Фаина Гримберг

Михаил Эпштейн. Отцовство

Это эссе, написанное известным литературоведом, культурологом Михаилом Эпштейном, знакомо мне уже давно. Запомнился вечер в клубе “Образ и мысль”; далекое время — чуть не двадцать лет тому назад! — когда клуб этот буйно процветал, руководимый М. Эпштейном. В тот вечер Михаил Наумович прочитал фрагменты своего сочинения “Отцовство”, а я развивала одну из своих любимых тем — “Толстой — Отец”… И вот “Отцовство” издано в России (впервые книга увидела свет в США на русском языке). Самое первое издание было осуществлено в Германии; в переводе на немецкий язык в 1990 году. И, листая страницы небольшой книжки, изящно изданной петербургским издательством, я снова и снова думаю о… Льве Николаевиче Толстом!..

Но почему же эссе М. Эпштейна “Отцовство. Метафизический дневник” вновь и вновь вызывает мысли о великом писателе?..

Казалось бы, ответить на этот вопрос очень просто! М. Эпштейн описывает переживания молодого отца с того момента, когда впервые “услышал” дитя в утробе матери, и до первого слова, произнесенного первенцем — дочерью; Лев Николаевич Толстой в своих романах, дневниковых записях, письмах поднял обыденные события частной человеческой жизни — рождение ребенка, супружескую ссору, кормление грудью — до уровня космических явлений. Дневники и переписка Толстого поражают пристальнейшим вниманием к детству и младенчеству; фактически Толстой первым в мировой культурной практике заявил, что называется, тему “отец и дитя-младенец”. К сожалению, этой стороне творчества Толстого и до сих пор не уделяется должного внимания. Да и продолжения — увы! — не последовало. Многочисленные последователи и эпигоны Толстого не поняли и не развили тончайшие нюансы отцовского наблюдения за крохотным ребенком, так ново и своеобразно очерченные великим русским писателем… Можно сказать, что М. Эпштейн, не упоминающий в своей книге Льва Толстого, выступает именно продолжателем толстовской попытки осмысления младенческого бытия…

Но все не так просто!.. Дневник отца, отец пишет о ребенке… Предполагается, что чувства матери нам известны гораздо лучше. Но так ли это на самом деле?..

“…Для Агафьи Михайловны, для няни, для деда, для отца даже, Митя был живое существо, требующее за собой только материального ухода; но для матери он уже давно был нравственное существо, с которым уже была целая история духовных отношений”.

Последние страницы “Анны Карениной” рисуют нам картину счастливой жизни Левина и Кити; жизни, основанной на постижении находящегося рядом с тобой того самого “ближнего”, того самого “другого”. А кто же более “ближний” и более “другой”, нежели новейшее существо, младенец!.. Обратим, однако, внимание на то, что ощущение ребенка духовным существом Толстой приписывает матери. Но ведь сам автор — мужчина! В сущности, Толстой переадресовывает (иначе не скажешь!) свои отцовские чувства Анне, Долли, Кити; те самые отцовские чувства, которые он так открыто выражает в текстах, не предназначавшихся для публикации, в письмах и дневниках… Это как раз-таки чувства матери нам не известны, потому что существующая “мужская”, маскулинная по своей сути культура выработала традицию описания отцовских чувств как чувств материнских; этой традиции подчиняются вольно или невольно и женщины-писательницы. Именно поэтому так интересна и важна книга М. Эпштейна, на страницах которой он делает искреннюю и смелую попытку проанализировать отцовские чувства открыто!..

Итак. Отцовство начинается с последних месяцев беременности матери будущего ребенка… “…Я счастливый человек, живу, прислушиваюсь к брыканию ребенка в утробе Сони, пишу романы и повести и приготавливаюсь к постройке винокуренного завода…” — пишет Лев Николаевич сестре Марии. “Винокуренный завод” попал в этот ряд занятий “счастливого человека” вовсе не случайно; будущий отец жаждет деятельности, жаждет действий, полезных для будущего ребенка. В этом отношении, конечно же, Лев Николаевич оказывается в более выгодном положении (“в положении” — ага!), чем советский интеллектуал середины восьмидесятых годов ХХ века. У Толстого — и хозяйственные заботы (“винокуренный завод”), и хлопоты во время родов (“…бегал, хлопотал, уставлял диван…”; герою М. Эпштейна остается лишь мучительное философическое ожидание: “…Вот недавно были у нас в гостях две четы — в одинаковом с нами положении. Матери хлопотали на кухне, а мы, трое зрелых, бодрых и деятельных мужчин, обсуждали ощущения своего отцовства. И глубину тайны почувствовали в том, что нас объединяло, в этой беспричинной тоске жить — когда жизнь удваивается…”.

