Александр Твардовский

Рабочие тетради 60-х годов

1969 год (июль—август)

3.VII.69. Пахра.

С большой отрадой дышу пахринским летом, занимаюсь по хозяйству, кошу, обрезаю поврежденные морозами этой зимы яблони, — из слив осталась одна, младшая, остальные зачахли, выбросив отростки, — ствол трупехлый — сламывается.

Третьего дня побывал в редакции — обычный мой день — подписыванье книжек, составление письмишек, треп обычный, даже «прием» — болгарин Найден Вылчев, мой переводчик. Просился какой-то француз-журналист, сказали, что я еще в отпуску.

Рассказывают:

Хитров об активе во Дворце съездов. Доклад, по-видимому, тот же, что был на Пленуме ЦК, в тексте так и осталось: «На этом Пленуме». Докладчик извинился и перепрочел: «на этом собрании».

«Время показало, что наша акция в Чехословакии была единственно правильной и полностью себя оправдала» (по памяти).

О «поэме» — ни звука ни из цензуры, ни из суперцензуры. Ходит по Москве. Новая форма распространения — чтение наизусть.¹

Воронков на вопросы (записки) о том, верно ли, что Твардовского снимают, с возмущением говорит, что это вздорные и вредные слухи, ни о каком снятии не может быть речи.

(Понимай так, что иное дело, если Твардовский сам пожелает уйти, чтобы сосредоточиться на творч[еской] работе).

Караганова, ездившая в Л[енингра]д для утряски <дел> с Жирмунским, дала ему прочесть при ней поэму, был будто бы очень взволнован и отступился от своих претензий в связи с публикацией Ахматовой².

Лакшин об ответе Федина на вопрос Тамары Владимировны, вдовы Всев[олода] Иванова, насчет меня. «Этого не может быть и не будет»³.

Что делается с памятью: не мог вспомнить сорт яблони, единственной плодоносящей от прежних хозяев, которую утром радикально обрезал и хитроумно стягивал — подвязывал разлатые сучья, — пришлось спросить Ольгу, конечно же, Славянка. Вспоминаю, что уже в прошлом году уже забывал ее, но сам вспомнил. —

Старость с фронта и с тыла,

Не играя уже,

А всерьез подступила

Не на чьем рубеже,

На моем персональном…

В круговой обороне.

Завтра — общемосковское партсобрание: «Ваша явка строго обязательна», — предупреждает Арк. Васильев «дорогого товарища». Что-нибудь надеюсь расслышать, учуять, приметить — «долго ль мне гулять на свете»⁴ в качестве редактора. —

Хорошее письмо Солженицына. Прочел 20 номеров «Н[ового] М[ира]» подряд, увидел, что это дело серьезное. «Единственный журнал, по которому будут потомки судить, что мы за люди и как и чем мы жили»⁵.

Переданная им прекрасная статья Г. Бёлля о «Круге» — «Мир несвободы».

Впервые в этом году купался в пресной воде, — на пруд ходил со мной Бакланов. Говорили, как обычно, о невеселых вещах. Он хочет писать против Мотяшова, облаявшего «Круглянский мост». —

Между «Былым и думами» и «Войной и миром» в Гульрипши прочел роман Симонова и как-то уже забыл о нем⁶.

5.VII.П[ахра].

До собрания зашли с Кондратовичем к Воронкову — на вертушку, — Романова не оказалось. Воронков на вопрос, как и что на свете, повторил из армянского радио («Есть ли жизнь на Марсе? — Тоже нету»). На вопрос о том, не поступить ли по традиции и представить поэму на рассмотрение Секретариата, многодумно помолчав, перечислил наличествующих секретарей (Кожевников, Сартаков, Воронков, Баруздин).

— А Федин?

— В Барвихе.

— Леонов?

— Тот вообще не бывает. Салынский болен.

Провел нас подземным ходом в клуб, но там быстро отделился и вышел занять место в президиуме уже из закулисья.

Добрую половину Гришина я благополучно проспал, так как встал в 4 (косил за калиткой, сломал косовье (косье), ремонтировал, загонял новый пупонок) и проснулся уже к концу, по толчку Хитрова, который уже поопасался, что я озвучу свой мирный сон.¹ Доклад и докладчик (чтец) мертвенные до тоски. Хитров установил, что это тот же текст, что читал Брежнев² на гор[одском] активе, только с некоторыми сокращениями и абзацем о задачах литературы, которая должна…

Поспать удалось потому, что в Президиум я не был объявлен, а едва кончил Гришин, как мы в «перебежку по одному» устремились к выходу, оставляя за спиной призывы Арк. Васильева не расходиться и первые запевы Суркова. —

Зашли вновь на вертушку. Романов:

— Не будем подписывать.

— Почему, по каким мотивам?

— Вы сами отлично знаете. — И хихикает.

Пошли с Сацем к нему (я, Лакшин, Кондратович). Хорошо посидели, поговорили. Кондратович напомнил мои слова, сказанные уже давно, о том, что мы уже не вольны изменить как-нибудь тон и характер журнала, он уже сам идет так, а не иначе, аккумулируя симпатии и понятия, настроения и надежды множества добрых людей, усилия нашего актива.

Как бы еще раз условились, что бояться нам уже нечего, поскольку мы не боимся того, чего уже не избежать — снятия, разгона — и должны тянуть.

Кондратович (еще в редакции) о докладе зав. отделом строительства ЦК. Лакшин (по пути к Сацу) об инструктаже в райкоме участников собрания во Дворце съездов (со слов Ермакова)³.

6.VII. П[ахра]. Утро.

Вчера Бакланов принес статью Бёлля, переданную ему от меня Дементьевым. Читал ему «По праву памяти» после рассказа о Романове и Воронкове. Он горячо начал убеждать меня, в чем нужды, собственно, не было, что дело так оставлять нельзя, нужно заставить Секретариат, Федина обсудить вещь. Это будет и тошно, и скорее всего бесполезно, но нужно. Действительно, молча проглотить это — значило бы, что «попытался», но не вышло, и с этим жить.

То ли потому, что обсуждение судьбы вещи предшествовало чтению, то ли потому, что он слушал один (и я знаю, как это важно, один или не один воспринимает слушатель вещь), то ли еще почему, но реагировал он умеренно: «очень хорошо». И не заговорил о ней самой по существу, правда, сказал, что вещь гордая, и продолжал развивать доводы о необходимости постоять за себя, не жалея тех, кому все это будет неприятно.

Вечером пошел на телефон в контору, заказал машину на сегодня, с тем чтобы ехать к Федину (вдруг он еще не в Барвихе), а потом к Вале — передать ей Бёлля и зайти к Исаковскому.

Сегодня решил зайти в Переделкине и к Чуковскому. Тому и тому прочесть или оставить верстку. Может быть, даже просить их черкнуть что-либо в Секретариат, если вещь им придется по душе.

В самом деле, оставить дело так — это только облегчить жизнь Воронкову с Фединым, а на себе нести знак «попытки» и ответственности за то, что вещь может вдруг вынырнуть и за границей — это наверняка так и будет. —

Вспомнил то, что рассказывал Гулиа об «организации» выступления на слете сына кулака, речь которого должна была вызвать историческую реплику. Подумал, отнюдь не зачеркивая того, что сделано: можно было решить эту тему и другим образом, сюжетным. Реплика сложилась в голове Отца, ее нужно высказать по поводу, но не в речи, не в виде документа, а именно так, между прочим, без особых обязательств. А сюжет в том, как в ходе слета ищут среди делегатов сына кулака, такого нет или нет этого указания в документации, — кто же сошел с ума посылать на этот слет сына кулака, хотя бы он и был ударник-разударник. Его и ищут по прямому проводу через обкомы, крайкомы и т.д. Тревога, никто не хочет, области и края не хотят быть родиной сына кулака, так как неизвестно, для чего он понадобился, скорее всего для громогласного разоблачения пролезшего «тихой сапой» к штурвалу комбайна или трактора. Находят, везут на машине райуполномоченного НКВД, сажают в самолет, бреют, наряжают, готовят ему речь и т.д. И что с ним потом. М[ожет] б[ыть], я и это напишу. Нужно бы знать, что с ним потом.

7.VII.

Шофер Толя, кажется, один раз только возивший меня (долго искал дачу на «лиственничной аллее», кот[орой] здесь нет), спрашивает осторожно с извинениями:

— Мы тут заспорили насчет «Василия Теркина на том свете»: те говорят, что вещь запрещенная, а те — нет. Я говорю: сам видел афишу. Как?

Объясняю, что снят с постановки только спектакль, а книжка есть, только ее нет в продаже. В «Известиях» он не читал — не работал еще в из[дательст]ве¹.

К тому, что спектакль был-таки запрещен, относятся, как к тому, что в поселке, где он живет, сейчас нет мяса или чего-то еще, то есть как к делу неудивительному. —

С Фединым столкнулся носом к носу, открыв его калитку, он провожал М. Прилежаеву, соседку по даче, пожилую даму, располневшую лицом, но сохранившую какое-то голодное выражение. Оно, это выражение, от какой-то неутоленности бабьего литераторского тщеславия, несмотря на детиздатовские тиражи ленинского года и на то, что все, казалось бы, оформлено: квартира в Лаврушинском, дача в Переделкине. Квартиру выменяла, кажется, у Вали Герасимовой, сошедшей на нет, когда-то эффектной лит[ературной] дамы². Тьфу, зачем это я?

Потянулся целоваться — пожалуйста. Звал в дом, предложил что-нибудь «организовать» в смысле выпивки. Я уклонился. Поговорили на скамеечке под липками. Он понял, похоже, так, что я приехал допытываться насчет моего должностного вопроса. И сообщил довольно сбивчиво и с запинкой, что у него была долгая беседа с Демичевым³ «о разных делах», а среди этих дел встал вопрос о «Н[овом] М[ире]» — что с ним делать? Демичев, а затем примкнувший к беседе Шауро, говорили, что надо освежить редколлегию.

«Я сказал, что снятие Твардовского будет нам невыгодно, мы этим поможем нашим врагам на Западе», т.е. он не сказал, что это вообще невыгодно и нельзя, а лишь в смысле тактическом. В тот же день он рассказал об этой беседе Воронкову и удалился восвояси. Воронков, по-видимому, с Шаурой сговорились насчет формы удаления меня из ж[урна]ла, и с тем приезжал ко мне.

Я повторил Федину свою формулу: за должность не держусь, силой мил не будешь, согласен подать в отставку, но прежде хочу соблюдения минимальных демо-кратических норм — заседания, обсуждения. Но, говорю, пусть это будет, как будет, я приехал не затем, а за одним: известная вам вещь запрещена цензурой без объяснения причин («вы сами знаете»), и я хочу, чтобы она, по примеру «Далей», была обсуждена на Секретариате.

С легкостью согласился. Завтра, то есть сегодня, он едет в Барвиху и с той же машиной Союза писателей отправит письмо Воронкову (копию мне), в кот[ором] он предложит Секретариату обсудить вещь и со своей стороны укажет, что он не видит причин, препятствующих ее появлению в печати. —

К Чуковскому заезжать не стал, поехал во Внуково. Валя говорит, что читала с Сашей вечером и утром переданную ей накануне верстку, заметила, что прежняя строчка «Тот вряд ли с будущим в ладу» лучше нынешней «Тот и с грядущим не в ладу». Я тотчас исправил. Попросила прочесть «О памяти». Прочел. Попросил у нее верстку, чтобы дать Исаковскому, она вполне разумно сказала, что, мол, дать — дай, но не возлагай на него непосильного, — он вне этого круга мыслей.

