|
Евгений Сабуров
Не до конца несчастен
От автора
Родился в Крыму. Выучился в Москве на математика, но занялся экономикой. Стихи пишу сколько себя помню. Печатался скудно, потому что это дело казалось малоинтересным. Сходил в правительство, когда объявили демократию, попал в самое пекло. Можно сказать, на моих руках СССР развалился. Съездил за границу на родину, поруководил, но вернулся живым. Под нажимом внезапно обрушившегося на меня свободного времени защитил докторскую и выпустил наконец два сборника стихотворений «Пороховой заговор» (1995 г.) и «По краю озера» (2001 г.). Занимаюсь образованием. Думаю, что это возрастное.
* * *
Когда я был одинок,
я думал о склонах гор
и выходил за порог
плечом подпирал забор.
И всё смотрел и смотрел,
потом всё шёл и шёл
так безо всяких дел,
и было мне хорошо
в городе, где я рос,
в городе, где я жил,
где разнообразных роз
тучи рвались из жил
вверх на потеху мне,
в смерть в своё время,
и Александр на коне,
теша ногой стремя
смотрел на меня с той
другой стороны
моря, махал рукой,
как с другой стороны луны.
Временем отделены,
железом залив горизонт,
друг в друге отражены,
мы наполняли сон
розами в зеркалах,
и луной над водой,
выложившей наш страх
колеблющейся слюдой.
Когда я был одинок,
так сложны были дни
мальчика, трубящего в рог
об окончаньи войны.
* * *
Зреет капля на кране,
реют в фортке трусы,
прикреплённые к раме,
как под носом усы.
Несравненная сладость
утреннего табака —
это радость и кладезь
запахов, захлестывающих берега.
С незамужней девицей
выхожу на простор.
Мне не спится, а снится
моря чёрный позор,
гор, вздымающих груди,
голубые соски,
люда жёлтые груды
гомонят от тоски.
Не хватает энергии
в этом мелочном крае,
в том раю, где я правил
недолго и нервно.
Обольщённое завтра
покраснело от страсти,
поверх базальта
вылезает внезапно
из небесной пасти.
Зреет капля на кране,
реют в фортке трусы,
прикреплённые к раме.
Счёт по-прежнему в драме
не идёт на часы.
Ах, оставьте обиды!
Ах, прекрасная жизнь,
несравненна, не стыдна,
продолжайся, не жмись!
В благодарности Богу
нет ни капли рассвета —
это просто за это
торопясь к эпилогу.
Не хватает энергии.
С незамужней девицей
прохожу я по берегу.
Не мешало б побриться.
* * *
Граффити в мужском туалете
ялтинской средней школы № 15
не отличались разнообразьем.
Теперь под украинским владычеством
ялтинская средняя школа № 15
переименована в ялтинскую среднюю школу № 7.
Но граффити в мужском туалете
ялтинской средней школы № 7
по-прежнему не отличаются разнообразьем.
* * *
Давно позабыт Роланд
и подвиг Карла Мартелла,
давно уже бык не крылат
и время его улетело,
давно не глазаст огонь,
а был ведь многоочи’т,
и Александров конь
копытом не застучит.
Европа оставила крест
под бабушкиной подушкой
и объявила месть
устаревшей игрушкой.
Зелень, одну лишь зелень
тот, кто внушает страх,
тот, кто воздаст, постелет
на трупных щеках.
* * *
О, непростой театр
полный белых яхт!
Катер идёт. Катер
взял пивной фрахт.
В монастыре Сан Квентина
пиво варят и пьют.
На противоположной пристани
пиво только пьют.
А я сижу расхристан:
трубки, чеснок, очки,
и цветочек невинный
мне создаёт уют
в клинике святого Губерта,
исчезнувши из России,
при отсутствии пубертатного
возраста отдыхающих
у ручья, от дождя ставшего сильным,
грязь в озеро синее
низвергающего.
* * *
Жить небезопасно.
Страсти повседневно.
Небо очень ясно.
Сердце очень гневно.
Ах, какие муки
в душах завелись,
тянут кверху руки,
ждут социализм.
И болтает небо
полною луной.
Сгинул будто не был
город Люблино.
Серые шпалеры
городских домов
от чумы-холеры
архитекторов.
Наступил обычный
общественный строй —
каждый начал лично
управлять собой.
Что в этом плохого
по сути говоря?
Я худого слова
не скажу зазря.
Но жара изматывает,
душу веселит.