Но вот появился на свет жданный первенец в молодой семье московских интеллектуалов. Это дочь. Вот теперь наступает для отца-философа пора той самой “деятельной любви”! Купание, укачивание, пеленание, гулянье с ребенком — во всех этих обыденных деяниях молодой отец принимает самое деятельное участие. И… мысль его деятельно трудится над осмыслением такого обыденного и такого необычайного явления: отец и дитя, дитя и отец…

Понятия филогенеза и онтогенеза обретают реальность, плотность. Вот первые фотографии новорожденной — начало жизни, начало мира, космоса, реальность медленно обретает форму: “…на первых фотографиях ее черты неуловимы, неузнаваемы. И снимки-то получились неудачные — сырые, серые, расплывчатые”. Но время идет. Новое маленькое существо формируется, определяется, приспосабливается к той самой окружающей среде… Дитя существует все более активно, отец все более напряженно осмысляет бытие дитяти… Младенческое слюноотделение? Но мир вокруг такой жесткий, его надо смягчать, смачивать… Еще вчера кроха во время купания пыталась сжаться, принять утробную позу, и вот сегодня вдруг заработала ручками и ножками… Героический век человеческой истории соотносится с младенческим бытием — прекрасное дитя-богатырь раскинулось на постели — смеется, покряхтывает, веселится своим маленьким, но уже сильным телом… Слабый младенец — мужественное, целеустремленное существо — ползет упорно, стонет, чуть не плачет, но ползет!..

Но, пожалуй, самое удивительное, самое потрясающее в младенце — загадочность. Взрослые то и дело спрашивают, вопрошают: “А кто же это?”. И, успокаивая сами себя, определяя маленькое существо, повторяют: “Это Оля!.. Это Оля!..” Но молодой отец чувствует, что покамест еще нет, никакая это не Оля, а кто?..

“Однажды — ей исполнилось тогда 52 дня, ровно седьмая часть года, — проснулась поздно вечером совсем странная, сама не своя: широко округлившиеся глаза и немое шевеление губ, произносящих неслышное, но совершенно осмысленное и внятное сообщение. Поразительна именно определенность, вдруг проявившаяся во всем ее младенческом беспорядке и лепете, какая-то четкая, почти жесткая, не нам принадлежащая складка, отточенность жестов и мимики, явно не нам предназначенных. Словно пробуждение ее было досадной промашкой и она чуть-чуть разминулась с кем-то в пространстве и времени, открыла не ту дверь и увидела нас, не успев сменить выражение на лице. Присутствие чужого в ней ощущалось теперь острее, чем когда она плакала во сне, — это незримое уже вышло из подполья, глядело на нас ее зрачками, с каким-то загадочным, лунным отливом, — так смотрят, когда пытаются одним только взглядом, мерцанием внутреннего света, внушить определенную мысль. Что-то недетское и даже не равное нам, а древнее, умудренное…”

И, быть может, трагедия человеческого, отцовского бытия заключена именно в том, что изначальная, явственная загадка, загадочность нового существа, младенца, никогда не будет разгадана, а, напротив, перевоплотится, перельется в самую заурядную обыденность будней:

“…И это есть то, для чего ты родилась? Чтобы перебирать игрушки, передвигать тарелки, смотреть в окно, делать то, что бесчисленное количество людей уже делало и будет делать после тебя? И это тебе, единственной, уготована такая участь?

А какую другую я могу тебе дать, если у меня — точно такая же, и я лишь твоею, неизвестною, обнадеживал себя?”

И снова вспоминается Толстой, знаменитое письмо 1872 года, тончайшее описание детей… О двухлетней Маше: “…большие, странные голубые глаза, странные по глубокому, серьезному выражению. Очень умна и некрасива. Эта — будет одна из загадок; будет страдать, будет искать, ничего не найдет; но будет вечно искать самое недоступное”. О двухлетней девочке!..

Как же быть? Что же делать?.. Извечные русские вопросы…

Л.Н. ТОЛСТОЙ: “…Я чувствую себя яблоней, которая росла с сучками от земли и во все стороны, которую теперь жизнь подрезала, подстригла, подвязала и подперла, чтобы она другим не мешала и сама бы укоренялась и росла в один ствол. Так и я расту…”

М. ЭПШТЕЙН: “Но остаются, как будто рождаясь каждый день, из ничего, — любовь и вина. И чем больше любовь, тем больше вина. И чем больше вина, тем больше любовь”.

Фаина Гримберг