У Исаковского застал Н.С. Новикова с женой⁴, — старого, неглупого смоленского журналиста, ныне зав[едующего] отделом писем «Правды», кажется, члена редколлегии. Кондовый, умный газетный чиновник из такого партмонастыря, и однако:

— Что бы там ни говорили, как бы его ни бранили, а «Н[овый] М[ир]» лучший журнал. Напомнил, что в 37-м г. был исключен из партии и был 3 м[еся]ца без работы. Рассказал о Демичеве, как тот, на вопрос одного из правдистов-ортодоксов, как долго ЦК будет терпеть «Н[овый] М[ир]» во главе с Твардовским, разъяснял (это было уже давно), что мы ведем с ним работу, что это вопрос сложный, и т.д.

Уезжая вчера, забыл, что накануне, провожая Валю, встретился у машины с Гилельсом⁵, который сказал, что хотел бы зайти ко мне. А он заходил, его полуузнали и, видя в руках какой-то пакет, предложили «оставить рукопись», а я, мол, буду часа через два. Перекусив после цимлянского у Михваса и стакана пива в «Мотеле» на Минском шоссе (дама из театра Сатиры, не узнал ее, напомнила о светлых днях постановки «Теркина <на том свете>», приглашала на «Фигаро»), пошел к нему <Гилельсу>. Очень милый, думающий и страдающий, и много видевший человек. Выпили коньяку с кофейком, говорил о моем «подвижничестве» и «героизме», о том, что отовсюду слышит обо мне такие отзывы. Начитан, говорили о Т. Манне, о том, о сем, выяснилось, что он член партии (хотя я не переспросил).

Не «оброк», а «Калыма» (о гастролях за границей). Дал мне «Грани» с оборванной обложкой — переписка Б. Пастернака с Ренатой Швейцер, — не очень интересно и даже странновато в целом, но кое-что хорошо — нужно будет выписать о поэзии (условность и жизненность).

8.VII. П[ахра].

Еду в город, где, м[ожет] б[ыть], меня ждет звонок Воронкова (он уже успел «посоветоваться» в Отделе) насчет обсуждения поэмы, либо копия фединского письма (случайно ли, что копию, он сказал, пошлет почтой, а не с тем же шофером, что и оригинал?).

Все это, знаю, не может обернуться добрым ко мне и журналу образом. Что-нибудь да удумают, извернутся, по крайней мере оттянут, елико возможно. Но только бы сказано было, что обсуждение будет, как уже является необходимость изготовления десятка двух экземпляров, а это уже — «тираж»!

Словом, мы знаем, что ничего доброго нам не сулит эта постановка, но хоть времени протяг, а тем часом выйдет еще номер, другой, третий.

Вчера позвонил Хитрову, чтобы 6-й не задерживать, уведомив цензуру, что моя вещь переносится на 7-й. В седьмом ее тоже не будет, но все же — хоть не молча проглотить это романовское «Вы сами знаете».

Вчера вечером, после самого жаркого в это лето дня, ходил в лес искать елку на место усохшей напротив рязановского нужника. Нашел, вынул, вернулся за тачкой, привез, задыхаясь и обливаясь потом на изволоке из засранного «академиками» оврага.

Должна ухватиться за землю — посадил в промоченную землю и полил на ночь и утром. Живу покамест в дачно-курортном стиле, купаюсь, питаюсь, встаю рано, придремываю золотым, предобеденным сном, как кн[язь] Болконский, и ночью не знаю бессонницы. Это какая-то общая пассивность духа — тянет в сон. —

Вернул в верстку две строфы в скобках («Смотри, какой ты сердобольный…») Перечитал письма Ленину брайнинской публикации — придется написать предисловьице для итальянского издания¹.

В письмах Пастернака Ренате Швейцер в «Гранях», наряду с мотивами какой-то выдуманной заочной влюбленности с сантиментами, есть страница, кот[орую] следует выписать (об условности и естественности поэтической речи — о второй через первую).

10.VII.69. П[ахра].

8-го был в редакции, информировал членов о встрече с Фединым.

Рецензия «полковника запаса Н. Афанасьева» в «Коммунисте вооруженных сил» от 12.VI на «С карельского перешейка». Грубая, епишевская брань с явным охватом проблемы руководства журналом¹. В общей печати вряд ли еще возможна была бы такая «выдача» мне. «Кому это нужно?» — заголовок-вопрос, заключающий в себе недвусмысленный ответ на уровне смоленских заголовков «Чей голос?» и тому подобное, более чем 30-летней давности. Доколе, господи, доколе?

Сдал верстку на выправку — будет хоть несколько экземпляров «тиража».

Марьямов показал письмишко из Риги, где называют «Сын за отца…» — значит и тот вариант ходит, хоть он и не был в наборе².

«Посидели» у Саца, в результате чего (отчасти) день вчерашний, сам по себе невероятно жаркий, прошел в придремываниях, вялом чтении и пустяковой косьбе. Позвонил в ред[акцию] — ничего ни от Воронкова, ни от Федина.

Вечером зашел Бакланов. При нем Володя привез письмо Федина, в котором ни звука о его оценке вещи. Похоже, что, говоря слова «не вижу препятствий», он имел в виду обсуждение, а не оценку вещи. И так, и так гадко. Ясно, что никакого обсуждения не будет. Противно и уныло. —

12.VII. П[ахра].

Жары продолжаются — 25—30о. Надо бы написать предисловьице для итальянского издания «Писем к Ленину» (по «Н[овому] М[иру]»), но лень ищет причин для оттяжки. Хорошо бы начать с того, что «ленинский год», как всякое казенно-юбилейное «мероприятие», отталкивает и от Ленина. Но стоит, мол, заглянуть в подлинные документы тех лет…

Начать можно с письма красноармейца Бориса Федорова.

Письма Ленину и «Поток приветствий» Сталину.

Жара, погромыхивает в мутном небе, но так как много сходных громов — то самолет, то стрельба на полигоне, — нет уверенности.

Выписка из письма Пастернака.

Запись по конспекту книг Дейчера.

13.VII. Воскресенье. День рыбака.

Б. Пастернак. Из письма к Ренате Швейцер от 26.VIII.59. («Грани» № 58).

«…Я получил кое-что из современной немецкой лирики — Куно Ребер, Пауль Целан и Андерс. Из моего личного поведения не делай, пожалуйста, вывода, будто я враг модернизма. Все это поистине прекрасно, полно ярко выраженной остроты впечатлений и непостижимо правдиво. Я и сам был такой, как они. Но кроме зрелости, которую дает старость, есть еще зрелость, которую достигаем не мы, но жизнь, предметы, понятия и задачи времени.

После всего виденного, пережитого и перенесенного за последние десятилетия я не имею права оставаться верным удобству моих ранних приемов выражения. Я должен готовить себя к чему-то более трудному, более необычному. Я должен, даже если этот долг опасен, стать постижимо правдивым.

Стили, прошлое, эпохи расцвета искусств, вершины культуры в том виде, в каком им пассивно поклоняются и наслаждаются академически образованные люди, никакие не святыни, они — ничего для меня. Я почти могу сказать (лишь слегка преувеличивая): хоть Шекспир и представляет собой неоспоримый четырехсотлетний авторитет, он и в самом деле остается великолепным, — живым и гениальным.

Или: хоть Бах и был профессиональным музыкантом, его творения — подлинные провалы в бессмертие.

…Я мог бы сказать почти следующее: искусство (такова его природа) всегда пишет условностями, которые, однако, не самоцели, но, напротив, препятствия, которые надо проламывать, касаясь их, преодолевать, не отбрасывая с пути. Это своего рода цирковые канаты, по которым надо ступать, будто они не канаты, будто путь по ним ничем не отличается от пути по полу или по ровной земле. (Опять же крайне преувеличивая и не в смысле виртуозности (избави Бог), но в существе дела). Мы живем и творим и, в конце концов, хотели бы придти к выводу: размер и рифма, поэзия — это способ оставаться естественным в искусственной форме, расширить объем естественности, открыть те уголки и слои естества, о которых лишенная опыта посредственность и грубость не мечтает и не догадывается. Подумай, например, о преувеличенной непринужденности Гёте, когда он укладывает поток своих мыслей в стихотворную форму. Порой кажется, что мы здесь имеем дело с освобождением речи, становящейся снова необузданно первозданной!

Дело, значит, всегда в содержании.

Искусство пребывет и удерживается на высоте не само по себе, не в силу законов художественной формы, но благодаря нарушениям и исключениям.

Под романтизмом я понимаю не бывшее уже однажды течение, не существовавшую школу, не фазу развития искусства, но романтизм как принцип: производное, непервоначальное, литературу о литературе, восхищение искусством со стороны художника (в противоположность чему творческий гений художника пренебрежет искусством, поклоняясь лишь жизни через искусство)…

Даже в искусстве слова содержание — это не сюжет или предмет описания, но степень напряженности, переход за пределы искусства, вхождение самой жизни в художество.

Я не знаю, к каким выразительным средствам прибегает настоящее и будущее, но дело будет идти всегда о познании жизни и об открытиях, и вершины здесь будут достигаться редко, ибо в этом труднейшее, и эти вершины будут вносить смысл во всю местность, и лишь благодаря вершинам местность становится горной местностью». —

Письма писались по-немецки, перевод — загадка: нужно такое знание русского языка и предмета. Но какое же нужно знание нем[ецкого] языка, чтобы писать о таких сложных и извилистых ходах и в чудесной растрепанности (как бы!) изустной речи!

Прочел конспект (без начала и конца) книг И. Дейчера¹ «Разоруженный пророк» и «Пророк в изгнании», бог весть для чего написанных. Речь идет в сущности о том, как вор у вора дубинку украл — Сталин у Троцкого «программу» последнего; о «трагических ошибках» Троцкого, исходившего из положений «классического марксизма» и поверженного Сталиным, который воевал не по правилам. Но последовательность подгребания Сталиным под себя сперва этих, а потом — этих и вся эта механика обретения безграничной власти (и безграничного одиночества) любопытны, хотя и не открытия для меня.

Но что мне до этой «борьбы титанов» — этого грузина и этого еврея, полем состязания которых была русская жизнь, деревня, крестьянство — о которых они знали по книгам, суммарным понятиям, и обоим, в сущности, было ни холодно, ни жарко от живой судьбы мужика, человека, людей, родины (где она у них!). —

Проснулся рано и тяжело (после малого вчерашнего у Бакланова), едва заставил себя сделать эти записи. —

В глухом полевом захолустье —

Сирени обглоданный кустик.

14.VII. П[ахра].

Вчера и сегодня утром высадил, выдавил вон строфу из вступления («просчет-расчет»)¹, и вещь в целом перестала казаться такой уж скучной. Убрал и еще одну лишнюю строфу в «Перед отлетом». И обрел силу, чтобы хоть начать предисловьице к «Письмам В.И. Ленину».