Скоро чёрным матом
буду я облит.
Скоро, ах, как скоро
лбом ударюсь в пол.
Сизые линкоры
покидают мол.
На молу заплакана
девочка стоит
о любви балакает
с нею инвалид.
Выпьем по стаканчику
милого пивка.
Жизнь хоть и обманчива,
но зато легка.
Пусть небезопасна
пусть излишне нервна,
но зато прекрасна
рыжая царевна,
но зато божественны
редкие дожди,
тело молний женственно.
Ты уж не взыщи,
что я так привязан
к возможности жить.
В напольную вазу
камыша хрящи
вставлю я с любовью
и долго смотрю
небесною кровью
живую зарю.
В лесах под Москвою
я построил дом,
а рядышком устроил
себе водоём.
Сколько мне осталось?
Страсти повседневно.
Уходи усталость,
приходи царевна.
* * *
В пустых и ясных розах,
в колючем сне британца
я вижу злые позы
изысканного танца.
Истаявшего сердца
я слышу гулкий крик.
Мне нелегко согреться,
но я к тому привык.
Пока Минтопэнерго
тоскливо землю рвёт,
народ с утра на нервах,
остервенел народ.
Борис против Ивана,
на Третьего — Второй,
профукивает спьяну
долину за горой.
И горизонты сужены,
и родина моя
жемчужиной разбуженной
в ладонях бытия
проблескивает в море,
и горе невзначай,
как будто Лёня с Борей,
пришло ко мне на чай.
— А вы и не рождались,
о, мистер Дориан, —
но ясно розы жались,
склонялись на фонтан.
Я вымок и утратил
пустую ясность роз,
я весь тысячекратно
оттаял и промёрз.
Какая, ну, какая
нам предстоит надежда,
когда я сам не знаю —
я сбоку или между?
* * *
Круженье розовой парчи,
зазеленеющей внезапно.
Вся желтизна твоя почти
жива лишь в пятнах.
Ткань, обнажающая женщину,
всей тяжестью на ягодицы
ложась, она затем божественно
до полу самого струится.
Струится цвет, струится свет,
струится то, чего и нет,
но под парчою ощутима
горячим маленьким зверьком
та чёрно-красная ложбина
в своём платочке шерстяном.
Нет горечи без наслажденья,
нет сладости без горьких слёз,
нет сожаленья и прощенья
без алой капли чёрных лоз.
Душа покоя захотела
безвкусной похотью врача
и вот на небольшое тело
ложится тяжкая парча.
* * *
Страшный запах парфюмерный.
Жизнь себе несоразмерна,
исчезает память тел.
Все болезни бесполезны,
но на то они болезни
и болезням есть предел.
Мы становимся покорны,
видишь, бодро и проворно
согласились, согласись,
хоть на то, что будет завтра
и у завтра будет автор.
Этот автор — наша жизнь.
Ах, как пошло
жить не прошлым,
строить планы, слушать нимф
и ложиться каждый вечер
с мыслью об ушедшей Тэтчер,
превращающейся в миф.
* * *
От нашей жизни отслоился
тяжёлый, рыхлый неба пласт.
Нам остаётся только впасть
в прелестный мир самоубийства,
а может быть восстановить
техническое совершенство,
которое и есть блаженство
блаженство веры и любви.
Я думаю, что будет трудно,
но всё ж отнюдь не невозможно
и до’лжно пробовать и должно
играть рискуя и по крупной.
Поскольку ставка велика
и в случае игры успешной
вернется слабая надежда
и синева, и облака.
* * *
В союзных органах такая пустота,
как будто бы прошёлся неприятель,
как будто бы недодали блистательных
и пошлых слов. Крушенье как всегда
в нас вызывает лёгкую тревогу,
беспамятную память о величьи,
хоть что-нибудь сугубо личное
и жалость к созидающему Богу.
Опять ломать, опять творить, опять...
Не успокоится. На то он и Творец.
И снова падает госстроевский дворец
и поднимается. Не может полежать.
Страна в преддверии больших ножей, —
нам кто-то говорит, нам кто-то
пророчит смерть не дале как в субботу,
а кто-то возрожденье миражей.
И я стою на паперти Госстроя
пред тёмными дверьми его один
и думаю о том, как пала Троя,
а мимо пробежало трое
по-видимому в магазин.
Обычай жив, хотя обычай мёртв.
Кто в сущности Москву интересует,
кто наше завтра нарисует
похожее на именинный торт?
