номенклатурная элита. Нельзя отрицать, что ей были присущи некоторые черты истинного аристократизма, включая жертвенность, идейность и творчество. Но… номенклатурный аристократизм уже к началу 70-х годов перешел в паразитарную фазу. Права и привилегии номенклатуры не были больше связаны со служением и ответственностью”. Таким образом, в рамках народного понимания справедливости привилегии элиты утратили свою легитимность, стали оскорбительны, ненавистны. Именно поэтому борьба с привилегиями получила массовую поддержку.

Обман состоял не в том, что борьба с привилегиями ничего не дала народу — нравственное удовлетворение важнее материальных выгод, — а в том, что это была борьба с тенью, со вчерашним днем, ибо к концу 80-х номенклатура в массе своей готова была отказаться не только от привилегий, но и от власти — в обмен на собственность. Если вспомнить многие перипетии борьбы вокруг законов о приватизации, мы без труда увидим: все то, что отстаивалось левыми (коммуно-патриотами и державниками) под флагом борьбы за интересы народа, например, второй вариант приватизации с предоставлением контрольного пакета “трудовым коллективам”, по сути была борьбой за ту легитимную конвертацию власти в собственность, к которой стремилась старая партийно-хозяйственная элита.

Эта — важнейшая! — сторона происходившего совершенно отсутствует в статьях Ципко. Однако всерьез анализировать исторический процесс без понимания главной его составляющей невозможно. Поэтому, наверное, объективный анализ в его статьях все больше уступает место чисто политическому, то есть заведомо ложному истолкованию.

Так, в феврале 2003 года в “Комсомольской правде” А. Ципко яростно защищает утверждение “владыки Кирилла, что Россия, где 80% населения крестит своих детей по обряду предков, является, прежде всего... “православной страной с конфессиональными меньшинствами”. Митрополит — человек веры и имеет право веровать во все что угодно. Даже в то, что 80% населения нашей страны составляют православные. Но поскольку политология есть область знания, а не веры, политолог обязан проверить это статистическими или социологическими данными, не так ли? Социологи же, отмечая бурный рост числа верующих в середине 90-х годов, утверждают, что уже с 2000 года эта кривая, не достигнув и 25%, пошла вниз. Согласно исследованиям ВЦИОМа (Левады) Божьего суда и вообще Бога боится всего 9% наших сограждан. Но… можно ли быть православным и не бояться Бога? Пожалуй, не только политолог Ципко, но и митрополит Кирилл согласится, что никак нельзя. А если нельзя, то православные верующие составляют лишь явное меньшинство наших сограждан, и все претензии Патриархии говорить от имени 80% населения — не более чем надувание щек.

Еще пример из той же статьи. “Реформа ЖКХ направлена прежде всего против русского народа, против русских матерей, которые из-за нищеты перестают рожать детей”, — говорила перед камерами телевидения студентка, нацболка, бросившая торт в лицо мэра Нижнего Новгорода. А. Ципко горячо солидаризируется с этим высказыванием, нисколько не ставя под сомнение его истинность. Однако социологи, проводившие исследования в родильных домах Санкт-Петербурга, посчитали, что в 25% самых бедных семей, имеющих доходы ниже прожиточного минимума, на свет появляется свыше 60% всех новорожденных. А вот в 25% семей, наиболее благополучных с точки зрения получаемых доходов, появляется на свет всего 8%. Что, увы, бесспорно свидетельствует: причины низкой рождаемости и депопуляции российского населения, явления бесспорно крайне тревожного, следует искать в чем угодно, но вовсе не в бедности русских относительно других этносов.

Эти примеры полного непонимания причин происходящего выбраны мной потому, что без всяких изменений появляются и в других статьях А. Ципко (например, в беседе с политологом В. Соловьем, опубликованной в “ЛГ” 4 марта 2003 года), и их, таким образом, никак не отнесешь к случайным обмолвкам. Полагаю, впрочем, что вопрос об истинности пропагандируемых утверждений г-н Ципко и не занимал — уж больно удобны они для нагнетания страстей и утверждения его любимой мысли: “Пора кончать с этим сумасшедшим домом, который называется “демократическая Россия”.

А раз вся страна сумасшедший дом, в котором происходят столь страшные вещи как беспрерывные “оскорбления и унижения... 80% населения”, если происходящее непонятно, то кто-то же должен быть виноват, кто-то же “все это подстроил”. Помните, как у Шекспира Макбет, видя тень Банко, грозно спрашивает: “Кто это сделал, лорды?” Вот и Ципко начинает поиск того, кто “все это сделал”.