Экземпляр — последний сверочный — с нанесенными сегодня поправками даю, как обещал, Гилельсу, поделившемуся со мной Пастернаком.

С ночи небо было заволоченное, серое и мало-помалу пошел дождик, но сейчас уже (12 ч.) притих и опять виднеет. Не купался утром. —

16.VII.

Вчера был в редакции. Солженицын — веселый и сердечный более обычного. Подарил «Круг» <«В круге первом»> на русском (в Югославии). Изящное фототипированное с рукописи издание, — оставил Оле на гор[одской] кв[артире]. Солженицын о «Н[овом] М[ире]»: «Ваше положение решительно упрочивается. Вам, А[лександр] Т[рифонович], уже нельзя решать вопрос о своем пребывании в редакции с точки зрения своей усталости и тому подобное. Вы уже, в этом смысле, не принадлежите себе». Обещал дать прочесть то, на что приглашал меня в мае, осенью, может быть, в сентябре. Говорит, что это самое серьезное из написанного им до сих пор. Мы говорили (между собой), что, может быть, он здесь и ошибается, сорвется, все равно он — это уже он.

Как все не вдруг: предисловьице после третьего присеста только начато, распрямляется, видится впереди, но не написано¹. Ничего я не умею сразу набело. Сегодня помешал Симонов, зашел с гульрипшинскими фото, но и без того я уже был не писец, — обленился в неопределенности своего положения.

Симонов говорит, что стоит послать поэму всем 42 секретарям, сославшись в сопроводиловках на письмо Федина Воронкову. Вряд ли меня хватит на это. Во всяком случае — это на последнее.

Завтра утром едем с Лакшиным и, кажется, Сацем в Карачарово. Не хочется и не хотелось, но уж позвонил Бор[ису] Петровичу. С этим еду сегодня на ночь в город. —

«Ибо никто из нас не живет для себя. И никто не умирает для себя» (Библия. Новый завет. «Послание к римлянам», XIV, 7).

Это эпиграф Дж. Хирна к «Пришлому у ворот», который по памяти я записал:

«Не ради одного себя ты родился и жил на свете»².

27.VII.69. Кунцевская больница, травматоло[гия].

Еще одна десятидневка, вмещающая возвращение на Землю американских лунатиков¹, подломилась посередине беспамятством и ужасом здешнего пробуждения, а затем и прохождения сквозь строй медицинской науки. Жутко, но слава богу, что я здесь и что принимал меня милейший и умнейший Влад[имир] Ив[анович] Лучков (Лучко?) и что никакой «церебрахии» даже проф. Попова (невропатолог) не обнаружила. Правда, затылок еще бо-бо весьма и отметинки есть на правом ухе и на самом лбу под моим «оселедцем», но слава, слава богу.

Этот случай, короткий по томительности загула из самых малых, но ужасный по ночному моему низвержению с лестницы на даче, когда одна со мной, беспамятным и в крови, была Маша, утром вызвавшая «скорую», показал всю степень самоотверженной и безграничной преданности моих близких. Даже первый сосед по палате (теперь я в другой и один — со столиком и телефоном), славный партпенсионер, хоть и типа того же, что мой весенний сосед, заметил: «Как дочка появилась, вы сразу помолодели». Но будет, будет уж об этом — все!

Только-только вчера начал уж обдумывать новое начало ленинской статейки (как недолго он был адресатом масс! Но адресатом, каким не был ни Толстой, ни Горький (тем менее), ни Гагарин, ни Чаплин) и запросил уже свои листки и №№ «Н[ового] М[ира]», как вдруг — от Мирзо, от Расула, от знакомых и незнакомых с раскрытыми в ужасе ртами — об «Огоньке».²

Журнал уже было невозможно достать, его рвали из рук в руки, Расул вырвал свой для меня у кого-то, кто и не дочитал еще… Ну, подлинно: такого еще не бывало — по глупости, наглости, лжи и т.п. Едва ли не все, подписавшие этот антиновомирский, открыто фашиствующий манифест мужиковствующих, «паспортизованы» на страницах «Н[ового] М[ира]», вернее сказать, аттестованы отдельно посвященными каждому рецензиями или, по крайней мере, «попутными» характеристиками, начиная с Мих. Алексеева (вкупе с В. Шишовым!) и кончая дремучим, облекшим свою закаленную в органах юность во всякие «ой, дидо, ладо, Ладога», Прокофьевым. Но суть не в том, даже не в том, что самих генералов им не удалось подвигнуть на подписи — ни Шолохова, ни Леонова, ни Федина (нужды нет, что он член ред[коллегии] <Нового мира>, была бы охота!). А в том, что это — самый, пожалуй, высокий взлет, гребень волны реакции в лице литподонков, которые пользуются очевидным покровительством некоей части «имеющегося мнения». И что уж это — хоти не хоти — заставит как-то решать вопрос в ту или иную сторону. Впрочем, все может обернуться испытанным наведением порядка по признаку серединности: «Конечно, мол, «Н[овый] М[ир]» имеет серьезные ошибки, но нельзя же так уж»… Идиоты, не понимают, что добиваются как раз обратного желаемому результата: вздутие, «нездоровое», конечно, популярности «Н[ового] М[ира]». 2 или даже 3 миллиона экзем[пляров] «Огонька» пропагандируют статью толстого ж[урна]ла, так или иначе доступного лишь верхушечной интеллигенции. Сац (звонил ему с утра) прав, что сегодня все телетайпы мира принимают этот документ и что наш острожный, диванный Ал[ександр] Григо[рьевич] <Дементьев> — популярнейшее имя сегодня для художественной интеллигенции мира. —

29.VII.

Решение перепечатать Дементьева и «письмо 11» «на усмотрение читателей». Одобрение этого Сацем и Кондратовичем вчера, правда, несколько возбужденными четвертинкой, — нынешнее беспокойство и приезд Лакшина (с Машей), перерешение; развить «врез», оставляя обе статьи «в уме», но сказать, что спорить не с чем и что аттестованность большинства авторов «Новым миром» — не в пользу их объективности («хотя мы не хотим сказать»…).

Вчерашнее чтение «Триптиха» Панкину¹ и Расулу. Пожалуй, больше не буду читать. Хотя там столько прекрасных строк, но некоторая неотцентрованность темы, кроме, пожалуй, «Памяти», и некоторая вчерашнесть мотива «сын за отца» — дают отяжеление, лишают внутреннего напряжения (местами), хотя во многом, почти во всем — вещь для меня остается дорогой и в каком-то смысле непревзойденной (моими привычными средствами «Далей», из которых и вышла вещь. —

Слухи о неодобрении и даже возмущении «письмом 11» в разных кругах, и малые надежды на выражение этих чувств.

Письмо К. Симонова — отличное — явно рассчитанное на коллективность подписания.² Слух о письме ученых, которое будто бы наготове. Мои вчерашние «я-ста-мы-ста» могут развиться, но сегодня что-то очень тревожно болит с затылка.

С утра — пекарня, комната фонарем-эркером на юг.

30.VII.

Доктор Вениамин Александрович (прошлый раз здесь рассказывал о своей даче, о водосборе, ездит сюда электричкой) вдруг сказал, что читал в каком-то тонком журнальчике («Знание—сила»?) о том, что я когда-то считал чуть ли не открытием (относительно своей психики): что есть центры или отделы мозга, ведущие свою работу помимо и независимо нашей воли, что запечатлевают, приобретают некие знания, и деятельность их не программирована нами. Во мне, значит, еще кто-то или что-то. Это лучше того, как если бы ничего и никого, кроме меня, во мне не было, а так все же есть надежда, что кто-то или что-то сработает что-нибудь, до чего не дотянешься волевым усилием¹. —

1.VIII.69. Кунцево.

Вчерашний приезда Лакшина — совместная доработка нашего «От редакции». Звонок Федину. Сразу же обусловил неподписание («я ведь первый»), «без моего секретариата». Но потом поехал к нему Кондратович — дал записку, что он не против опубликования нашего ответа «Огоньку».¹

Маша и Валя — усталые, озабоченные до крайности, точно все еще боятся, что у меня это не пройдет так легко или что я надорвусь от переживаний этих дней.

31.VII. «Открытое письмо главному редактору журнала «Новый мир» тов. Твардовскому А.Т. — «М. Захаров, токарь Подольского машиностроительного завода имени Серго Орджоникидзе, Герой Социалистического Труда».²

1.VIII. «Лит. Россия»; «Справедливое беспокойство» — угоднический подголосок «11-ти» — ред[акционная] статья.³ Расула понудил подать письмо с отречением, а там, м[ожет] б[ыть], и об уходе из редколлегии «Л[итературной] Р[оссии]».

Лев Николаевич Смирнов⁴ (судивший Синявского) («А[лександр] Т[рифонович], а не окружили ли Вы себя окололитературными людьми, которые…»).

2.VIII. Вчера, в пятницу, цензура под некоторым предлогом, формальным чисто, не подписала наше «От редакции». Значит, до понедельника. На худой бы конец, наше «От ред[акции]» это уже не так мало для успокоения друзей и нанесения удара врагам в запрещ[енное] место. Что и как у Симонова, в подробности неизвестно, но он действует, — вчера должен был встретиться с С.С.С., подпись коего так важна для дезавуации¹ С. Смирнова — горбатого.

Спал, как всегда, т.е. 3—4 ч., хорошо, а там кофе, курево и т.д. Сегодня <...> проснулся опять же около трех, но была еще бубочка ноксирона, доспал и встал с тяжелейшей головой (в затылке). М[ожет] б[ыть], это уже от высокого слишком изголовья, а может — вся суть в этой части. Горчичники были до красноты, но они хороши для лопаток и других костей, а здесь на самом соединении «ракеты-носителя с кабиной управления», пожалуй, что и нет. — Утром пошел за газетами и был разочарован: в «Сель[ской] жизни» ничего про «Н[овый] м[ир]». М[ожет] б[ыть], Кондратович пошутил, но я уже желал «еще и еще» — и вдруг нет ничего. Вчера Д. Горюнов², просматривая «Открытое письмо»: «Гл[авному] редактору…» Чего же вам еще: не «бывшему». —

Вчерашние думы о своевременности, по крайней мере о допустимости моей смерти, уже сейчас, но это было в растеплении чувств к дочерям и после нашего «От редакции».

По случаю просьбы Гродненской молодежной библиотеки надписать мой «фото-портрет работы писателя В. Быкова» обратился к тому: что за портрет, нельзя ли отпечатать для меня два-три экземпляра? И получил милый ответ доброго и мужественного писателя (я писал ему и о подлой рецензии Мотяшова в «Л[итературной] г[азете]») ³, искренний привет и лестные пожелания и — увы — несколько карточек снимка, сделанного им как-то в «Н[овом] М[ире]», куда он зашел с аппаратом. Боже мой, ничего нельзя придумать отвратительнее той мордатой физиономии с дурацкой и самодовольной улыбкой, открывающей черные провалы на месте золотых зубов. Странное дело, мог бы уж я, кажется, отнестись к этому безразлично, — нет, все обдумываю, как бы ему отписать, что портрет неудачен и что в библиотеку я пошлю на выбор хоть два и три (напр[имер], из Собр[ания] соч[инений], второго), но чтобы он уничтожил это кусок пленки. Редко какой случай в жизни могу вспомнить, чтобы я так был огорчен своим неблагообразием — случаи были все же. А те случаи, где я получался красавчиком, вроде военного 1943 г. на суперобложке военгизовского издания, как-то вовсе не томили меня явной неполнотой реализма. Нет, все же мы — в той или иной форме — хотим быть для современников и потомков такими, какими больше себе нравимся, хотя наверняка не являемся таковыми. — Придется уделить и этому случаю время, но уж после больницы. А может, забудется, да так и останется — беда, по совести, не так уж велика.

