Алексей Балакин

Владимир Шпаков. Сны Апорья

О сновидениях и попытках их толкования написана уже целая библиотека. Поэтому любое сочинение на эту тему будет неизбежно казаться хоть в чем-то вторичным. Но Владимира Шпакова это не смутило, и он предложил читателям “Невы” (где заведует отделом прозы) текст неопределенного прозаического жанра, названного “провинциальной фантазией”. С одной “фантазией” петербургского прозаика, критика и радиожурналиста мы уже знакомы: в декабрьской “Дружбе народов” за 2000 год была опубликована “военно-морская фантазия” “Кто брат твой?”. Поскольку фантазирование — вещь приятная и необременительная во всех отношениях, то очевидно следует ждать от него и других опусов, выдержанных в том же ключе.

Если бы Шпакова звали Хулио или Габриель, а действие происходило бы не в Апорье, а в каком-нибудь Макондо, рецензируемый текст можно бы было без долгих размышлений зачислить по ведомству “магического реализма”. Будь “Сны Апорья” переводом с испанского — они бы едва ли заслуживали развернутого отклика. Достаточно было бы отметить их растянутость и рыхлость, пожелать переводчику бережнее относиться к слогу, а редактору — не пренебрегать своими прямыми обязанностями. Они бы также удостоились снисходительных похвал легкомысленного Данилкина и ядовитых уколов внимательного Мильчина — да и дело с концом. Впрочем, все бы назвали образец, на который равнялся их автор. Это — роман “Изобретение Мореля” Адольфо Бьой Касареса.

Согласно авторской датировке, “Сны Апорья” написаны в 2000—2001 годах. В 2000 году вышло второе русское издание “Изобретения Мореля”, на которое Шпаков откликнулся концептуальной рецензией (Октябрь, 2001. № 2). В ней он, в частности, писал: “...философские глубины, когда рассматривается художественный текст, не столь важны. Важнее другое: насколько талантливо и удачно автор умеет вплести философский контекст в ткань произведения и внедрить его в читательское сознание (или, если угодно, в подсознание). Бьой Касарес делает это мастерски, ловя читателя на крючок приключенчески-фантастического сюжета, в который вплетается нравственно-философская драма”. По мнению Шпакова, этот роман представляет собой “своеобразный жанровый “микст”, где смешались приключенческое обрамление, психологическая драма и фантастическая подоплека. “Причем “микст” тщательно выстроен, сбалансирован, и потому в каждом микроэпизоде повествование вполне органично и всякий раз по-своему убедительно”.

Процитированный фрагмент без особой натяжки можно определить как эстетическое кредо Шпакова-прозаика. “Сны Апорья” — это действительно попытка “смикшировать” детектив, психологическую драму, мистический триллер, сатиру на PR-технологии, “социальную” повесть, сказку и еще много-премного чего. Только вот никакого “микста” не вышло. Что аргентинцу здорово, то русскому смерть. Получилось своего рода “ирландское рагу” (из известной повести Джерома К. Джерома), которое будет по зубам лишь очень крепким читателям, склонным вдобавок к хронической бессоннице.

Сюжет “фантазии” Шпакова пересказать непросто. Его текст построен подобно авангардистской джазовой композиции, где сначала задается тема, которую затем каждый инструмент пытается развить по-своему, независимо от других. Причем финал ее неожиданно наступает в том месте, когда слушателю начинает казаться, что вот-вот в этом хаосе проявится хоть какой-то смысл.

В провинциальном городке Апорье (еще не видя текста, я грешным делом предположил, что рассказано будет о судьбе крепости Копорье под Петербургом), который “в древности <...> располагался на границе империи и степи, являясь опорным пунктом, не раз встававшим на пути раскосых степняков”, произошло убийство заезжего человека. Командированному провести расследование оперативнику рассказали, что убитый занимался странным делом: бесплатно проводил психотерапевтические сеансы с местными жителями, попутно интересуясь их снами. Из его бумаг выяснилось, что он считал жителей Апорья потомками сеноев — индонезийского племени, придающего особое значение снам: члены этого племени верили, будто их сны могут менять окружающий мир. Таким образом получается, что апорьевцы выстраивают свою жизнь и конструируют пространство, в котором живут, из своих же снов. Этот мотив и является моторчиком, движущим все повествование.