Имя погубителя России все время варьируется. То это “либеральная интеллигенция”, то “антигосударственная, антинациональная интеллигенция”, которой “больна Россия”, то “лидеры СПС”, которые “относятся к населению России как колонизаторы”… Наконец, в специально для книги написанном заключении автор решается поставить в этом вопросе все точки над “i”: все подстроили те, “кто пострадал от пресловутого “пятого пункта” и кто считал, что из-за советского государственного антисемитизма он не смог себя реализовать в полной мере в рамках старой системы”. У “организаторов антиаппаратного движения” (так теперь именуется бывшая “революция сверху”) “либеральные и демократические ценности в любой критической ситуации приносились в жертву этническим интересам”. В этом и состоит великая тайна августовской (1991 года) революции, наконец-то открытая г-ном Ципко.

Доказательства? Отчего же… Есть и доказательства. Ну, например: “в кабинетах вождей нашей демократической революции я встречал бюстики Ленина, семисвечники древней Иудеи, иногда они даже стояли рядом, символизируя единство большевизма и еврейства”. Убеждает? Если не очень, слушайте дальше: в 1990 году, когда г-н Ципко выдвигался на Съезд народных депутатов СССР, Георгий Арбатов призывал академиков вычеркивать его из списка. “Эта история с блокировкой моего прохождения в депутаты… является классическим примером исключительной еврейской организованности в достижении своих целей”. Вам и этого мало? Так знайте же, что сама “Женя Альбац” сказала автору, что “Россия слишком серьезная вещь, чтобы доверять ее русским”. Пошутила? Возможно. Но есть люди, шутить с которыми я бы никому не советовал. Во всяком случае, с теми, кто убежден, что “пора доверить Россию русским и совсем не надо бояться прихода к власти или “чекистов”, или генералов”.

Действительно: чего их бояться — и в худшие времена не боялись. Куда опаснее, по-моему, те, кто пускается в рассуждения об особой “русофобии “половинок” и “четвертинок”, полагая их “наследниками советского революционного смешения кровей”. Беда, что эти господа плохо знают историю России. Знали бы лучше — понимали б, что русский этнос расширялся географически и рос численно во многом за счет ассимиляции других народов, и поэтому их требование “чистоты крови” крайне опасно прежде всего для русских, отчисление всех “половинок и четвертинок” мгновенно превратит их из 80% большинства в незначительное меньшинство. Даже многих “чекистов и генералов” придется отчислить.

Но “цековские державники”, утратив свои реставрационные надежды, не нашли ничего лучше, как вернуться к своему прежнему главному мифу о евреях и прочих инородцах — “погубителях России” и к своему прежнему хобби — подсчету половинок, четвертинок, “породнившихся с ними” и т.п.

По количеству публикаций всех, однако, опережают державники постперестроечной формации, пытающиеся выдвинуть и обосновать новый взгляд на исторические пути России и соответственно этому объяснить ныне происходящее. Характерной в этом отношении является книга В. Лисичкина и Л. Шелепина, вышедшая в серии “История XXI века. Прогнозы, перспективы, предсказания”. Называется она “Третья мировая (информационно-аналитическая) война” и подается как серьезнейшее исследование, прорыв в области социальных наук. Нам сообщают не только все ученые степени и звания авторов (один из них состоит членом девяти академий!), но и то, что “идеи и концепции книги получили высокую оценку как ученых РАН, так и практиков и рядовых граждан, как левых, так и правых политиков в Государственной думе, Совете Федерации, администрации Президента РФ, Правительстве РФ”.

Не берусь судить, насколько правдива эта информация — чего не бывает! Но впечатления серьезного исследования книга все же не производит. Местами она похожа на поспешную, плохо продуманную компиляцию. Так, в разделе “Уничтожение промышленности” нам сообщают, что “сокращаются даже такие производства, которые по своей прибыльности являются “курицами, несущими золотые яйца”. Резко сократилось производство алкогольных напитков предприятиями всех форм собственности”. А через два десятка страниц, в разделе “Удар по здоровью, угроза эпидемий”, читаем что “резко возросло потребление… алкоголя”. Мелочь, разумеется. Но и сама концепция Лисичкина и Шелепина во многом выстраивается из таких “мелочей”.

Суть концепции в следующем: “Пятьдесят лет назад США начали третью мировую — информационно-психологическую войну против СССР и его союзников. Она была направлена на покорение народов посредством изменения общественного сознания и в конечном счете привела к разгрому и расчленению СССР. В такой войне воздействие на сознание людей производится как извне, так и изнутри страны, причем именно последнее имеет решающее значение”.

