Анна Кузнецова

Ежедневное чтение

Мастер психологического портрета. Анатолий Васильев — метафизический зазор между предметом и его тенью. Жена и дочка Шендеровича — ипостаси Кармен. Г. Рождественский держит дирижерскую палочку, как линейку, Е. Колобов — как шприц, В. Гергиев — как трость, Л. Маркиз — как шпагу… Первый альбом серии издан в 1999 году, готовится третий.

Первый раздел “Вечный ветер” (избранные стихи 1939—1956) — вместо биографического предисловия, вехи судьбы: в 18 лет пошел на войну, в 44-м был репрессирован, Бутырская тюрьма, лагерь, ссылка, реабилитация... Вечный ветер Хановей носит судьбы, как мусор. Разделы “Живу в миру” (1957—1977) и “А что потом” (1979—2002) — осмысление последствий.

Здесь тоже главная мифологема — ветер: ветер зрения. Движение глаз, не отмеряющее (первый сборник поэта (1988) назывался “Глазомер”), а обобщающее мгновенные впечатления. Ветру в этом поэтическом космосе противостоит камень — даже в приморских валунах скрыто живут “тугодумы Родена”.

“Вначале их было четверо: Александр Еременко, Иван Жданов, Александр Чернов и Алексей Парщиков”, — пишет К. Кедров. Но в его статье “Рождение метаметафоры”, включенной в книгу “Поэтический космос” (М.: Советский писатель, 1989), четвертого не было. Поэтому, наверное, книжка маленькая и тираж у нее — 300 экземпляров. А жаль, стихи прелестные: густометафорические, но не тяжеловесные, а напротив — легкие, летящие. Зримые и музыкальные, трагические и смешные:

Не зря Достоевский видел типическое в необычном, а в человеке считал главным его “пагубный фантастический элемент” и склонность что-то делать, хоть даже и себе во вред, из чистого своеволия. Вот захотел человек Шекспира перевести — разве запретишь? Захотел ознакомить со своим трудом английскую королеву — и получил письмо от генерального консула Линды Кросс, что королева с переводом “познакомилась”. Вопросом технологии этого “знакомства” мне мучиться до конца дней... Зато стало ясно, что перед нами — второе издание эпохального труда, снабженное “аппаратом”: два портрета расположены так, будто английская королева делает ручкой, а Владимир Тяптин смущенно ловит этот привет. Далее — рецензии: “<…> это гениальный труд, значительно приблизивший перевод к оригиналу. Я бы даже назвал это революцией в мировой поэтической переводческой практике <…> Владимир Тяптин несет Ижевску и Удмуртии мировую литературную славу <…>” — А. Акмаров (к.ф.н., доцент, дальше что-то алогичное: почетный профессор Института иностранных языков УдГУ). Те же мысли распространяет А. Зуева-Измайлова (д.ф.н., профессор). Далее — сонет В. Тяптина:

Лучшее — точные образы: рассвет — вокзал прибытий и убытий, дерево — метеорит “ушедший в землю и родивший чудо”... Худшее — общие места поэзии, ее слепые пятна, совершенно застящие здесь многие стихи, особенно поздние.

“Подарок свыше — / это наша жизнь, / устремленная к тому, / чтобы мир / становился лучше”. Поэтому остается только удивляться, что в этом мире, залитом солнцем безупречной логики, кто-то еще может воровать: “Наказание / будет / Страшным / и не только на том, / но и на этом свете. / Пожалеют, / что воровали, / да тогда уже / будет поздно”.

Более 200 сентенций такого рода записаны верлибрами, реже зарифмованы.

Поэтом-дураком, ведущим генеалогию от принятого Гумилевым в Цех поэтов Сергея Нельдихена, аттестует автора Дмитрий Кузьмин. И автор, нарифмовавший 186 десятистиший, не обижается, поскольку приводит это мнение в послесловии. Пусть и дурак, главное — поэт.

Основа этой прозы без особых достоинств — ирония. Но не романтическая, а циническая: злая, мрачная, обессиливающая.

