|
Николай Байтов
Куст слов
Об авторе
Николай Владимирович Байтов родился в 1951 году. По образованию математик. В 80-е годы издавал совместно с поэтом Александром Барашом альманах «Эпсилон-салон». Выпустил две поэтические книги: «Равновесие разногласий» (1990) и «Времена года» (2001), а также книгу прозы: «Прошлое в умозрениях и документах» (1998). Является куратором литературного салона «Премьера» и сопредседателем (совместно с поэтессой Светой Литвак) «Клуба литературного перфоманса». Живет в Москве.
* * *
Как поехал Исидор на флорентийский собор —
скопом передать всю свою паству папству, —
так и не вернулся Исидор до сих пор,
знает: надо быть ему от паствы опасну.
А в Москве зима не от большого ума.
Тут у нас людишки живут по привычке.
Разве с бодуна кому дадут тумака.
Да на Пасху ка’тают мальчишки яички.
Ходят кривоулочками, спустя рукава,
да на возке архимандрит какой сугроб раскимдарит.
Потчует блинами и квасом Москва,
только блядомыслия не благословляет.
Всяко змеесловие зловесно весьма, —
особливо на латыни оно как на ладони.
То-то на Москве темна завеса ума,
а широко и далеко видать с любой колокольни.
Как уехал Исидор на Флорентийский собор —
скопом передавать свою паству папству, —
так и не вернулся Исидор до сих пор:
всё готовит грозную острастку пространству.
Топчется —и деньги суёт —и сулит
тишь да гладь, да русские дали-широты.
В тригонометрических коридорах интриг
он берёт уроки надменья у Европы.
Сила pax romano —вся в надменьи одном.
Только ткнёшь —так палец в труху и проваливается.
А нашу ойкумену не замкнуть в окоём.
Скоро Исидора будем ждать к Масленице.
* * *
Древнее живое имя рек и морей
ветром протянуло в золотых облаках.
Вышел на прогулку молодой иерей,
смотрит с косогора на красивый закат.
Вышел на поляну многотравный июль,
вынул из тумана молодой нож луны.
Надвое на западе разрезал лазурь,
нагло улыбаясь — почти до хулы.
Но хотя повсюду безбожная власть,
много тут и проса, и ржи, и овса..
Всякая святая еда удалась,
всякое дыхание — хвалит Творца.
Светом лучезарным просиял эмпирей.
Ветер надувает облаков каскад.
Долго с косогора молодой иерей
смотрит, улыбаясь, на родной закат.
Океанов имя, островов, гор и льдов
протянулось ветром вдоль осенних широт.
Люди мы смиренные — так дай же нам Бог
краешек святыни от осенних щедрот.
Даже вот сливо’вое варенье — и то
можно облизнуться — для души западня.
Многие пытаются и это, и то —
одна только умница моя попадья.
Можно соблазниться, над полями летя,
взглядом погружаясь в золотой эмпирей.
Тоже собралась там облаков лития,
дымом поедая рыб и зверей.
Там на речке с удочкой старик-пионер
курит самокруточку, чудак-самодур.
Постоял в раздумье молодой иерей
и вернулся к матушке — пить самовар.
* * *
Нет растянутых моментов.
Все мы дышим экономно.
Поднимаясь по ступеням,
безошибочно молчим.
Наши пачки документов
высятся столбоподобно.
В поэтическом смятенье
мы подмигиваем им.
Скажем, лестница на даче
что-то шепчет по привычке.
Тусклый запах древесины,
паутина, хлам и тлен, —
но зато какие пачки
документов возле печки!
Много мудрости и силы,
и журналов, и поэм.
Мы с подружкой бесполезно
лезем поздним краснолесьем.
Бродят тучи, дуют ветры,
льют октябрьские дожди.
Пусть кому-то интересно
хвастать лисьим басноречьем, —
не завидуй, Лита Вета,
безошибочно молчи.