Это просто переименование холодной войны — новое ее имя позволяет авторам — так им, по крайней мере, кажется! — увязать свою концепцию с ходом мировой истории XX века, вывести за скобки идеологическое противостояние двух систем и — главное! — ввести новое обозначение “пятой колонны”, содействующей тайным замыслам Запада. Теперь это не какие-то там русофобы или либералы, но — “идеологи КПСС”, которые “законсервировали прошлое. Мир кардинально изменился, но подход к его анализу оставался таким же, как в начале века”. При этом, “идеологи” отделяются от самой КПСС и от России, становясь американскими “агентами влияния”; Россия же превращается в невинную жертву коварного замысла США. А судьба, постигшая СССР, грозит всем, за исключением США и союзников.

Попробуем, однако, разобраться в опорах, на которых эта концепция держится. И — прежде всего! — в том, что авторы называют анализом “социально-экономических процессов уходящего века”. Классический капитализм, полагают они, был вполне адекватно описан Марксом, открывшим “непримиримое противоречие между трудом и капиталом”. Научность этого вывода подкреплена формулой, согласно которой чем больше V (стоимость рабочей силы) — тем меньше m (прибавочная стоимость, создаваемая неоплаченным трудом наемных рабочих). Борьба классов осложняется только еще одной борьбой — “между этносами за получение возможно большей доли материальных богатств”.

Если это так, то зачем же, действительно, осуждать Гитлера, который “использовал диктатуру и расовый принцип… На этой основе стало возможно социальное партнерство между различными классами”. Ровно ту же цель преследовал, оказывается, и Рузвельт, “принявший меры жесткого экономического регулирования”. Противоречия между фашизмом и демократией нарастали и вели к войне всего лишь потому, что то и другое общество давало “недостаточное количество материальных благ”. Авторы полагают, что только во второй половине XX века “существенно изменились взаимоотношения классов… появилась возможность установления определенного социального партнерства рабочих и менеджеров. Увеличение избыточной прибавочной стоимости (т.е. создающейся за счет новых технологий. — В.К.) в принципе может приносить выгоду и тем и другим”. “Постиндустриальное общество выдвинуло на передний план национально-религиозные проблемы. Это связано с тем, что в значительной степени уровень жизни касается страны (нации) как целого”. Отражением этого нового уровня конкуренции за материальные блага и являются информационно-психологические войны.

Начнем с классического капитализма. Если не слишком прельщаться “научностью” формул, которые, как у Маркса, так и у наших авторов, не отражают ничего, кроме их предубеждений, а обратиться к хорошо известным историческим фактам, то очевидно, что капитализм изначально, а не только с середины XX века, стремился к получению избыточной прибавочной стоимости за счет новых технологий, в том числе управленческих. Я даже не стану приводить факты, ибо очевидно, что без такого стремления капитализм никогда не смог бы обеспечить бурный рост индустрии, торговли, средств связи... Поэтому и в рамках классического капитализма, вопреки всяким формулам, существовали значительные сферы, в которых не борьба, а социальное партнерство определяло общественный прогресс. Назову хотя бы одну: обеспечение качественного роста рабочей силы. Интересы капиталистов и рабочих здесь абсолютно совпадали. Даже в России 60—80-х годов XIX века, где профсоюзы отсутствовали, а власть в конфликтах труда и капитала всегда была на стороне последнего, капиталисты прекрасно понимали свою заинтересованность в росте качества рабочей силы, — вся система профессионального, ремесленного, технического образования была создана почти исключительно на их благотворительные пожертвования. Нетрудно также заметить, что именно в областях, дающих качественный рост рабочей силы (питание, образование, жилищные условия, здравоохранение) и, соответственно, развивающихся за счет социального партнерства, Запад добился решающего преимущества, обеспечившего ему впечатляющий отрыв в сфере технологий, ибо любые технологии эффективны только при наличии соответствующей рабочей силы.

Приходится признать: то, что представлено нам как анализ “социально-экономических процессов уходящего века”, не укоренено в действительных фактах и является не более чем политическим мифом.

Мифу, а не исследованию соответствуют и способы обоснования многих других положений теории, излагаемой Лисичкиным и Шелепиным. На чем держится, например, утверждение об исключительной меркантильности американского общества? Увы, всего лишь на цитате из статьи некоего О. Платонова, который, побывав в Лас-Вегасе, с ходу понял “главную страсть и мечту американцев — стремление стяжать деньги, разбогатеть любой ценой. Когда видишь тысячи перекошенных от азарта и алчности лиц, блестящих от возбуждения глаз, сознаешь преступную и опасную для мира природу Америки... Жизнь подчинена бесконечной гонке за все новыми и новыми видами товаров и услуг”.