Из этого огромного романа, загнанного в мелкий кегль с минимальным межстрочным интервалом, непросто выйти. Если, конечно, удалось войти — начинать с трудовых будней и с героя по имени Алеша Россиин не слишком выгодно. Сразу не испугаешься — узнаешь, что это не “идейный” роман, а парня нарекли так в детдоме. Впрочем, по поэтике с первых строк чувствуется, что автор не Проханов.

Один день заведующего токсикологической лабораторией в областном городе, живущего в “доме на набережной” этого города, разрубает все важные узлы его жизни: умерла обезьяна, любимица лаборатории, случился инсульт у матери, разрыв с любовницей, попытка жены восстановить семью и его собственная попытка не дать сыну стать токсикоманом. Предыстории одного из этих происшествий посвящена каждая часть романа, сама по себе маленький роман — производственный, семейный, любовный, воспитательный.

Есть стилистическая интрига — у романа три точки сборки. Повествование ведется то от автора, то от первого лица — причем не одного: то это внутренний монолог главного героя, именем которого по классической традиции роман назван, то — его соседа, волей обстоятельств принимавшего участие во всех узловых моментах его судьбы… Роман сделан очень хорошо.

И все-таки это роман XIX века. В нем нет художественного открытия, он выглядит как доказательство: социологическое исследование человеческой жизни, проведенное художественными средствами, ставит автора в положение представителя “натуральной школы”, усвоившего уроки Толстого с Достоевским.

Путевые очерки по ассоциативным закоулкам переходят в сентиментальное путешествие, которое стремится в экзистенциальное измерение, но из-за описательности метода не достигает его: вместо глубины повествование идет вширь — книга форматом больше стандартного книжного загнана в петит. Многословие оправдано потрясением автора каждой вещью, его желанием описать как можно больше чудес света, которыми и являются детали привычного вроде бы мира. Воспоминания прелестны, рассуждения лиричны, вдруг естественно переходят в молитвы — все эти метаморфозы держатся на интонации благодарного восхищения жизнью как чудом. И все-таки — многословие…

Некрасивые любят красивых, а те им отвечают благодарностью, пока могут — одна из схем, которые разыгрывают герои рассказов, написанных будто в подтверждение истинности общих мест.

Лес развесистой клюквы. К молодой вдове, боярыне-раскольнице Морозовой, явился сатана в образе ангела и Богу помолился — она и поверила, что власяницу надо снять и спать спокойно. Не успела уснуть — протопоп Аввакум, бежавший из пустозерской ссылки, явился и открыл ей глаза на случившееся. Она то плачет, то его подозревает: если бес ангелом явился, то почему бы ему и протопопом не явиться… А бес был молодцем, игравшим на дуде на свадьбе у вдовы.

Распопа Аввакума ведут пытать — а Бог подножки мучителям ставит. А сами они говорят друг другу с уважением, что холоп он по рождению, а по духу боярин… В таком лесу зимой особенно красиво.

“Эмоционально свежие” (Б. Кузьминский) исторические романы, возрождающие вальтерскоттовскую традицию изображения крупных исторических событий, отстоящих от автора на 50—60 лет, “домашним образом” (А. Пушкин), где роль главного героя исполняет рядовая единица исторического процесса, — получаются сегодня путем скрещивания архивной публикации с “мыльной оперой”. От “мыльной оперы” — серийность и женщины в ролях “маленьких человеков”, носителей гуманистического идеала. Во второй серии Третий рейх на глазах восхищенной Лени Рифеншталь дает работу нации и разворачивается в полную мощь — а Маргарита Гесс возвращается к Лею, оказывает пассивное сопротивление: по-прежнему плачет, любит живопись, развивает в детях импульсивность — а потом уезжает с ними в Америку лечить нервную болезнь сына, бросив Лея, который женится “нелепым образом” на влюбившейся в него с первого взгляда невесте Хаусхофера, в которую, в свою очередь, точно так же влюбляется Гитлер….

От архива — подлинные документы, в основном письма.

Редактору серии, пишущему послесловия, не стоит пренебрегать одной скромной, но важной единицей издательского процесса: “обоятельнейшего” (с. 470), “в-четвером” (с. 474)...

Серия, выпускаемая в пандан к ЖЗЛ: там — личность в фокусе, здесь — фон.