Наши пачки документов
очень пламени съедобны.
Накануне возле печки
я сложил их штабеля.
Крики наших манифестов
улетят в трубу сегодня.
Ляжет снег, и дым, как песня,
убежит играть в поля.
* * *
Над пропастью заклятья бормочу.
Ремни перекрестил я чересчур.
Внизу долина видится сырая.
Скользя, я осыпаюсь и сползаю.
Скользя, я просыпаюсь и пою.
Вот упоенье бездны на краю.
Я рассыпаюсь соловьиной трелью…
Я засыпаю, покрестив постелю. —
Когда ещё проснусь…
* * *
Когда я стал спускаться в долину,
я встретил на подъёме машину.
Она была светла и наивна.
Она, кряхтя, ползла на вершину.
Привет вам, молодые пилоты.
У вас глаза от солнца лиловы.
Поэты вы и энтузиасты.
Глаза у вас белеют от страсти.
А у меня кроссовки да галстук
крест-на-крест перевязаны наспех.
Меня несёт крутая дорога.
Оревуар, родная Андорра!
Уверовал — и вот погибаю.
Не знаю сам, куда убегаю.
* * *
Убежал из мысленного Египта,
горы пересёк — оказался в Гоби.
На камнях сидят там немые боги,
едет кибитка.
Был рабом, а стал вдруг желанным гостем.
Что хотел сказать, позабыл за чаем.
Только б не обидеть кого молчаньем
трудным и косным…
Фараон чуть не схватил меня, — но отстал ведь,
а я чуял смерть за собой уже! —
Следовало б мне это чудо Божье
громко прославить…
Смотрит, улыбаясь, мне в рот хозяин.
Дети прибежали и сыплют искры.
Должен я платить за гостеприимство
щедрым рассказом.
Да не знаю слов их — вот ведь неловкость!
Нем, как истукан их на плоском камне.
Неужели это мне теперь истуканью
жертву приносят?..
* * *
Уже я не пойму, зачем, за что
я был объявлен, призван, взыскан,
взвинчен.
Лишь облако туманное взошло
и просияло мягким голенищем.
И маршал проскакал во смотр войскам.
Он был педант, — возможно,
Рокоссовский.
Я с ним, как мог, бок о бок проскакал,
внимательно нахмурив лик свой плоский.
Теперь давно я старший лейтенант,
уважен я за ордена и раны.
Лишь облака туманные летят,
влекомые осенними ветрами.
Посыпал дождь над серою водой.
Лик озера он морщит и таращит.
В плаще мой дядя, умерший давно,
сидит — в чине полковника — рыбачит.
* * *
Выступает рыхлый рельеф лица
в собрании лунных теней.
Он что-то бормочет, сходя с крыльца
в оттепель, тьму, метель.
Вот пути перепутались в саду,
и ключи поблескивают в снегу.
“Так что ты учти, ты имей в виду —
отпусти, не то убегу”.
Перевыпукло-кругло большое “О”
ползёт, как пузырь изо рта.
С тихим вздохом лопнуло его тепло,
и вопрос повис до утра
на рябине среди терпких кистей
в белых шапках снега, —
и что теперь? —
И ныряет, закрыв за собою дверь,
в оттепель, тьму, метель.
* * *
Сканер сканирует скатерть.
Принтер копирует пир.
В сумме какая-то пакость.
В небе какая-то пыль.
В сумерках светят отбросы:
бритва, петарда, гондон,
С клипера сходят матросы —
скрипка, гитара, гармонь…
Есть у меня на примете
добрый приятель один.
Кликну его в Интернете —
встретимся и посидим.
Пусть даже он в бескозырке —
это всего лишь игра.
Девушку в красной косынке
нам не забыть никогда.
* * *
На поляну бросил берёзовый июнь
моего потерянного разума изюм.
Я лежу в больнице посреди лесов,
на поляне птицы водят выводки птенцов.