Что касается “перекошенных от азарта и алчности лиц”, то зрелище сие я наблюдал однажды в петербургском Талион-клубе. Согласен: приятного мало. Но если бы это впечатление показалось мне достаточным для вывода о “преступной и опасной природе России”, то я бы, пожалуй, обратился к врачу. Ибо для выводов о природе того или иного общества нужны не впечатления, а факты.

И вот вам только один: ежегодный объем благотворительных пожертвований в США превышает 210 млрд. долларов, 75% этой суммы поступает от частных лиц. Свидетельствует ли столь щедрая благотворительность американцев об их превращении в “машину, добывающую деньги”? Или же о том, что смысл их жизни сводится к гонке “за новыми товарами и услугами”? Или, наконец, о преследовании ими узко личных целей и пренебрежении общественными? Ведь дело не в заокеанском богатстве. Указанная выше сумма составляет 2% ВВП США. Для сравнения: в России сумма всех благотворительных пожертвований менее 0,2% ВВП. Но и в богатой Канаде она недотягивает до 0,7% ВВП. Не стану, разумеется, утверждать, что большинство американцев так уж озабочено судьбой своих беднейших сограждан или, скажем, голодающих Африки. Большинство участвует в благотворительности потому, что “так повелось”. Но отчего-то же повелось именно так?

Факты, похоже, мало занимают наших ученых авторов. Они подхватывают замшелый довод тех самых “идеологов КПСС”, которых считают погубителями страны, обмахивают с него пыль ничего не доказывающей цитаткой и возводят на нем свою “научную” концепцию — просто потому, что так им удобно. Ведь восприятие настоящего, как пишут они сами, “является функцией как реальной обстановки, так и опыта прошлого”, а “опыт прошлого” в сознании значительных слоев любого общества подменен политическими мифами, в этом прошлом ему внушенными. Поэтому и новые политические мифы выстраиваются не иначе как на основе предшествовавших. Так, главной задачей Запада “в информационно-психологической войне” оказывается “взорвать общинность, коллективизм, лишив тем самым русских людей основ их менталитета, после чего они уже не смогут организоваться и окажутся во власти Запада”, в чем легко узнаются старые мифы как диссидентствующих, так и цековских державников.

Еще пример. Началом “информационно-психологической войны” Лисичкин и Шелепин полагают 1948 год, когда в США была принята директива 20/1 “Цели США в войне против России”. Этот документ, опубликованный еще в 1978 году, обнаруживает как цинизм, так и откровенную слабость его авторов как аналитиков и прогностов. Но с этой точки зрения Лисичкиным и Шелепиным он не анализируется. Им удобней считать все цели, провозглашенные в этом документе, достигнутыми, все методы — оправдавшимися. Например: “Однако, — говорится в директиве, — мы не возьмем на себя ответственность за то, что добивались или осуществляли это”. “То есть, — комментируют это наши соавторы, — нигде не должна прослеживаться связь между США и их пятой колонной в СССР”. А раз не должна, то они и не пытаются ее проследить, что, разумеется, очень удобно.

Вместо сведений о вербовке “идеологов КПСС” спецслужбами США читателю предложены пространные рассуждения о “эволюции идеологов”, которые, хотя и “били прямой наводкой по подлинной науке, по интересам государства”, все же получили “поддержку от государственников”, поскольку Сталину “было необходимо утверждение в общественном сознании преемственности и непрерывности курса социализма”. При этом авторы как-то упускают из виду, что в собственном их изложении появление у вершин власти зловещей “пятой колонны” идеологов оказывается никак не связанным с указанной директивой и вообще какими-либо действиями США. “Возглавив агитпроп после опустошительных чисток 1937—1938 годов, Александров* и в аппарате ЦК, и на всех участках идеологического фронта расставил своих “мальчиков”. Все они были прямо “со школьной скамьи, практической работой не занимались. Принципов и убеждений у них не было никаких, поэтому они с готовностью прославляли любого, кого им предписывалось прославлять в данное время, и предавали анафеме любого, на кого им указывалось”.