Завтра Сац привезет Македонова⁴.

3.VIII.

Вечером вчера часов в 10, уже сестра готовила мне «ошейник», позвонила Маша: заходил Симонов. Письмо его подписано, кроме него Исаковским, Сурковым, Чуков-ским, С.С. Смирновым (Seher wichtig!)* и еще кем-то. В понедельник повезет сам в «Литгазету». Если не опубликуют, сказал, что выйдет из Секретариата. Даст бог, до этого дело не дойдет, но если дойдет, как должен буду я поступить?

Уже одного уклонения Секр[етариата] от обсуждения «поэмы» достаточно было бы для такого шага с моей стороны. А теперь важно — уклонится ли он от обсуждения нынешнего положения с журналом. Если уклонится, выхожу из Секр[етариа]та. Они могут это оформить как причину смещения, удаления меня и из ж[урна]ла, но уж тогда снявши голову, по волосам не плачут. Впрочем, если наше «От редакции» пройдет, настаивать на обсуждении атаки «Огонька» и др. не буду.

Вчера же Валя что-то таинственно сообщила о какой-то возможной или готовящейся приятной для меня акции, но больше не сказала из опасения, что акция не совершится. Не стал настаивать.¹

Спал опять скверно. Проснулся — думал утро, ан всего 2 ч. <…>, сделал (на слабом кипятке) кофе, читал Дем[ентьева] о славянофилах, совсем встал в 6 ч.

4.VIII. К[унце]во. Понедельник.

Страстная неделя «Н[ового] М[ира]» — от воскресенья до воскресенья увенчалась, пожалуй, самым шедевровым созданием вурдалачьего творчества, статьей в «Сов[етской] России» о выступлении «Нью-йорк таймс»¹ по поводу «Письма в «Огоньке». Присовокуплена к «Делу» под № 5. Македонов, однако, заметил, что при всей похабельности этого «документа» в нем уже и некоторая неуверенность и неполнота торжества. Уже необходимо привлечение мировых антисоциалистических сил в оправдание «Письма». Уже, как это бывает и в большем объеме, последствия содеянного ставятся на место причин его. (Затянувшийся флирт «Н[ового] М[ира]» с буржуазной прессой»).

С Македоновым проговорили без пауз часа полтора, и ему уже нужно было ехать. М[ежду] пр[очим], он сказал, что и я говорю моим дочерям, Маше и еще кое-кому, что противники наши достигают обратных желаемым результатов — таскают камни для памятника «Н[овому] М[иру]». Лучше бы, конечно, не для памятника, а для крепости, но теперь уж глупость зашла, пожалуй, столь далеко, что нужно будет «кончать» с «Н[овым] М[иром]». Но еще поглядим, как и что.

Печерский Николай Павлович, многолетний спец[иальный] кор[респондент] «Правды» (Иркутск, Кишинев, Воронеж), детский писатель, вернее — детиздатовский, т.е. плохонький. Очень славный, был хорош со мной в Иркутске, хоть и намучился я с ним в работе над совместной статьей об «укрощении Ангары». (Эпизод с «железобетонным телом плотины — ред[акционная] поправка «Правды»). Уже в годах, дети выпускники вузов. Все превзошел насчет обл[астных] и республик[анских] «систем», не обольщен ни на йоту своим Ц[ентральным] О[рганом], где Зимянина² зовут «Марфуткой», говорит о всеобщей апатии и цинизме во всех «звеньях», рад бы уйти в свою детскую литературу, но она «не кормит». Глядит на меня добрым и обожающим взглядом, но с сожалением: зачем, мол, ты залез и сидишь в этой каше, жил бы да жил без «Н[ового] М[ира]» (явно не является его читателем и не понимает его значения). Когда я сказал, что мои соредакторы тотчас уйдут, если уйду я, он мягко, чтобы не оскорбить и даже не огорчить меня, заметил с высоты своего «правдистского» опыта:

— А[лександр] Т[рифонович], никуда они не уйдут, покамест их не погонят, и то не всех, а лишь тех, которые не сумеют приспособиться… — Мне урок — не хвастаться впредь решимостью «моих людей», хотя я ни на секунду не усомнился в их этой решимости. Печерский просто добрый человек из иного мира, воспитанный по образу и подобию.

Чудный его рассказ о биографии одного из виднейших критиков «Нового мира» с трибуны XXIII <съезда> — Бодюла. Будучи секретарем райкома, извлекал в виде сувениров поросят из колхозных свинарников, а жена спускала их на рынке. Дело приняло такой размах, что он был снят и примерно наказан «с запрещением занимать рук[оводящие] партдолжности». А жена — писаная, редкая красавица русского типа, в умеренных телесах и полной силе, посылает его в Академию обществ[енных] наук на два или три года. Чья уж тут была инициатива — бог весть. По отбытии срока обучения марксизму-ленинизму он возвращается и становится 2-м секретарем ЦК Молдавии. Боже мой, как это похоже на клеветнические измышления буржуазной печати!

Печерский говорит, что положение корреспондента «Правды» в области или республике решительно изменилось. Это уже не те времена, когда таковой был грозой, экстерриториальной персоной грата, когда, напр[имер], секр[етарь] Одесского обкома Епишев (этот!)³ на бюро то и дело взглядывал в сторону корреспондента: «Так будет правильно, Ник[олай] Пав[лович]?» Теперь — чуть что, секретарь обкома (не первый даже) снимает трубку телефона и просит убрать и заменить не прижившегося. —

Вчерашний костер мой, разведенный под дождем, хмельной и грустный Расул, одергивающий нудно, назойливо болтающего художника Коровякова (?): — Не нужно больше анекдотов, нужно помолчать у костра.

Милый Сац, оформивший на машинке письмо Расула⁴ и подскочивший с ним вторично на такси — 1-й раз он привез Македонова на известинской машине, заказанной мною накануне. —

4.VIII.

В редакцию газеты «Социалистическая индустрия»*

Мне не вдруг <попался> номер «Соц. индустрии», где помещено «Открытое письмо» Героя Соц. Труда М. Захарова, — этим объясняется некоторое запоздание моего отклика.

Я буду рад ответить на все вопросы т. Захарова, но мне необходима некоторая помощь вашей редакции, а именно:

Не могла бы редакция прислать мне хотя бы фотокопию «Письма» т. Захарова, — многие годы имея дело с читательской почтой, я привык придавать значение подлинной каллиграфии, орфографии и стилистике такого рода документов.

2. Сообщить мне хоть самые общие «анкетные» сведения об авторе: имя, отчество, возраст, семейное положение; впервые ли выступает в печати?

3. Сообщить мне домашний адрес тов. Захарова, я хотел бы запросить его относительно некоторых неясностей его «Открытого письма».

Заранее признателен вам за удовлетворение моей просьбы, если она не составит особых трудностей для вас, и незамедлительно представлю редакции мой ответ на «Открытое письмо» т. Захарова.

В тот же день.

Приезжали Лакшин, Кондратович, Сац.

Наше «От редакции» разрешено цензурою.

По рассказам, Охотников кинулся было к Мелентьеву⁵, но тот сказал, что не желает иметь с этим делом ничего общего, и отослал «к тем, кто все это затеял», т.е. в агитпропотдел, а там сказали: подписывайте, все равно им (т.е. нам) плохо будет. —

Привезли (от Ольги) копию письма, переданную Маше Баклановым и Трифоновым. Неизвестно кем оно подписано, кроме этих двух, но попало уже (или пойдет) в ту же «Л[итературную] г[азету]». Оно очень панегирическое, берет вопрос со стороны репутации глав[ного] ред[актора], — в самых сильных выражениях.

Позвонила Валя и несколько упавшим голосом сообщила, что Гефтер (специально вызванный по этому делу Румянцевым) из этой беседы ничего веселого не заключил. Чего ждать от академ[ического] начальства, которое по команде «Отдела» сняло меня с голосования!⁶ И там разные люди и настроения.

Однако сегодня на нашей «редколлегии» на второй-проходной мы согласились, что «атака (противника) захлебнулась», во всяком случае мы уже доживаем до нашего понедельника, т.е. выхода 7-й книжки, где будет наш короткий и гордый ответ. —

Чудесное письмо, пересланное «Коммунистом»⁷, характеризующее нас как меньшевиков, захвативших в свое время «Искру», и т.п. Заказал копию.

Мое письмо в «Соц. индустрию» одобрено всеми и направлено по адресу. —

5.VIII.

А боль затылочно-шейно-межлопаточная не проходит. Больно иногда (часто) просто плечи носить. Голова заметно свешивается и держится на шее, как у младенца, ненадежно подпираю рукой, сидя за столом, или устраиваю на спинку скамьи. Проклятая мода — низенькие кресла, столики. Мне принесли в палату качалку (знак дополнительного внимания), но и у ней спинка низенькая, — голову не положить. —

Подумал, отправив письмо «Социалистической индустрии», что мог бы отлично написать ответ и, если газета отказалась бы печатать, — это даже не вопрос, — то мог бы в «Н[овом] М[ире]» опубликовать. Впрочем, ни черта не мог бы. Если даже травлю прекратят в нынешнем ее виде, то запретят упоминать, — ничего не было. А там ведь можно было бы поместить — в порядке ответа на прямой вопрос — письмо в письме, т.е. дать целиком или хоть в изложении мою записку по поводу критики «Железнодольска». Будь досуг, так бы и нужно сделать, но писать при заведомой невозможности напечатать…

Я не верю, что паршивец (не без способностей) Анат[олий] Кузнецов¹ увез еще какие-то потаенные свои рукописи, где уж «вся правда». Но обстоятельства и серьезного писателя ставят перед необходимостью писать «для себя», «впрок», в предположении лучших времен. Развиваясь в пределах только допустимого («проходимого»), он самоумерщвляется. Это жуткая реальность духовного рабства, перед которым то, о чем Г. Бёлль в «За рубежом», — божья благодать.

После обеда и «творческого сна».

Была Оля, привезла плащ, берет, сигареты, фрукты. <…>

Послал с нею письмишко Бакланову.²

Звонил в «Н[овый] М[ир]». Буртин³ сказал, что в «Л[итературной] газете» вообще не будет. Трус на трусе и трусом погоняет.

Звонил Рой. Ему в Р[айонном] К[омитете] показали «обвинительное заключение»: «Под видом критики культа личности» и т.д. и т.п. Его просьбу о допущении его друзей — старых большевиков (по-видимому, сверстников его расстрелянного отца) грубо отклонили.

«Передайте вашим друзьям, что мы их вызовем, когда будет разбираться их дело, а в четверг разбирается ваше». — Выказывает готовность «стоять насмерть». А что еще остается?