Эту книгу открывают два бессмысленных предисловия. Дальше все довольно интересно: год за годом от хулиганств и шантажа до триумфа и краха партии нацистов. Повседневная жизнь, к сожалению, в глубокой тени, если и выступает из тени — одной-двумя выразительными деталями; и снова: Гитлер, Геббельс, Борман, Гесс...

Глубокий специалист в совершенно другой области сделал популярный пересказ книг из приведенного списка (11 позиций): Берберова, Одоевцева, Гуль… Интересно то, как на основе свода некритически воспринятых субъективных книг возникает новый субъективный образ “русского Парижа” — отражение отражения.

Здесь библиография не приведена, а принцип построения “был еще такой случай” говорит о том, что перед нами — пересказ газетных сообщений того времени.

Из хаоса случаев, то забавных, то страшных, перемежаемых свидетельствами иностранцев о Москве и рефреном-картинкой в стиле Венецианова: травка на булыжной мостовой, сидящие на скамейках старушки, — книги не получается, облика города не возникает, он противоречив (в одном абзаце — старушки на скамеечках, в следующем — сообщение о том, что стариков на улицах нет, пенсионеры вымирают) и непредставим. Очень не хватает авторской воли, способной связать все это в целое.

Автор с мифологическим сознанием считает себя жрецом и провозвестником “святослава” — третьего инициированного вождя Гилеи-Московии-России после легендарного Святослава и поруганного кобы (верховный вождь по-древнерусски): “Святослав”! Я приглашаю Тебя и призываю! Без Тебя не будет ничего!” А что будет “с Ним” — догадываетесь: “жиды” и демократы поедут на лесоповал, газета будет одна — “самая лучшая”, “…блядство стремительно выйдет из моды. <…> Думаю, и тиражи моих книг резко умножатся”.

Попутно сообщается, что Гитлер начинал излучать “вождистскую энергию невероятной силы” при виде копья императора Фридриха Барбароссы, а покончил с собой в день, когда копье попало к американцам. И что Булгаков был жрецом-неугодником (эзотерический чин).

Введение в философию автора “Истоков тоталитаризма”.

Ученица Хайдеггера, потом Гуссерля, экзистенциалистка по методу, Ханна Арендт избегает философской абстракции, выходя на мировые проблемы из собственной ситуации и личного опыта. Оригинальна ее позиция по еврейскому вопросу: нет невиновных групп, считает она, и видит вину своего народа за его судьбу в ХХ веке в его двухвековой политической безответственности. Соглашаясь субсидировать правительства (дебиторов, над которыми нет закона) вне зависимости от их политической позиции и когда это отказывалась делать национальная буржуазия, богатые евреи навлекали на себя страх и ненависть низов, рождающих антиеврейские мифы. Окрепнув, европейские правительства заслужили доверие своей буржуазии, и еврейская верхушка лишилась гарантированной защиты, на которую наивно полагалась, после чего весь народ сделался объектом гонения и уничтожения — считает Арендт, разграничивая бытовую юдофобию и политический антисемитизм как явления разной природы.

Увлекательное литературоведческое “расследование” того, что думал о Христе и Пилате социальный мыслитель Булгаков и какова этическая концепция “Мастера”, с привлечением свидетелей (евангелистов и римских историков) и специалистов (гиперкритиков и христологов). А. Зеркалов (фантаст А. Мирер) считал “ершалаимские главы” полемикой с первоисточником: “Булгаков отказывается от христианского канона постольку и в той степени, в какой канон императивен”.

Исследование жанра пародии на средневековом материале позволяет говорить о существовании как “комической”, так и “серьезной” пародии — подражания без цели осмеяния. Старофранцузская повесть “Окассен и Николетт” — контаминация жанров лэ и рыцарского романа, комическая литературная маска французского общества XIII века. Природа жанра фабльо — комическое перерождение лэ. Далее автор ставит вопрос о принадлежности “Декамерона” к пародийному жанру и предполагает, что это “серьезная” пародия на художественный мир Данте.

Сборник статей и публикаций широкого спектра: от итальянской части русской диаспоры — до связанных с Италией эпизодов жизни представителей диаспоры вообще, от представителей первой ее волны — до Тарковского и Бродского.