Но кем же “указывалось”? Специально для тех, кто случайно помнит, что в послевоенные годы идеологической работой руководил А.А. Жданов, тут же сообщается, что “фактически он находился в изоляции”. Правда, отрицать его роль в подготовке постановлений 1946 года по вопросам литературы и искусства было бы трудно, поэтому нам сообщают, что только “с современных позиций они выглядят весьма странно… Но если вернуться в 1946 год, когда разоренная страшной войной страна вот-вот могла подвергнуться атомной бомбардировке, то принципиальная необходимость принятия мобилизационных мер особых сомнений не вызывает… А.А. Жданов планировал меры по идеологической борьбе с влиянием Запада и воспитанию советского патриотизма”. В то же время Жданов “экранировал науку (физику и биологию. — В.К.) от преследований идеологов”. Таким образом, Жданов был идеологом правильным: если говорил глупости и громил интеллигенцию, то только во имя “патриотизма”, а вот его смерть в 1948 году развязала руки александровским “мальчикам” и прочим идеологическим “редискам”, которые довели ждановский патриотизм до абсурда, и результат борьбы с “космополитизмом” оказался “обратным тому, что задумывалось до 1948 года. Историческое прошлое становится предметом насмешек. Начинается отторжение части интеллигенции от идеи патриотизма”.

Я полагаю излишним спрашивать, почему связь событий (выход директивы 20/1 и смерть Жданова) подменяется указанием на их одномоментность; излишним, поскольку это типичный прием построения политических мифов. Не стоит спрашивать у авторов и о том, как согласуется их утверждение, что “послевоенное советское общество в целом характеризовалось коллективизмом, единством. Оно было свободно от классовых и национальных противоречий”, а “права рабочих и служащих отстаивались партийными комитетами”, с их же заявлениями об особой зловредности “идеологов КПСС”. Или о том, как согласуется утверждение о зловещей роли “идеологов” с другим их постулатом, — что “русский коммунизм оказался прямым наследником духовных традиций прошлого”? Или о том, почему, характеризуя различные, правильные и неправильные, с их точки зрения, послевоенные идеологические компании, они ни разу не вспоминают свое же утверждение, что “вера в социализм носила в определенной степени религиозный характер. Она включала борьбу с ересями (уклонами) и выбор единственно правильного пути. Этот выбор ассоциировался с именем Сталина”. Не потому ли, что в этом случае погромно-идеологические кампании получили бы совсем иной смысл как имманентный момент развития советской системы, не требующий никакого вражеского вмешательства?

Можно бы, пожалуй, согласиться с классическим диссидентствующим державником И. Шафаревичем, который пишет: “Мне кажется, что когда говорят, будто мы стали жертвой еще невиданного “информационного оружия”, то это просто значит, что мы не отдаем себе отчет в том, что на самом деле произошло”. Можно бы согласиться, если бы не очевидное нежелание наших авторов “отдавать отчет”. Ибо под видом новой, “научной” (марксизм ведь тоже именовал себя научным) концепции они откровенно предлагают нам старый миф о враждебном и коварном Западе, лишь слегка модернизированный в соответствии с осознанием обществом некоторых реалий (пагубном влиянии коммунистической идеологии на жизнь страны, ее экономическом и технологическом отставании, стремительно нараставшем во второй половине XX века, и т.п.). Модернизация не спасает миф от старых несуразностей и даже добавляет к ним новые. Но это не значит, что к нему следует отнестись несерьезно. Несуразности никогда не мешали политическим мифам успешно функционировать в общественном сознании. При этом “наукообразность” предлагаемого мифа — тоже важный, даже необходимый элемент веры в него. Миф о коварных врагах, погубивших отечество, всегда занимал и долго будет еще занимать весьма почетное место в политической риторике всех, кто мечтает так или иначе заставить массы пойти на жертвы.

Здесь, быть может, стоит обратиться к сочинению еще одного “нового державника” Ю.В. Крупнова: “Россия между Востоком и Западом. Курс Норд-Ост”. Здесь основные элементы мифа берутся готовыми, поэтому автор беспечнее и откровеннее. Подступающую погибель России он рисует широкими мазками, скупясь только на доказательства: “И Восток и Запад на нас наступают… Причем все это происходит в условиях разгорающейся мировой войны — пятой мировой войны… (Почему пятой спрашивать, опять же, не стоит — чем круче державник, тем больше мировых войн. — В.К.). Разве мы можем себе — с НАТО на западных и южных границах, с Китаем и Японией на Востоке и США с Востока и везде — позволить себе, как Франция, не видеть “непосредственной военной угрозы”? А при столь плотном вражеском окружении, “неужели не ясно, что драться нам придется одним?.. Неужели не ясно, что судьба у нас такая, что нам не удастся никогда и никуда вписаться или договориться? Что нам на роду написано воевать и воевать до конца — каждый раз до победы…”

С тем, что написано на роду, не поспоришь. Но любопытно, что “ключевой механизм пятой мировой войны — слом и перепрограммирование идентификации, фактическое производство из имеющихся народов и людей генетически модифицированных — трансгенных — народов и людей”.