Вчера, идя с Расулом <Гамзатовым>, повстречали на дорожке парка Молотова, с которым я перед тем как-то уже поздоровался на ходу без полной уверенности, что это он. Здесь — за руку и я назвался. «Я знаю», — говорит. — Две-три обиходные фразы и, не цепляясь за встречу, проследовал — прямой, выше среднего роста, в сером костюме и шляпе и с лица старчески серый и масковидный. —

Расул объяснялся с «Литрусь» <«Литературная Россия»> — не хотят печатать и, по-видимому, не напечатают.

За такой подвиг, как написание одним человеком в течение 6—7 лет такого научно-компилятивного труда, который имел бы благотворное влияние на все умы — старые и молодые, — до’лжно бы награждать званием Героя. А тут речь идет о пребывании молодого (59 г.), честного, талантливого коммуниста в рядах партии. Скорее всего — исключат⁴.

6.VIII. 6.30.

Кофе второй раз после 2 ч. <ночи>, когда проснулся <…> и, выкурив не мене 5 сигарет под чай и кофе (на кипятке из термоса), принял еще ноксирончик и угомонился до 6. Помыть затылок не смог — больно наклоняться и вообще.

Вчера, когда сестра обрабатывала мне на ночь шею, позвонила Валя, очень встревоженная и серьезная — нужно поговорить, но не по телефону. Хотя у нее есть мамина черта — немножко паника, нельзя было не почувствовать, что речь о чем-то серьезном, очень взволновавшем ее (вызывали в дирекцию и т.п., и все это «в связи»).

«Понуждали тебя отмежеваться от меня?»

«Нет, наоборот, но я не могу по телефону, ты только выйди к воротам, я приеду хоть верхом на палочке».

Условились, что пошлю за ней машину и выйду к воротам. —

Начинаю догадываться, что отказ «Литгазеты» и наверняка любой другой газеты напечатать письмо Симонова (при таких именах: Исаковский, С.С. Смирнов, Чуков-ский и др.) связан с пересекающей сенсацией — перебежничеством Анат. Кузнецова и поднятым им шумом («Вернусь в СССР, когда будет отменена цензура»). Смешивать это имя даже с «Н[овым] М[иром]» представляется уж совсем невозможным, тогда уж это будет не единичный отщепенец. Где-то кем-то (а м[ожет] б[ыть], нигде и никем) сочтено за благо замолчать противоновомирский вой — как бы его вовсе не было (до поры). Не иначе, что так. Сегодня, говорят, в «Литгазете» Полевой отчитывается за своего нового члена, взятого для укрепления редколлегии.

7.VIII.69.

Валя рассказала, как зам[еститель] директора института (в присутствии др[угих] работников) сказал (отражение беседы Румянцева—Гефтера), что «историки не должны стоять в стороне» (от «дискуссии», начатой «Огоньком»). Предложил ей сделать сообщение о ходе и содержании «дискуссии», с чего и будет начато обсуждение таковой. Валя согласилась.

Не успел я ей помягче отсоветовать, как выяснилось, что обсуждение сейчас, летом проводить нецелесообразно и что оно состоится где-нибудь в конце сентября (вернее, не состоится).

Затем с жаром ее «маминой» натуры стала доказывать, что я должен «выступить», что только я, с моим авторитетом и т.д.:

1) Либо ответить «Нью-Йорк таймс»¹, нанеся одновременно удар по своим дуракам.

2) Либо — письмо в Политбюро.

Ни то, ни другое мне не светит, но я лишь коротко выразил это и обещал посмотреть (достать) полный текст статьи «Нью-Йорк таймс».

Оказалось, статью эту наши уже ищут, но ее нет, «Сов[етская] Россия» выступила, по-видимому, на основе телеграммы своего корреспондента.

Во второй половине приезжали Лакшин, Кондратович, Сац (инцидент по поводу «ЗОНЫ», чуть было не выбивший меня из нормы, угас под воздействием громкого чтения письма читателя Гусарова (оно в паре с тем, что из «Коммуниста» — прелесть, никаких «От редакции» не было нужно, если бы мы могли это письмо напечатать)².

Вечер — костер, опять спор с Л.Н. См[ирно]вым насчет «продуктивности» процесса Синявского при немногословной, но крепкой поддержке Расула. Не жалею об этом. См[ирнов] только на словах отбивался, но, человек умный, не мог не увидеть, что то, что ему самому ясно, ясно и многим, т.е., что процесс принес реальный и большой вред.

Надписал ему тетрадку «для соответствующих записей», имея в виду подвигнуть его на некий мемуарный труд — материала у него бездна, — жаль, что больно хитер и не захочет встречаться с самим собой наедине.

Отличное письмо Македонова о «триптихе». С годами такое «умягчение нрава», что он каждое дельное и меткое замечание сопровождает оговорками, что, м[ожет] б[ыть], он неправ и т.д.

Сегодняшняя статейка в «Сов[етской] России» об «Октябре» («На переднем крае»), принадлежность которой непосредственно к «серии» заметил даже мой добрый Мих[аил] Федорович, кот[орый] только что звонил.³

Вчера было договорено, что Лакшин поможет Дементьеву написать письмо, а Кондратович подготовит проект нашего редакционного письма.

Все собирался записать, что впервые, попав в б[ольни]цу, не спешу из нее на волю, — нет, все-таки дома куда бы лучше даже болеть. Жаль, что затылок все еще…

8.VIII.

Вчера Расула «амнистировали» — выдали ботинки, находившиеся временно под замком.

Пошли с ним навестить Кербеля с его ягодицей, вследствие инъекций оказавшейся вместилищем инфекции (температура 3-й день, подготовка к операции). Потом зашли к Валентину Петровичу Гольцеву¹, чья статья о Гумилеве была мне передана кем-то, когда автор был еще лежачим (а потом все стеснялся зайти). Палата на троих (двое тех, что, по рассказам Расула, хвалили «письмо» Захарова: «Здорово он его») — не разговоришься, да и спешил я — был час приезда Маши с Олей.

Потом Расул принес от дочери Гольцева мне три розочки. Вечером, отвязавшись от большой компании, уже после костра, пошли втроем: я, Расул и этот Гольцев. И — о, господи, он рассказал со слов верного человека, который слышал все это из уст Толкунова — участника недавних двух (весьма-весьма знаменательных) совещаний «наверху». На одном выступал Петр Нилыч <Демичев>, на др[угом] Байбаков — у Косыгина. В обоих случаях сообщалось о жизни партии и страны то, что давным-давно — предмет широчайших слухов, соображений, предположений и т.п. как открытия, до которых как бы никому и не додуматься². Так обычно это и бывает у нас. Записывать не стоит до проверки-подтверждения из других источников. Но я был взволнован почти так, как в прошлом году после радио о Братиславе, когда казалось, что дело пойдет по-доброму, что победит реализм. А в сущности нынешние известия шире и значительнее для судеб страны, чем те, хотя и родственны им.

Который уже день я здесь?

10.VIII. 3 ч.

Кофе, обваренный из остатков в термосе, 3-я сигарета. — 2-й «интервал».

Вчера не собрался, закончив утром Шатрова (до приезда ребят 8.VIII) (считал, что это Шаров, и дивился, что хорошо, особенно «голоса» — письма солдат и пр.)¹, записать, что рассказ Гольцева в его народно-хоз[яйственной] части подтвердился (конечно, без «фактуры») коммюнике «В Совете Министров» («Изв[естия]», 8.VIII.)² и о письме Маруси³, слава богу, спокойном до поры, о 20-летней годовщине (2.VIII) смерти отца (это сообщила Маруся) и другом. Во второй половине дня, позвонив Сацу насчет его и Македонова приезда, насчет машины, узнаю от него о новом фокусе «Социалистической индустрии»⁴, раскрываю эту газету, купленную еще утром с кучей других…

Конечно, первое, что приходит — больше ничего не писать туда, все ясно. Но найдется ли кто, кроме меня, кто заметил бы, что в факсимиле начала письма Захарова, обращение «Уважаемые товарищи из «Социалистической индустриализации», тогда как в опубликованном письме «Уважаемый Александр Трифонович» (т.е. что письмо было адресовано не мне, а редакции, а она, во всяком случае, переадресовала его мне, соответственно изменив и содержание. Т.е. 1-го письма Захаров мне не писал, из чего я вправе заключить (предположить), что и второе написано не им. Найдутся единицы, но редакция нагло рассчитывает на то, что 99,9% не заметят ничего, кроме того, что моя «дерзость» изобличена факсимилированной страницей подлинного письма.

Голова болит день ото дня не меньше, и сейчас снотворки никакой, а заснуть вряд ли смогу до утра. Вдобавок к письму история с костром, на который набрел какой-то чин из охраны (офицер) того же рода войск, младший чин коего указывал мне на запретность «зоны» и на то, что я «изолирован» от семьи.

Мысль, наверняка дурная, от нервов, в случае напоминания о костре заявить об отъезде, а в случае отказа выписать меня, объявить бойкот лекарствам, процедурам и еде.

11.VIII. «Ничего, ничего, терпение!..»

В редакцию газеты «Социалистическая индустрия»

Странное дело: не дождавшись моего ответа на «Открытое письмо» гл[авному] р[едакто]ру «Н[ового] М[ира]» Героя Соц[иалистического] Труда» М.Е. Захарова, напечатанное на страницах в № от 31.VII., редакция «Соц[иалистической] инд[устрии]» в № 9.VIII публикует «Ответ» на мое маленькое письмецо, от 4.VIII., отнюдь не предназначенное для печати. В нем я лишь сообщал, что «буду рад ответить на все вопросы «Открытого письма», и обещал «незамедлительно представить редакции» свой ответ и только просил: «Не могла бы редакция прислать мне хотя бы фотокопию» оригинала «Письма» т. Захарова, а также «сообщить мне хоть самые общие сведения об авторе и его домашнем адресе; мне нужно было для «Ответа» «запросить его относительно некоторых неясностей в его «Открытом письме». Это в точности так, и это легко проверить, ибо предварительно письмецо мое полностью напечатано в газете вместе с новым письмом т. Захарова, обширным комментарием редакции и факсимилированной страничкой первого «Открытого письма», уделив этому материалу, снабженному общим заголовком «Ответ главному редактору «Н[ового] М[ира]» А. Твардовскому».

Почему редакция проявила такое нетерпение, не дождавшись моего ответа на все вопросы, непонятно.

Попробуем разобраться, поскольку дело приобретает оборот весьма серьезный.

1. Более всего редакция и т. Захаров подчеркивают «оскорбительный характер» моей просьбы насчет фотокопии «Письма» от 31.VII. Я не вижу здесь ничего оскорбительного. Дело в том, что за десятилетия моей литературной жизни мне приходилось отвечать, по крайней мере, на несколько тысяч читательских писем, и я привык придавать значение не только стилю, орфографии, но и самому почерку такого рода документов. В этом со мной согласится всякий многоопытный в этом деле литератор или редактор. Редакция же усмотрела в этом мое недоверие к подлинности «Открытого письма» и, воспроизведя начало рукописи его способом клише, дала мне и всем читателям понять, что «Письмо» т. Захарова было адресовано не мне, а самой газете, так как оно начинается обращением: «Уважаемые товарищи из газеты «Социалистическая индустрия», а не словами «Уважаемый Александр Трифонович!» (как в напечатанном «Открытом письме»). И далее из рукописного текста явствует, что автор обращается именно к газете, а не ко мне, А.Т. Тв[ардовскому], гл[авному] р[едакто]ру «Н[ового] М[ира]». (Давно собирался поднять в печати один вопрос»…, а не: «Давно собирался написать Вам…», т.е. мне, А.Т., как напечатано. Совершенно ясно, что письмо т. Захарова с его вопросами было переадресовано редакцией мне. Я не спешу обвинить редакцию даже и в этом случае в фальсификации. Пусть так, но в таких случаях, когда газета находит нужным доверить ответ на письмо своего читателя тому или иному специалисту извне, в советской печати принято предварительно обращаться к этому лицу с соответствующей просьбой.