Водят их и поят изумрудною росой,
а мои изюминки обходят стороной:
“Не учитесь, детки, эти ягодки клевать,
а не то вовеки не будете летать.
И от изумленья, прежде чем вспорхнуть,
вспоминать начнёте все загадки наизусть. —
Будете всё думать, зачем да почему
Боженька устроил такую чехарду…”
* * *
Звонарь, как Гулливер, в чёрной шляпе
(не знаешь — так останешься дома)
идёт по краю солнечной хляби.
Закрой глаза, — такая здесь мода.
Пристойный пуловер дикой шерсти
показывает ясно, в том смысле,
что, например, идёт рыцарь чести,
а не купец унылой корысти.
Он светится, как море в пустыне.
Он свешивается с небосклона.
Звенит в ушах. —И звоны прельстили. —
Цветёт в крови удар скорпиона.
Пыля и блея, тощие овцы
пустыми курдюками болтают.
Их шерсть свалялась в клочья и космы.
Пылают их колодцы в гортанях.
Просторный Ливерпуль с кораблями
миролюбив, умён и уверен
в своём добре: коварные хляби
не смеют жрать товары губерний.
Закрой глаза, смотри Гулливера.
На мачте жди обычного звона.
Чтоб каждый день туда дули ветры.
Иначе ты останешься дома.
* * *
Интриганы каверзные злы,
хищные воители заядлы.
В тучах подступающей грозы
копятся смертельные заряды.
Царь угрюмо жмётся в уголке,
топчется, томится и тоскует.
А царица всюду на доске
держит, контролирует, рискует.
* * *
Есть поэзия чувств, но увы — даже там
не бывает метафор без слов.
Алиб Юля любила Надежду Джедан,
подарила на память брелок.
Тот брелок, а с другой стороны — тот кулон
интегральный имел калибр:
её девичий вход он под острым углом
закрывал для небесных игр.
Колокольчик, а с другой стороны — камертон,
он всегда звенел в резонанс.
Он, как джокер, пальчиком перед ртом
свою тайну держал, резвясь.
Как словесный жетон в буриме, он держал
в том же тоне другие слова.
И кого б ни встречала Надежда Джедан,
Алиб Юлю любила она.
* * *
Сатор Арепо запряг свою лошадь.
В поле поехал репу сажать.
Старая кляча —сплошная оплошность.
Сложно поэту не оплошать.
Век бы не плёл кружевного узора,
в поле не ездил, лежал на печи.
Вместо поэзии всюду угроза.
Страшная буря настигла почти.
Едет Арепо на’ смех и на’ смерть.
Страшная туча оскалила пасть.
Вместо поэзии всюду опасность.
Трудно поэту её описать.
* * *
Я был не в курсе, что она на третьем курсе.
Она мне школьницей казалась озорной.
Она вела себя как будто в моём вкусе,
а мне язык показывала за спиной.
Я был художник поколения кубистов.
Мои друзья —Пикабия, Пикассо, Брак.
Я был замешан в расчлененьях и убийствах,
и вот теперь в её глазах я был дурак.
Что же мне делать, ах, эксперты, подскажите!
Пойти учиться на Бакштейновский спецкурс?
Она живёт там в молодёжном общежитьи,
а я седой и вот теперь совсем сопьюсь.
Она мне исподволь показывает позы,
а я всё должен адекватно понимать.
Как это трудно, унизительно, о Боже,
такую умную девчонку обнимать…
* * *
Скажи кизил, который я сказал:
не вкусом — лыком сам язык вязал.
Не ликом весел враль:
Забыл с Кавказа в рай не взял словарь.
Я сто акцентов знал. Давно старик.
А вот лишь по церквям дразню заик.
Устал, забыл, ослеп.
Скажи кизил, Господь наш Логопед.
Кто кровью окропил холмы вокруг,
окрасил привкус мне слюны во рту? —
Я вырастил куст слов.
Свяжи кисель в раю Твоим узлом.
|