Не ты, не я, не он...
Кто говорит «крушение империи»?
Я не согласен, мы еще проверим,
ещё отложим время похорон!
Или наоборот помочь
ей успокоиться навечно,
как будто женщину в тоске сердечной
встречая, жаждать ночь?
* * *
Ложитесь спать, царевна,
нам предстоит беда.
Не страсть, не смерть, не ревность —
зелёная вода,
простые камни моря
и голый берег сна,
нам предстоит не горе,
а ясность и весна.
Мы брошены собою
в такое никуда,
что я тебя укрою,
укрою, успокою
на многие года.
Слабеет запах тела.
Застыло у стены
не то, что нас раздело,
а чем разведены.
Не до конца несчастен
и счастлив не вполне
я зол и безучастен.
Не подходи ко мне.
Но брезжат лампионы
сквозь окна, сквозь туман,
я на лугу зелёном
тобою обуян.
В ночи прохватит холод,
в ночи спадает злость,
ночная мгла расколота —
в ней мириады звёзд.
Да будь хоть ложь и подлость
ты вся. Я одинок.
С утра машину подали,
я вышел за порог.
И не смириться душеньке
с обманом и туманом,
поскольку в роли мученика
я выгляжу кустарно.
* * *
Правительство уже не правит,
но дышат воля и судьба,
а их неравенство кроваво —
в гостиницах идёт пальба.
По лестнице стекает жижа
твоих страстей, твоих забот,
мой неуклюжий, мой колышущий
свою ладью урод-народ.
Уж слишком политично лето
и осень далека от грёз,
и так неловко быть поэтом,
хотя и вовсе не позор.
Все говорливы, торопливы,
у всех ни времени, ни сил.
Я попросил бы перерыва,
когда бы что-нибудь просил.
* * *
Чувствительная флейта прозвучала.
Весна закончилась и лето на исходе.
Я сам казался одичалым,
неподходящим при любой погоде.
Я ел и пил, я наблюдал людей
привязанности и столпотворенье.
Я в лютую любил и принимал плетей
чувствительное пенье.
Мне не казалось это тем, что надо.
Я говорю, казался одичалым
я сам себе, а вот выходит кладом
то, что чувствительная флейта прозвучала.
Ума палата, ну, ума палата.
Как говорится, было б что лелеять.
Мы всё на свете делаем за плату
покорно, недовольно, пламенея.
Чувствительная флейта простодушна
и ничего не стоит обмануть
того, кто болен оттого, что скучно
ему и обозначен путь.
* * *
Держитесь, девочка, со мной у вас нет части.
Нам на одну подушку не упасть.
Хотя и кажется, одной мы масти,
но кто сегодня вычисляет масть.
Держитесь, девочка, нет части — нет участья.
Вам хочется себе построить домик
и жить в нём всех любя
и вытащивши из-под дома ломик
поцарствовать, стекло в дверях лупя.
Ах, домик, ах, какой же домик.
Принц, я не верил снам пастушки,
я изворачивался, пел,
я брал, возможно, жизнь на мушку,
но — не скажи! — не на прицел.
* * *
Моя любовь — назойливая муха,
изведшая сама себя, всё тыкаясь
в стекло,
всё убиваясь, но сама не зная,
что к этакой печали привело.
Остановиться не хватает духа
и остаётся жить влюблённым оставаясь.
Моя любовь то ревностью продлится,
то унесёт меня в домашние фантазии,
то на меня же будет пристально глядеть,
но в тишине весь серый день излазает,
изгладится, махнёт через границу,
несуществующий взалкавши клад.
Моя любовь — отказ от ожиданья.
Она не выдумана, принц, она чужда мне.
Все радости её сродни рыданью,
вся нежность воцарилась в камне.
* * *
Очаровательная ночь!
Всё только что цвело и пело
и вдруг во тьме оледенело,
как будто стало жить невмочь.
Очаровательная ночь!
Послушный своему капризу
не обращайся ни к кому,
не приглашай пожить в дому
ни лебедя, ни Элоизу
послушный своему капризу.
Сойди с дороги и на север
взглянувши, больше не стремись,
не прыгай вверх, не падай вниз.
Пусть жар манит и смуту сеет,
сойди с дороги — и на север.
Мой странный друг не видит смысл
в таких сентенциях унылых.
Немного добрый, очень милый
довольно сладок, в меру кисл
мой странный друг не видит смысл.
|