Православные приходы и земские объединения, “русский” Капри, казачьи станицы во Фриули, антифашистское подполье в Риме, дочь Достоевского, проведшая в Италии два последних года жизни, дочь Льва Толстого Татьяна, 20 лет до конца жизни прожившая у своей дочери, вышедшей замуж за итальянца, Вяч. Иванов и его дочь-органистка, Н. Петровская, П. Муратов, М. Осоргин…

Допечатка изданных “Имкой” в Париже десять лет назад архивных разработок.

“Берлинские журналы А.С. Ященко” — об одном из первых (1919 г.) советских “невозвращенцев”, в “берлинский период” культуры русской эмиграции работавшем и сотрудничавшем в основных периодических изданиях этого времени. Неоценима его деятельность как библиографа, отслеживавшего книжные новинки в метрополии и эмиграции, с чем связана его работа в журнале “Русская книга”.

“Литературные материалы архива Б.И. Николаевского” — хорошо подготовленные и откомментированные письма Ященке 41 адресанта, философов и писателей, среди которых А. Толстой, Б. Пильняк, М. Цветаева, И. Бунин, Н. Лосский, Г. Вернадский и др. Самое интересное для чтения — драматические письма “сменовеховцев”, отражающие их метания в этот переломный момент.

“Из переписки Максима Горького”, посвященной попытке использования эмигрантами международных связей Горького для спасения летом 1922 года эсеров, которым угрожала казнь после сфабрикованного суда, а также делам журнала “Беседа” и книжной серии “Летопись революции”.

Исследование, снабженное подробным справочным аппаратом, посвящено типичной для начала ХХ века фигуре. Александр-Эдуард Опперпут-Упелинц — тип ницшеанского сверхчеловека, который не может обходиться без острых ощущений, как без наркотика. В этом исследователь видит объяснение его игры в бело-красную рулетку: переходя от белых к красным и наоборот, этот бесстрашный и беспринципный человек стремился играть на стороне победителя, а, выступая на стороне победителя, не раз подыгрывал противнику — ради заострения самой игры.

Исследователь, проделавший огромную архивную работу, пришел к мнению, что человек этот, воплощенная провокация, в ряде случаев предателем-провокатором не был, — и, на материале эмигрантской журналистики 20-х, метавшейся между высшими этическими соображениями, свойственными выходцам из благородного сословия, и политическими интересами русской эмиграции (как частный случай — интересами издательской политики) — выходит на проблему дезинформации в философском аспекте.

Кратко, но детально: цели и средства существования, количество и типологическое соотношение изданий в разное время, история отдельных издательских единиц — прослеженное развитие эмигрантской журналистики от Герцена до 40-х годов ХХ века, попутно опровергающее “общие места” — например, мнения, что наибольшие массы людей покинули Россию после 1917 года или что эмигрантская литература была бесцензурной.

Три главы книги, показывающие преемственность культурной жизни эмиграции ХХ века от века предыдущего, посвящены становлению политической прессы русской эмиграции в ХIХ веке (I), депортированной политической мысли начала ХХ века (II) и последующему созданию разветвленной системы русской журналистики за рубежом (III). Интересно, что основным типом издания в эмиграции ХХ века, как в России в ХIХ, был “толстый” журнал, а не газета, — что авторы связывают с преобладанием в обществе интеллигенции, испытывающей потребность в художественной литературе и разнообразии типов подачи информации.

Заключительный том наиболее полного собрания нестихотворных публикаций, отслеженных по периодике. Два тома — “Мечты и кошмар: Неизвестная проза 1920—1925 годов” и “Чего не было и что было: Неизвестная проза 1926—1930 годов” вышли в прошлом году. Каждый том начинает раздел “Рассказы”, продолжает — “Очерки и статьи”. Завершают — комментарии составителя; данный том снабжен также списком работ, печатавшихся под другими названиями или ранее, и именным указателем. В отличие от первых двух, в этом томе “Рассказы” (куда попали и повести) занимают больше половины объема. Эссе “Арифметика любви”, открывающее второй раздел, — речь на заседании кружка “Зеленая лампа”, вокруг которого теплилась литературная жизнь “русского Парижа”.