Тут уж, извините, возникает вопрос. Даже два.

Первый: зачем и кому нужна пятая мировая война? По мнению самого Ю. Крупнова, уже в результате третьей (она же “холодная” и “информационно-психологическая”) “большая часть человечества так или иначе приняла в качестве единственной модели социального существования идею рынка и демократии, замешанных на правах человека… Самая гнусная идеология, всемерно распространяемая в последние столетия, особенно в XX и XXI веках, заключается в целенаправленном противопоставлении личности и государственности, во “вбивании” в сознание всего мирового населения идеи обязательной защиты индивида от якобы античеловеческого насилия государства… Основа же российского генома — личность, служащая государственности”. Но если Запад разрушил этот “геном” и навязал нам демократию еще в ходе третьей войны, то зачем ему пятая? И что же нам теперь защищать, если самое страшное уже произошло?

Второй вопрос касается того, как можно противостоять страшной угрозе превращения нас “в генетически модифицированную, трансгенную нацию — страну с чужой историей и судьбой”? Оказывается, “чтобы восстановить Россию как мировую державу, следует не только срочно восстанавливать промышленность и сельское хозяйство как автономные самодостаточные национальные системы, но и осуществить научно-технологический и культурно-антропологический прорыв, то есть создавать и продвигать сеть уникальных, единственных в мире технологий и через образование готовить людей с соответствующими характеристиками (курсив мой. — В.К.)”.

Позвольте! Но ведь создание живых организмов с заданными характеристиками и есть, как известно, цель генной инженерии, а созданные таким путем организмы как раз и называются трансгенными. Чем же предлагаемый г-ном Крупновым хрен слаще той редьки, которой он нас пугает?

А главное: зачем вообще Ю. Крупнову его воинственная риторика? Считая, что именно “в 2004 году нам надо решить, что мы будем делать со своей страной в ближайшие семь-десять лет” и именно этому посвящая свое сочинение, автор называет задачи сугубо, казалось бы, мирные. “Если Россия хочет оставаться Россией, — пишет он, — главным ее ответом… должна стать срочная — чрезвычайная! — программа развития Российского Дальнего Востока — решительная, мощная Восточная политика России… Либо Россия станет лидером Северо-Восточной Азии и Тихоокеанского мира, построит на своем Дальнем Востоке мощную и процветающую Калифорнию, либо США, Япония, Европа и Китай совместно с назначенным туземным правительством построят здесь зону безудержной глобализации… До тех пор, пока Дальний Восток по престижности и качеству жизни не опередит Москву и Подмосковье или Санкт-Петербург — нет у России ясного и достойного будущего”. Именно в этом видится ему продолжение истинно российского пути развития. И единственная “кровь”, которой требует автор, — это замена “питерских” на “амурских”.

Бог бы с ними, можно и заменить! Но все же: зачем для обоснования столь мирного плана автору потребовалась столь воинственная риторика с пятью мировыми войнами и угрозой уничтожения “всего русского” на генетическом уровне?

Неожиданный ответ я нашел совсем в другом месте — в одном из выступлений Ю. Авдеева, научного руководителя Института региональных проектов Тихоокеанского центра стратегических разработок. Согласно его данным, программы развития Дальнего Востока реализовывались следующим образом: план по заселению в начале 30-х годов — на 120%, программа 60-х годов — на 80%, программа 80-х — на 56%, последняя президентская программа — на 2%. Сам Авдеев полагает: так происходит вследствие того, что “мы давно предоставлены сами себе и вдобавок отделены от остальной России огромным количеством препятствий в виде транспортных, энергетических тарифов и т.д.”. Но позвольте! Поскольку транспортные, энергетические и прочие препятствия тут объективны, то ясно, что тарифы могут их игнорировать только за счет внеэкономических факторов — государственной воли, нацеленной на решение политических или оборонных задач. Из самой цепочки данных, выстроенной Ю. Авдеевым, очевидно, что такие программы могут быть успешно реализованы только за счет массированной пропаганды и прямого государственного насилия, как была реализована программа 30-х годов. Программы 60-х и 80-х годов реализовывались за счет пропаганды и экономических преференций, но успех в обоих случаях был неполон, а снижающийся эффект пропаганды нагляден. Жалкий результат последней программы очевидно обусловлен не отсутствием внимания государства, а отсутствием (или ослаблением) у него вышеперечисленных инструментов реализации подобных программ.