Редакция «Соц[иалистической] инд[устрии]» нашла это излишним. Пусть это остается на ее совести.

2.

Переезд в № 199

(б[ывшую] Мирзо).¹

Письмо в Секр[етариа]т

Последний лист № 7

12.VIII. 2 ч. (без четверти, кофе, сигареты)* 

<…> Нет, я не могу продолжать. Я нахожусь в больнице, но не в психиатриче-ском, а в травматологическом отделении вследствие несчастного случая со мной у себя на даче — ушиба, <при> котором, по мнению врачей, пострадали лишь шея, а не голова, но не схожу ли я с ума?

(«Ах, ты свернул себе шею в пьяном виде». — Допустим, допустим, что так, но с той поры прошло 20 дней, шея успешно заживает, голова ясна, но она именно в силу этой ясности отказывается понять, что происходит в печати со времени «Письма 11-ти» в «Огоньке», 11-ти литераторов, которым не нравится ж[урна]л «Н[овый] М[ир]», большинство из них резко критиковавший на своих страницах за их плохие писания.)

Нет сил быть подробным в изложении всей той лжи, заушательства, оскорблений и облыжных политических обвинений, кот[орые] обрушиваются на ж[урнал] и на меня уже столько времени и в таких формах перед лицом миллионов читателей — моих и ж[урнала], редактируемого мной.

Кому я это пишу, у кого прошу защиты?

12.VIII. 7 ч. (после снотворки)**.

<...> 1 ч. 30 м.

После второй вашей публикации, из которой явствует, что редакция «Социалистической индустрии» не стесняется в способах «подачи материала», чуждых этиче-ским принципам советской печати, дальнейшую переписку с редакцией и Героем Социалистического Труда М.Е. Захаровым, предоставившим, к сожалению, свое имя и звание для неблаговидных ее целей, не считаю возможной.

Редакция, опубликовавшая мое не предназначенное для печати письмо, без моего на то согласия, вряд ли решится опубликовать данное письмо с любыми своими комментариями, хотя против этого я отнюдь не возражал бы.

В тот же день после замов и отдыха.

Решено отложить «творческую работу» над откликом на последний фокус «С[оциалистической] и[ндустрии]». Угроза снятия нашего «От редакции» заслоняет собой все. Звонил Романову — обещает «после обеда ознакомиться, посоветоваться». Звонил (при замах) Воронкову насчет моего вчерашнего письма и присовокупил, что снятие «От ред[акции]» «Н[ового] М[ира]» обойдется дорого, с неопределенностью угрожал какими-то последствиями. — Он: я только что вышел на работу после болезни, только что прочел все это. Позвоню вам.

Вызвал я его с заседания «по Туманяну», выразившись через Ант[они]ну Ив[анов]ну: «Тумянан умер, а я еще жив»¹…

Решено снятие «От редакции» считать концом в смысле коллективного ухода в отставку, — лучшего времени и не придумать, — шутили висельники. Хотя — верно. Но перед уходом дать прощальный вечер на Секретариате, высказаться всем и, если не последует восстановления в правах ответа (через опубликование его в «Литгазете»), заявить об уходе. Если Симонов будет готов уйти из Секретариата, то и мне выйти. Если нет — воздержаться, — вид на жительство. — Но тогда уж уходить вовсе из «гослитературы» на солженицынское положение. — Вот и легче.

Не дай бог еще такого безумия, как прошедшей ночью. Без шуток можно угодить в психиатрическое отделение. Врач леч[ащий] Мария Александровна предлагала «24 ч[аса] сна».

Из набросков здешних

Нехорошо, коль речь твоя

(Блистает) слишком часто

Местоименьем личным Я:

Все я, да я, да я — ста…

Но та же самая беда,

Как раз того же смысла

С местоименьем Мы, когда

Все мы, да мы, да мы — ста…

Когда по всем своим волнам,

Чтоб миру было ясно,

Мы самолично: — Слава нам! —

Вещаем громогласно.

Допустим даже, и не врем,

Что шиты мы не лыком,

Но зря о том себе в урон

Кричим истошным криком.

Не лыком шиты в простоте,

Но мир не спит с летами:

Не пальцем деланы и те,

Что на Луну слетали.

Дальше хуже:

Нам этот подвиг не в упрек:

В пространства мировые

Для всех гагаринский «Восток»

Пробил тропу впервые.²

И было в уме, что насчет зависти к тому, что не ты, а кто-то другой (строку, страницу, песню). И этот холодок — залог, что ты еще не весь вышел. —

Отец умер 2 августа 49-го г. Двадцать лет. Он был тогда только 10 годами старше меня нынешнего. —

Третьего дня и сегодня, 13.VIII. после ночи <...>

Когда выйдешь за порог,

Да в ночную завируху,

Заслонив рукою ухо,

И крупа, не то горох

Рубанет в лицо и в руку. —

Ах, как мне в ночи рябой,

Когда я да непогода,

Да тропа — за сбоем-сбой, —

Ах, как любо мне с тобой

Ненадежной той тропой

Пробираться, блядь-природа!³

Это я уже воображал себя обосновавшимся (предложение Маши) внизу, в кабинете из-под гаража, занятом пока молодыми (их — в мою наверх — там и солярий, и бабка — все рядом) и выходящим своим черным ходом на прогулку перед сном, а м[ожет] б[ыть], и еще зачем. —

Вчера М.И. Ромм демонстрировал свои «устаные рассказы» с магнитофона. Нечего говорить, это куда значительнее и благородней Андроникова, и видишь, насколько ему книги были в руки, когда он делал «Обыкновенный фашизм». И очень мил. Я кончал телефон с Валей, извиняясь, говорю: дочка, волнуется из-за всего этого. А он: — Да что дочка, я — волнуюсь. — Это 1-й раз и к месту.

В тот же день.

То, что сказал сегодня на совещании редакторов в ЦК (где был от «Н[ового] М[ира]» Кондратович) зам. зав. Агитпропом некто Яковлев⁴, для нас — не победа, но для вурдалаков большой урон, почти поражение: обе стороны виноваты. По-видимому, это будет официальной партийной точкой зрения, за которую ухватится наш секретариатишко. Но вопрос о нашей «От редакции» еще, как сказал и Яковлев, «решается». Есть слых, что решается он у Мих[аила] Андр[еевича], может, уже и решился. Но мы намерены в случае обрыва и этой нашей ниточки, как условились, идти до конца, требуя на Секретариате права на самостоятельный ответ.

Маша с Олей привезли копию письма Симонова (уже одного его) в Секретариат, точнее, Маркову, полного энергии и даже резкости в постановке о правах одних и бесправии других. Он же, передавая эту копию Маше вчера на даче, сказал, что основное письмо подписано еще и Граниным (Л[енингра]д), написавшем свое присоединение от руки и отнесшим в «Литгазету». Есть сведения еще и о письме группы журналистов. Читательские письма идут трубой.⁵ —

Что нужно, чтобы жить с умом?

Найти себя в себе самом. — Это я даже не уверен, что мои строчки (что мои целиком), но я их нашел в блокноте и сегодня набросал 3–4 строфы. — Внесу в тетрадь завтра. —

«Ничего, ничего, терпение!»

15.VIII.

Первая здесь ночь без снотворки — под шум дождя. Просыпался, курил и пр[очее], но засыпал. Окончательно встал в 5. Правда, в затылке — тяжелый ком, сейчас постепенно — от кофе настоящего — помягчело. — День вчера получился хлопотный и разнобойный по эмоциям.

1) Позвонил Воронков (потом и приехал), что «там» ему удалось договориться о нашем «От редакции».

2) Обзваниваю в радости Лакшина, Валю, Симонова (через Расула). Расул что-то бормочет насчет того, что что-то будет в «Правде» или «Литгазете».

3) Посылаю машину за Машей с Олей, которой к врачу, они приезжают в обед втроем с Вовкой, я обедаю, грибы жареные — банка целая, они глядят, я спешу их проводить, чтобы «Мандельштам» для Мак[едоно]ва поспел к 3 ч. в редакцию.¹ Врывается и, правда, ретируется абсолютно ненужный Гольцев, у кот[орого] 60-летие и кот[орому] я уже пообещал «Теркина» и уже не хотел бы давать.

4) Не поспал после ванны, прилег, проводив своих (забыл отдать письма «подписантам»)², телефон — Македонов, сам просил его позвонить.

5) Телефон — Кондратович: Кириченко³ (из отдела) интересуется, как поставлено «От ред[акции]» в № и будут ли поправки. Ответ Кондратовича: поправки невозможны и технически, и принципиально. Звоню Воронкову — нет, откладываем все на завтра, т.е. на сегодня. Вчера не сходил к зубному, сегодня надо бы непременно сходить — вырвать предпоследний из некоронованных. —

Вчера утром или позавчера:

Что нужно, чтобы жить с умом,

Свободой и отрадой

Найти себя в себе самом, —

Всего тебе и надо.

И труд свой избранный любя,

Что всех основ основа,

Сурово спрашивать с себя,

С других — не так сурово.

Любить сейчас, любить в запас

И делать так работу,

Чтоб жить сто лет, но каждый час

Готовым быть к отлету.

И не терзаться — ах да ох —

Опасливой мыслишкой,

Что все равно тебя врасплох

Итог накроет крышкой.

Или:

И не томиться — ах да ох —

Что, близкий или дальний,

Он все равно тебя врасплох

Застигнет, час летальный.

А еще бы сказать, что и хуже бывает:

Звонок в два ночи. Ордер.

Машина «Хлеб». Цементный пол.

Допрос, где бьют по морде.

И все, старик. Ни крик, ни вздох.

Москва шумит снаружи.

Итог — иного хуже.⁴

Катал я в рифму по сто строк

В один присест бывало,

А нынче — дело к ночи.

Короче. Покороче.

Б.М. Иофан с его «витберговской» судьбой, милый, интеллигентный, влюбленный в свое искусство, уверенный, что он еще творит⁵.

И опять — похвалы журналу, моему мужеству и т.д., и опять:

— А не отнимает у вас ж[урна]л то, что для поэзии — ведь это всего главнее. Как будто и лестно — предпочтение поэта «прогрессивному редактору», но боже мой, не понимает, что речь идет о самой возможности писать, быть на свете художнику. Запрещен Солженицын, но скольких он выпустил на волю.

Примечания

3.VII

¹ Пленум ЦК КПСС 26 июня, обсуждавший итоги международного совещания коммунистических и рабочих партий. В постановлении Пленума говорилось об усилении идеологической работы в массах как важнейшей задаче («Правда», 1969, 27 июня). Речь идет о поэме А.Т. «По праву памяти».