А повествование вскоре потеряет единство и рассыплется на многочисленные истории жителей Апорья. Будет рассказано и про кладбищенского сторожа Гракха, и про священника Амвросия Лазарева, и про рыбака Бурова, и про кандидата в депутаты Щеголькова и про смотрителя музея Великого Писателя (образ скорее всего собирательный, но в одном месте “фантазии” в качестве его произведения пересказывается миниатюра Короленко “Огоньки”) Нинель Долгаеву, и про непутевого дьякона Григория Арефьева... и еще много про кого. Персонажи “Снов Апорья” возникают, словно тени из Лимба, кружатся по его страницам, а затем исчезают, не оставив следа. Как и положено призракам. Редкую сюжетную линию Шпаков доводит до конца, особенно не утруждая себя также мотивировками тех или иных поступков героев.

А вот “метафизическая составляющая” мотивирована и даже документирована. Сведения про сеноев — не вымысел. Такое племя действительно существует, а его оригинальные верования описаны этнографами. Впрочем, в беллетристике и без ссылки на сеноев мотив воздействия сна на реальность уже использовался десятки, если не сотни раз. Сомневающихся могу отослать хотя бы к составленной Х.Л. Борхесом антологии “Книга сновидений”. Мне же хочется упомянуть детскую повесть австралийца С.А. Уэйкфилда, получившую в русском пересказе заглавие “Ляпики и злохвосты”. В ней противные злохвосты имеют полезное свойство: предмет, который им видится во сне, возникает в действительности. Аж завидки берут. Вообще, “культурный слой” в “Снах Апорья” достаточно богат: в тексте видны следы внимательного чтения и конспектирования разнообразных книг, журналов и газет. Количество скрытых цитат, намеков, аллюзий велико, но вставляются они в повествование зачастую совершенно не к месту и поэтому торчат из него, лишь попусту цепляя взгляд читателя.

Цепляет взгляд и сучковатый, плохо обструганный стиль “фантазии”. Иные же места словно составлены из словесного вторсырья: готовых языковых блоков и цепочек неизбежных ассоциаций. “Тогда и самой Луны не было, и космос глядел на Землю мириадами звездных глаз”. И в другом месте: “Дорога петляла, и черный лес таращился тысячью невидимых глаз...”. Кто придумает образ банальнее? Метафоризм “Снов Апорья” тоскливо навязчив, сравнения выдают не жадного наблюдателя, а усидчивого чтеца: “Вагон возник из небытия, своим видом напомнив теплушки, возившие солдат и тыловой люд во времена военного лихолетья”. Едва ли Шпаков мог воочию наблюдать “теплушки военного лихолетья”. Все это вторичность, литературщина.

Вполне допускаю, что в “Снах Апорья” есть тщательно замаскированные достоинства, незаметные невооруженному глазу. Не просто же так очутилась эта “фантазия” в номинационном листе премии “Национальный бестселлер”! Но вряд ли у кого-нибудь поднимется рука назначить ее бестселлером. Потому что видеть свои собственные сны — гораздо интереснее, чем читать о чужих.

По иронии судьбы, одновременно с номером “Невы”, где опубликовано рецензируемое сочинение, вышел и тематический номер “Иностранки”, посвященный сновидениям в литературе. Он содержит немало любопытных, достойных внимания материалов. В том числе и большое эссе Роже Кайуа “Чары и проблемы снов”, в финале которого высказывается мысль, что сны “сродни литературному творчеству, хотя в нем прежде всего требуется внимание и бдительность, прямо несовместимые с пассивной отрешенностью сна”. Мне хочется обратить внимание автора “Снов Апорья” на эту фразу, чтобы пожелать ему освобождаться от пассивной отрешенности и в дальнейшем проявлять больше внимания и бдительности. Конечно, не в ущерб фантазии.