Таким образом, любая цель, которая не может быть достигнута на путях естественного развития общества, ибо противоречит естественным экономическим интересам большинства, требует для своей реализации мобилизационных технологий управления, а в политической сфере — опоры на мифы, апеллирующие не к разуму человека, а к его иррациональным чувствам, среди которых наибольший эффект дают чувства национальные.

Как мне представляется, именно здесь мы нащупываем главную слабость современного державничества. Патриотизм как непосредственно переживаемая любовь к своей земле и народу, как чувство, окрашивающее повседневное бытие, оказывается ему совершенно чужд. Русские для наших державников только те, “которые по доброй воле служат России”, а Россия — это не люди, ее населяющие, не народ, а только держава, “осуществляющая всемирно-историческое дело”.

Все разновидности державничества рассматривают человека не как самоцель, а лишь как средство решения проблем, стоящих перед государством, державой. Патриотизм в построениях державников выступает как инструмент мобилизации масс, их добровольного и по возможности полного подчинения. Они выдвигают грандиозные проекты мировых противостояний, освоения новых территорий, глобальных стычек, отражения мифических, но непременно смертельных угроз и т.д. История, однако, свидетельствует, что, хотя основные жертвы для решения этих задач (когда они становятся реальными политическими целями) несет народ, выигрывает же от их решения только правящая элита. На протяжении своей истории Россия неоднократно бывала в числе самых могущественных держав мира, “осуществляющих всемирно-историческое дело”, а основная масса ее населения оставалась не только бесправной, но и постыдно бедной. Да и нынче население России, потенциально наиболее богатой страны мира (наши национальные богатства, по оценкам Мирового банка, составляют около 400 тысяч долларов на человека), по уровню своего материального жизнеобеспечения далеко отстает не только от западноевропейских, но и от среднемировых показателей. Читая сочинения наиболее видных наших державников, убеждаешься, что они представляют себе будущее страны лишь как новый вариант мобилизации ее ресурсов для решения того или иного “всемирно-исторического дела”, то есть прямо желают стране и народу, любовью к которым поминутно клянутся, дальнейшего обнищания и погибели.

Да, погибели, ибо новый рывок в “мировые державы” за счет новой мобилизации (и соответствующего нового обнищания) попросту невозможен в сегодняшнем мире, где авторитет и роль страны определяются прежде всего уровнем ее экономического развития, а быстрое экономическое развитие невозможно без высокого уровня образования и материального жизнеобеспечения подавляющего большинства населения. Нужно быть А. Прохановым, чтобы по-прежнему гордиться тем, что “русские могут в период испытания с деревянными пушками идти на пулеметы и автоматы, кладя целые дивизии”. Может быть, и могут... Но я предпочитаю тот патриотизм, который щадит не только дивизии, но и каждого отдельного солдата и потому не желает родине излишних испытаний.

И однако же... Все державники — и политики, и публицисты — рассчитывают на успех своих мобилизационных проектов и своей воинственной риторики в среде патриотов. И это заставляет еще раз, внимательнее, присмотреться к тому, кого же считают они патриотами, что именуют патриотизмом.

Согласия между ними здесь не больше, чем и в определении целей развития. И. Шафаревич возлагает свои надежды на тех, для кого коммунистические символы “являются символами протеста против глумления и оплевывания страны, ее трагической истории”. Беда, однако, в том, замечает он, что “в теперешней организационной форме — под руководством коммунистической партии — свои цели этот слой реализовать в принципе не в состоянии”. Да и те ли это цели, которые видятся И. Шафаревичу, — большой вопрос, ибо обиды, неудовлетворенность происходящим могут реализовываться очень по-разному.

А. Ципко также ищет патриотов среди протестного электората, среди “неадаптированных”, среди тех, кто вначале поддерживал демократические преобразования, а затем в них жестоко разочаровался (психологически достоверный портрет этого слоя дан им в очерке “Вымирающие”). Но и его гложут сомнения: “Наверное, мы здесь, в Москве, явно переоцениваем рост патриотических настроений населения... “В обществе, где так много нищих и недовольных, как в России, — говорила пригласившая меня на плов беженка Татьяна, в прошлом бухгалтер, — не может идти речь о каком-либо патриотизме”.