² Имеется в виду подготовка к печати «Стихов разных лет» из наследия А. Ахматовой («Новый мир», 1969, № 5. Публикация академика В. Жирмунского).

³ См.: В. Лакшин. Последний акт. Дневник 1969—1970 гг. // «Дружба народов», 1993, № 4. С. 169.

⁴ А.Н. Васильев — секретарь Московской партийной организации писателей. Строка из стихотворения А.С. Пушкина «Дорожные жалобы».

⁵ «Слежу (с помощью радио и слухов) за драматическим Вашим стоянием — и восхищаюсь Вашей твердостью, в которой, впрочем, я и не сомневался», — писал А.И. Солженицын А.Т. 18.VI.69. Когда читаешь письма А.И. Солженицына, сохранившиеся в архиве А.Т., не оставляет ощущение, что «Теленка…» написал совсем другой человек.

⁶ Статья Г. Бёлля «Мир несвободы» о романе А. Солженицына «В круге первом», рукопись перевода которой читал А.Т., опубликована под названием «Мир под арестом» в «Иностранной литературе», 1989, № 8. О романе К. Симонова «Последнее лето» см. запись 18.VI.

5.VII

¹ П.К. Романов — начальник Главлита. В.В. Гришин — первый секретарь Московского городского комитета КПСС, член Политбюро ЦК.

² Имеется в виду доклад на Пленуме ЦК КПСС 26 июня и собрание партактива по итогам Пленума.

³ Игорь Александрович Сац — литературовед, критик, искусствовед, член редколлегии «Нового мира». См. о нем в предшествующих Рабочих тетрадях. В. Ермаков — журналист-международник, сотрудничавший с «Новым миром».

7.VII

¹ Поэма «Теркин на том свете» отдельным изданием при жизни А.Т. выходила только один раз — в 1963 г. (М., «Сов. писатель»).

² М.П. Прилежаева — автор книг о В.И. Ленине для юношества. В.А. Герасимова — прозаик, активно печаталась в 30-е гг.

³ П.Н. Демичев — секретарь ЦК, ведавший вопросами идеологии и культуры.

⁴ Н.С. Новиков — в 1929—1937 гг. — сотрудник редакции смоленской газеты «Рабочий путь», редактором которой стал в послевоенные годы. В 60-е гг. работал в редакции «Литературной газеты» и затем «Правды».

⁵ Э.Г. Гилельс — пианист, профессор консерватории, народный артист СССР, позднее — Герой Соц. Труда.

8.VII

¹ Из писем В.И. Ленину. (1920—1921). Публикация И.Б. Брайнина. «Новый мир», 1969, № 1.

10.VII

^1. Н. Афанасьев. Кому это нужно? «Коммунист вооруженных сил», 1969, № 12. Фронтовые записи А.Т. рецензент назвал отражением финской войны «в кривом зеркале», особо отметив неприязнь А.Т. к политработникам, «бездумно и бездушно бросавшим людей под огонь». По мнению критика, автор «не увидел духовных истоков героизма». Рецензия завершалась обвинением редактора «Нового мира» в том, что в его журнале «появляются преимущественно те произведения о Вооруженных силах, в которых принижается ратный подвиг народа, искажается облик воина». (С. 91—92)

Статья Н. Афанасьева вызвала в памяти А.Т. критику его произведений в 30-е годы, обличавшую его как «кулацкого подголоска». См. запись 25.VI и примеч. к ней.

² Александр Моисеевич Марьямов — писатель, критик, сценарист, член редколлегии «Нового мира», зав. отделом публицистики.

13.VII

¹ См. Исаак Дойчер. Троцкий в изгнании (пер. с англ.) М., Политиздат. 1991.

14.VII

¹ Из вступления к поэме «По праву памяти» А.Т. снял строфу: «И вслед живыми подтвердится // Завета мыслимого суть.// Просчет невольный — да простится, // Расчет лукавый — проклят будь».

16.VII

¹ Речь идет об упоминавшемся (8.VII) предисловии к публикации И. Брайнина «Письма В.И. Ленину».

² О книге Дж. Хирна см. запись 4.VI.

27.VII

¹ Возвращение американских космонавтов из полета на Луну.

² Имеется в виду «Письмо в редакцию» под заголовком «Против чего выступает «Новый мир»?», подписанное М. Алексеевым, С. Викуловым, С. Ворониным, В. Закруткиным, А. Ивановым, С. Малашкиным, А. Прокофьевым, П. Проскуриным, С. Смирновым, В. Чивилихиным, Н. Шундиком. Выступив против статьи А.Г. Дементьева «О традициях и народности» («Новый мир», 1969, № 4), где критиковалась позиция журнала «Молодая гвардия» с ее идеализацией прошлого и пропагандой национал-патриотической мифологиии, авторы главный удар направили на журнал А.Т. в целом. Они напоминали, что именно здесь печатался А. Синявский, а также «глумящиеся над трудностями роста советского общества» В. Войнович, И. Грекова, Н. Воронов. Критики «Нового мира» В. Лакшин, И. Виноградов, Ф. Светов, Ст. Рассадин, по словам авторов письма, культивируют скептицизм к «идеалам и завоеваниям» советского строя. Журналу чужд патриотизм и пролетарский интернационализм. «Новый мир», по утверждению одиннадцати литераторов, выступает против «главных духовных ценно-стей нашего общества», являясь проводником буржуазной идеологии и космополитизма. («Огонек», 1969, 26 июля, № 30 С. 26—29). Письмо, под которыми поставили подписи 11 литераторов, они не писали: над текстом работали М.П. Лобанов, О.Н. Михайлов, В.В. Петелин, В.А. Чалмаев, Н. Сергованцев. (См.: В. Петелин. Счас-тье быть самим собой. М.: Голос, 1999. С. 194—195).

29.VII

¹ Б.Д. Панкин — гл. редактор «Комсомольской правды».

² К. Симонов писал, что уйдя, от идейного спора по существу проблем национализма и патриотизма, авторы «Письма 11-ти» обрушились на «Новый мир» с грубыми и необоснованными нападками. Он утверждал, что «Новый мир» «больше, чем какой-либо другой журнал, показывал на своих страницах народные истоки нашей жизни» и защищал «подлинное национальное достоинство нашего народа и нашей литературы в борьбе с унижающими это достоинство квасными патриотами и беспринципными реставраторами отвергнутых революцией самых темных сторон старой российской действительности». (Письмо К. Симонова датировано 28.VII.69. Архив А.Т.)

30.VII

¹ Речь идет о проблемах подсознания, которыми в ту пору занималась серьезно лишь религиозная мысль, а советская наука оставляла в стороне.

1.VIII

¹ К.А. Федин был членом редколлегии «Нового мира» и первым секретарем ССП. О поездке к нему см.: А.И. Кондратович. Новомирский дневник. С. 426—428.

² От имени рабочего класса М. Захаров обвинял А.Т. в том, что «Новый мир» оторвался от насущных проблем советского общества и служит интересам, ему чуждым. Журнал мало печатает произведений о рабочих. Рабочий класс на его страницах — «погрязший в быте, без идеалов». Деревня выглядит «мрачной и неуютной». «Кто дал право некоторым Вашим авторам издеваться над самыми святыми чувствами наших людей? Над их любовью к Родине, к дому своему, к березке русской?» — вопрошал Захаров («Социалистическая индустрия», 1969, 31 июля). Подписавшись «токарем Подольского завода», Михаил Егорович Захаров не упомянул, что является членом ЦК КПСС и депутатом Верховного Совета СССР.

³ Заявив, что мнение 11-ти литераторов о «Новом мире» нельзя не разделять, газета поддержала обвинение, брошенное ими журналу А.Т., в «пренебрежении социально-моральными ценностями». «Новый мир», где проблемы деревни были едва ли не главными в прозе и публицистике, обличался в том, что любовь к деревне считает предосудительной. (Справедливое беспокойство. «Литературная Россия», 1969, 1 августа).

⁴ Л.Н. Смирнов — в ту пору председатель Верховного суда РСФСР. Председательствовал на процессе А. Синявского и Ю. Даниэля.

2.VIII

¹ «Письмо 11-ти» подписал поэт С.В. Смирнов. Протест против него подписал Сергей Сергеевич Смирнов — автор книг о защитниках Брестской крепости.

² Д.П. Горюнов — генеральный директор ТАСС (1960—1967), с 1967 г. — на дипломатической работе.

³ Критик посчитал надуманным конфликт в повести о том, как в целях военной операции пожертвовали жизнью подростка. Он доказывал, что судить о событиях в ней надо с точки зрения «реального вклада в дело победы», а не «абстрактной нравственности». (И. Мотяшов. Так что же произошло у Круглянского моста? «Литературная газета», 1969, 3 июля).

⁴ А.В. Македонов — критик, литературовед, друг юности А.Т., готовил для «Нового мира» статью о Мандельштаме, а также работал над статьей для тома А.Т. в серии «Всемирная литература».

3.VIII

¹ Имелось в виду выступление историков с протестом против «Письма 11-ти», которое пытался организовать М.Я. Гефтер, работавший тогда в Институте истории СССР АН. См. далее запись 4.VIII.

4.VIII

¹ По сообщению газеты, «боевая направленность» письма 11-ти в «Огоньке» «пришлась очень не по вкусу буржуазным идеологам», которые быстро и нервозно реагировали на публикацию «Огонька». «По словам газеты, западные политики хвалят «Новый мир» за противодействие «советскому национализму», отмечая, что журнал А.Т. только формально числится органом ССП, а по сути «действует автономно». «Неужели… коммунисты редакции и на этот раз не задумаются над тем, почему их позиция в литературе и общественной жизни вызывает столько радости в стане антисоветчиков, почему ни один другой советский печатный орган не пользуется таким «кредитом» у буржуазных идеологов, как «Новый мир»». (Д. Иванов. По поводу выступления «Нью-Йорк Таймс». «Советская Россия» 1969, 3 августа).

² А. Твардовский. Земляк. Из заметок с Ангары. «Правда, 1959, 11 октября. (См. Соч. т. 4. М., 1978.). М.В. Зимянин — с 1965 г. гл. редактор газеты «Правда» — органа ЦК.

³ А.А. Епишев — начальник Главного Политического управления армии и флота (ГЛАВПУР) — ярый противник «Нового мира», запретивший его подписку в армии. В 1950—1951, 1953—1955 гг. — первый секретарь Одесского обкома.

⁴ Возможно, А.П. Коровяков, член Союза художников СССР.

Впечатления этих кунцевских вечеров в основе стихотворения Р. Гамзатова «Костер Твардовского». Поэт вспоминает гостеприимного «хозяина вольного костра», к огню и теплу которого стекались больные и здоровые: «И у свободы он в почете, // И не подвластен никому, // И ложь в сусальной позолоте, // Не смеет подступить к нему». (Р. Гамзатов. Соч. в 5-ти томах. Т. 3. М., 1982).