“Силу и красоту” предлагает автор увидеть в явлении, отрицающем красоту как категорию... Как всегда в такого рода изданиях, неизбежны ошибки. Возможны претензии к отбору и стилю. Но это одна из первых попыток сведения в систему разрозненных фактов от 1910-х годов до андеграунда и постмодерна. Правда, статья о последнем посвящена философскому постмодернизму, а постмодернизм в русском искусстве никак не затронут.

В основе этого монументального издания — материалы международной конференции к 110-летию Шершеневича. Имажинизм принимается всерьез и пристально изучается на Западе. Вопросы самостоятельности этого явления, отличия от других изводов авангарда, а также принадлежности Есенина к имажинизму — традиционно на первом плане у нас. А.Н. Захаров (“Эволюция есенинского имажинизма”) считает, что лирический герой других имажинистов — “циник, шут, клоун, паяц”, а у Есенина он радикально другой — “нежный хулиган”.

Псковская гимназия существовала с конца XVIII века, теперь в ее здании помещается средняя школа. В гимназии существовал обычай разбираться с “проклятыми” вопросами до ее окончания, а в выпускном классе составлять себе девиз, выражающий отношение к жизни, гравировать его на жетоне и носить на гимназической куртке…

Книга, выход которой не состоялся в 1989 году из-за распада “Лениздата”, издана теперь на пенсионные сбережения энтузиастки-составителя. Она посвящена 1100-летию Пскова, иллюстрирована фотографиями, большинство из которых публикуется впервые, и состоит из воспоминаний знаменитых друзей гимназической поры первого десятилетия ХХ века: А. Летавета, Л. Зильбера, Ю. Тынянова и В. Каверина — а также воспоминаний о них.

Первого ученика Летавета, приехавшего из Латвии, чуть не отчислили из гимназии после первой четверти за то, что его никто не “воспитывает”, а когда он уходит из дома — ни у кого не отпрашивается. Все это выяснилось потому, что некому было подписать “четверть” — лист с оценками. Пришлось ему платить рубль за подпись квартирной хозяйке…

В большой семье Зильберов было принято не принимать от родителей никакой помощи после окончания гимназии. Но в студенческой столовой Петербургского университета, куда поступили Зильбер и Тынянов, на каждом столе стояли хлебницы с бесплатным ситным хлебом, который можно было брать в неограниченном количестве. А золотая гимназическая медаль Летавета, учившегося там же в Военно-медицинской академии, закладывалась в ломбард, когда кому-то из друзей нечего было есть, но обязательно выкупалась.

Все в один голос хвалят юношеские стихи Тынянова, а 80-летний Летавет даже помнит.

Человек самобытной логики, но вряд ли опасный для общества, талантливый инженер-конструктор, изобретатель промышленных роботов, в 1983 году попал в психушку за распространение листовок, в которых жанр запрещенного тогда брачного объявления соединил с жанром политической прокламации. Было ему 55 лет. На протяжении всей жизни не встретив ни одной женщины, подходящей ему для создания семьи, он поставил эту неудачу в прямую зависимость от отсутствия в Советском Союзе свободы печати, выражающегося в невозможности поместить в газете брачное объявление. Психиатрическую неотложку вызвала сотрудница газеты “Советская Россия”, когда Серов с листовками наперевес убеждал ее в необходимости публикации брачных объявлений. Став пенсионером в 1988 году, он пять лет добивался своей реабилитации как политически репрессированного и суда над психиатрами. Нужную справку в конце концов получил, но психиатров не посадил, что объясняет круговой порукой прокуроров, судей и психиатров: название девяти глав книги начинается словосочетанием “О преступной деятельности…”.

Книга посвящена истории “Бесконечного тупика”. Есть парадоксальное сходство с книгой и личностью Серова: талант, бытовое одиночество, стена непонимания окружающих в самом важном для этой личности вопросе и полное нежелание самого героя принимать мир в его нерасположении к нему как вариант истины, а не заговор злоумышленников. Глава, где собраны отклики в разношерстной периодике на опубликованные фрагменты “Бесконечного тупика”, называется “Травля”.