Это, разумеется, другая крайность. Патриотизм — если это только не казенный патриотизм! — редко бывает связан с полной удовлетворенностью происходящим. Желая лучшего будущего для своей страны, патриот, естественно, отвергает те стороны ее настоящего и прошедшего, в которых видит истоки не удовлетворяющих его явлений. И все же сама история показывает, что патриотизм присущ прежде всего восходящим социальным слоям — тем, чьи надежды питаемы какими-то сторонами происходящего. В России это прежде всего нарождающийся средний класс. Здесь также кипят свои обиды и комплексы, благодаря которым, а также под воздействием пропаганды, эти комплексы питающей и растравливающей, патриотизм этого слоя также может приобретать различные, в том числе и самые чудовищные формы. Так, социологи утверждают, что большинство питерских скинхедов, “прославившихся” несколькими зверскими убийствами выходцев с Кавказа и из Средней Азии, — дети вполне благополучных (по крайней мере в материальном отношении) семей. Респектабельные публицисты, требующие “Россию доверить русским”, муссирующие враждебность окружающих ее народов, должны, на мой взгляд, нести свою долю ответственности и за такие вот формы “патриотизма”.

Ю. Крупнов, обращаясь как раз к восходящим социальным слоям, выделяет здесь целых три вида патриотизма. Первый (жить комфортно, как при “застое”, но без коммунизма и прочих “напрягов”) и второй (“Даешь либеральную империю!”) ему равно ненавистны. Подлинным он числит только патриотизм “самостоятельности и большого дела: восстановить страну как мировую державу”. Но уже и признание того, что патриотизм как настроение, как живое чувство может питать различные идеологии и индивидуальные устремления, по-моему, ценно.

Признание этого очевидного факта позволяет, на мой взгляд, отвратиться на время от шумных споров идеологов и обратиться к объективным данным развития страны. Рост патриотизма социально восходящих слоев (каким бы ни был этот патриотизм!) не может на нем не сказаться. Чаще всего мы замечаем брутальный, мифологизированный “патриотизм”, проявляющий себя в насилии и неприязни по отношению к людям других национальностей. Наверное, это правильно. Но я хочу привлечь ваше внимание к фактам.

В прошлом году произошел, как пишут экономисты, “перелом тренда” в нашем экономическом развитии. С 1999 года его темпы неуклонно снижались (с 10 до 4,3%), казалось, что эффект девальвации рубля исчерпан, экономика растет только за счет высоких цен на нефть, и правительство, похоже, разделяло этот взгляд, планируя на 2003 год всего 3—3,5% роста, которые могли быть обеспечены все теми же нефтедолларами. Однако неожиданно для правительства рост достиг 7%, и при этом темпы роста крупнейших компаний оказались ниже средних темпов роста промышленности. То есть незапланированный рост произошел за счет средних, не сырьевых и не энергетических компаний. Он обеспечен усилиями среднего класса — предпринимателями и квалифицированными менеджерами.

“Стратегические хозяйственные интересы современных российских предпринимателей, — комментирует произошедшее журнал “Эксперт”, — отражают наше общее, подспудно живущее понимание своих долгов перед историей — освоение так и не освоенной, не обустроенной за века территории и экспансия терпимой и жизнелюбивой российской культуры во внешний мир. Об этом так или иначе думают все, и эти два вызова и есть наши. Мы должны ответить на них последовательно... Не одев, не обустроив и не накормив соотечественников, нельзя и мечтать об экспансии”. И далее: “Что означает ориентация на собственную территорию?.. Нам где-то нужно жить — и это строительство жилья. Нам нужно перемещаться — и это строительство дорог...”. Здесь нет ни слова о патриотизме. Да и какой патриотизм может быть у бизнеса, у торговли, если капитал не имеет отечества и в глобализованном мире свободно перетекает туда, где ему лучше? Капитал не имеет, но капиталист... И разве не естественным желанием лучшего будущего для своей страны, для своего народа продиктована эта программа? Причем уже осуществляющаяся. И вне зависимости от идеологических построений и правительственных прогнозов. Для нее не потребовалось ни “отказа от малых радостей” и прочих жертв со стороны народа, столь любезных нашим державникам, ни каких-либо мобилизационных политтехнологий, взывающих к нашим национальным чувствам — ничего, кроме экономической свободы. И, признаться, этот скромный патриотизм торговли и бизнеса мне куда милей, чем та торговля патриотизмом, которой, по сути, и заняты наши державники.

Внимательное знакомство с сочинениями наших державников убеждает меня, что они не являются выразителями тех патриотических настроений, рост которых реально ощутим в обществе. Не слишком велики в этих сочинениях и усилия постигнуть реальный смысл исторических судеб нашей страны. Зато в них просматриваются откровенные, напористые попытки эти патриотические настроения оседлать и использовать для завоевания власти путем реанимации старых или построения новых политических мифов.

* Начальник управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) (1940—1947 гг.).