В открытом письме в редакцию «Литературной России» Р. Гамзатов протестовал против несогласованного с ним, как членом редколлегии, выступлением газеты в поддержку «Письма 11-ти». (Справедливое беспокойство. «Литературная Россия», 1969, 1 августа). «Письмо полно недостойных политических инсинуаций, своей грубостью и передержками оно возрождает приемы той печальной памяти критики, которая нанесла советской литературе невосполнимый вред». Отмежевываясь от редакционной статьи «Справедливое беспокойство», Р. Гамзатов заявлял о своем выходе из редколлегии «Литературной России». (Архив А.Т.). Письмо Гамзатова не было напечатано. В редколлегии «Литературной России» он остался.

⁵ А.П. Охотников — зам. начальника Главлита. Ю.С. Мелентьев — зам заведующего Отделом культуры ЦК.

⁶ А.М. Румянцев — академик, член ЦК, зав. Отделением АН. А.Т. имеет в виду голосование по своей кандидатуре, выдвинутой в академики. См. записи в октябре 1968 г.

⁷ В письме в журнал «Коммунист» (копию которого автор посылал в Политбюро ЦК КПСС) рабочий БДТ В. Гаврюшов выражал «свое негативное отношение к негативному журналу «Новый мир»: «Когда-то меньшевики захватили «Искру». Сегодня они не рискуют открыто соваться в политику, поэтому предпочли захватить «Новый мир». Современные меньшевики, как и их предшественники, далеко не глупый народ, и художественная сторона журнала на высоте, однако идейная на эту высоту не поднимается. В. Гаврюшов предлагал «в Новый мир» подобрать большевистскую редколлегию. Побольше таких, как, например, Ю. Барабаш…» (Архив А.Т.)

5.VIII

¹ А.В. Кузнецов — писатель, автор романа «Бабий Яр». Выступил в «Новом мире» с повестью «У себя дома» (1964) и рассказом «Артист миманса» (1968), подвергшемся резким нападкам критики. 30 июля 1969 г., находясь в заграничной командировке, попросил политического убежища. Новых произведений Кузнецова в эмиграции не появилось.

² А.Т. благодарил Г.Я. Бакланова, который вместе с Ю.В. Трифоновым и другими писателями отправил в Секретариат СП протест против травли «Нового мира».

³ Речь идет о письме с критикой выступления «Огонька», подписанном К. Симоновым, К. Чуковским, М. Исаковским, С.С. Смирновым, А. Сурковым, В.Ф. Тендряковым, С.П. Антоновым и др. См. запись 3.VIII. Ю.Г. Буртин — критик, публицист, автор «Нового мира», старший редактор отдела публицистики.

⁴ А.Т. размышляет о Р.А. Медведеве и его труде «Перед судом истории», подаренном ему автором. (См. записи 1967—1968 гг.). Опубликован под названием «О Сталине и сталинизме» (М., 1991).

7.VIII

¹ Мысль о том, чтобы А.Т. сам ответил на статью «Нью-Йорк Таймс», возникла не без воздействия воспоминаний об успешном интервью А.Т. Л. Шапиро — представителю одного из ведущих западных информационных агентств — «Юнайтед Интернейшел». Тогда А.Т. удалось отразить нападки идейных противников, укрепив положение журнала, не отступив от своей позиции. (См. записи в Рабочих тетрадях в апреле — мае 1963 г.).

² «Зоной» А.Т. полушутливо называл больничную территорию, где многочисленная охрана и строгая пропускная система нередко вызывали инциденты с посетителями.

В своем письме В.Н. Гусаров выражал недоумение по поводу, кто есть кто среди подписавших «письмо 11-ти». По его мнению, им стоило бы указать свои профессии, место службы и сослаться на свои произведения: без таких сведений «имя и фамилию могут ставить люди, которых знает весь мир или хотя бы вся страна». (Архив А.Т.). О В.Н. Гусарове см. в кн.: А.А. Амальрик. Записки диссидента. М., 1999.

³ Высоко оценивая боевой характер выступлений журнала В.А. Кочетова, газета подчеркивала, что его «яркие материалы» с главенствующей здесь ленинской темой и «глубокой верой в историческую роль пролетариата» находятся на переднем крае «нашей боевой, кипучей советской жизни». (На переднем крае. По страницам журнала «Октябрь». «Советская Россия», 1969, 7 августа). М.Ф. Яковлев — фотограф, приятель А.Т. «Октябрь» хвалили за то, за что ругали «Новый мир», и потому он вписывался в серию антиновомирских выступлений.

8.VIII

¹ Л.Е. Кербель — скульптор, народный художник СССР, автор памятника К. Марксу в Москве, земляк А.Т. В.П. Гольцев — зав. военным отделом редакции газеты «Известия».

² Л.Н. Толкунов — гл. редактор «Известий». Н.К. Байбаков — председатель Госплана СССР, А.Н. Косыгин — председатель Совета Министров СССР. Рассказ А.Т. о совещании у Косыгина см.: В. Лакшин. Последний акт. Дневник 1969—1970 гг. «Дружба народов», 2003, № 4. С. 176.

10.VIII

¹ Пьеса М. Шатрова «Брестский мир» была принята к публикации и объявлена в планах журнала, но напечатать ее А.Т. не успел. Опубликована в № 4 «Нового мира» за 1987 г. Замечания А.Т. по пьесе Шатрова см.: А.И. Кондратович. Новомирский дневник. С. 435—436. А. Шаров — прозаик, публицист, печатался в «Новом мире».

² В докладе председателя Госплана Н.К. Байбакова отмечалось, что во II квартале 1969 г. ряд промышленных предприятий не выполнил план из-за плохой подготовки к зиме электростанций, железных дорог, строек (В Совете министров СССР. «Известия», 1969, 8 августа).

³ Мария Трифоновна — сестра А.Т.

⁴ «Социалистическая индустрия» опубликовала письмо А.Т. в редакцию, с запросом о выступлении М. Захарова, для печати не предназначавшееся, и ответ заслуженного токаря, обличавшего А.Т. в высокомерии и неуважении к рабочим.

11.VIII

¹ Палата, в которой пребывал Мирзо Турсун-заде, народный поэт Таджикской ССР, выписавшийся из больницы.

12.VIII

¹ Заседание Секретариата, посвященное подготовке празднования 100-летия писателя и общественного деятеля Армении Ованеса Туманяна. Антонина Ивановна — секретарь К.В. Воронкова.

² Вариант стихотворения, при жизни не публиковавшегося. Впервые — в «Известиях», 1988, 25 июня.

³ Стихотворение публикуется впервые.

⁴ А.Н. Яковлев — зам. зав. Отдела пропаганды ЦК, получивший известность в годы перестройки как один из ее «архитекторов».

⁵ Свыше 140 откликов в поддержку «Нового мира» сохранились в личном архиве А.Т., значительная часть осталась в редакции после его ухода.

15.VIII

¹ А.Т. читал статью А.В. Македонова о Мандельштаме, торопясь передать ее со своими замечаниями автору, уезжавшему из Москвы.

² Каждому из подписавших протест против «письма 11-ти» А.Т. написал отдельно.

³ И.П. Кириченко — зав. сектором Отдела пропаганды ЦК.

⁴ Первоначальные наброски стихов, разделившихся позднее на два самостоятельных стихотворения: «Что нужно, чтобы жить с умом…» и «Всему свой ряд, и лад, и срок…», при жизни А.Т. не печатавшихся. Опубликованы М.И. Твардовской в «Комсомольской правде», 1972, 28 октября.

Незавершенное стихотворение «Звонок в два ночи…» публикуется впервые.

⁵ Б.М. Иофан — народный архитектор СССР, академик. Один из авторов неосуществленного проекта Дворца Советов в Москве и павильонов СССР на Всемирной выставке в Париже и Нью-Йорке (не сохранившихся). А.А. Витберг — русский архитектор. Автор проекта храма Христа Спасителя на Воробьевых горах (заложенного, но не построенного), памятника в честь победы в войне 1812 г. (заложенного в Москве, но не поставленного), Александро-Невского собора в Вятке (не сохранившегося).

* * *

Пока продолжение «Рабочих тетрадей» готовилось к печати, в № 5 журнала за 2004 г. появилась реплика Вероники Штейн «По поводу комментария к «Рабочим тетрадям» Александра Твардовского, «Знамя», 2003, № 10)». Она полагает, что в примечании к записи 16.XII.1968 г. «дано неверное толкование эпизода», участницей которого она была. Речь идет о доставке ею в редакцию «Нового мира» копии письма А.И. Солженицына в «Литературную газету» с благодарностью всем поздравившим его с пятидесятилетием. Вероника Штейн цитирует это примечание где, со ссылкой на «Новомирский дневник» А.И. Кондратовича (М., 1991. С. 331), говорится, что «судя по дате получения А.Т. письма Солженицына в «ЛГ» (12.XII.), оно было разослано еще до его юбилея (11 декабря), что особенно огорчило новомирцев». Автор реплики сообщает, что письмо было написано Александром Исаевичем «глубокой ночью» 12 декабря и наутро доставлено ею в редакции. Из записи Кондратовича, — утверждает Вероника Штейн, — «вполне очевидно, что и он и другие новомирцы просто по неведению решили, что А.И. написал свой ответ заранее: они не знали, что в «Новый мир» письмо А.И. было принесено мною, а не прислано по почте». Но ведь Твардовский об этом знал, что очевидно из записи, к которой относится примечание.

Трудно представить, чтобы Твардовский, показывая новомирцам письмо Солженицына и обсуждая его вместе с ними, не сказал, как и кем оно доставлено. Визиты Вероники Штейн — одной из посредниц между Солженицыным и «Новым миром» — в редакции не были тайными. 12 декабря многие видели посланницу Солженицына в редакции: отдав письмо Солженицына секретарю Твардовского, она общалась с сотрудниками, заходила в отдел прозы к А.С. Берзер. Странно, что всего этого Вероника Штейн не учитывает, когда говорит о «неведении» новомирцев. Впрочем, почти за 45 лет, прошедших после этих событий, она забыла даже то обстоятельство, что Солженицын никогда не посылал писем в «Новый мир» по почте — только с верной оказией. Но новомирцы-то об этом хорошо помнили.

Машинописная копия письма Солженицына, датированная 12.XII. и полученная 12.XII. — на другой день после юбилея, невольно наталкивала на предположение, что текст его был заготовлен и рассылался заранее. Кондратович пишет об этом как об установленном факте, руководствуясь не только датой, но и упоминая и еще какие-то разосланные письма, «тоже под копирку» и «без подписи», как и полученное Твардовским (там же). В своих заключениях новомирцы исходили и из того, что о действиях Солженицына в редакции всегда узнавали позднее, чем они были предприняты. Считавший себя свободным от всяких обязательств по отношению к «Новому миру», его автор не предупреждал о своих акциях, даже напрямую касавшихся журнала, с которым прочно было связано его имя.

Думается, что и узнав в ту пору о том, что ныне сообщила Вероника Штейн, новомирцы вряд ли изменили бы то «толкование» поступка юбиляра, против которого она протестует. Поспешность Александра Исаевича, рассылающего свои ответы поздравителям по разным инстанциям, когда поток приветствий еще не иссяк, вряд ли могли быть восприняты иначе как неуместная и огорчительная.

Публикация В.А. и О.А. Твардовских.

Подготовка текста О.А. Твардовской.

Примечания В.А. Твардовской.

(Продолжение следует)