Марк Харитонов

Игра с собой

Марк Сергеевич Харитонов родился в 1937 году в Житомире. Закончил Московский государственный педагогический институт им. Ленина, работал в школе, газете, издательстве. С 1969 года — профессиональный литератор. Переводил на русский язык немецких писателей (Герман Гессе, Франц Кафка, Стефан Цвейг, Элиас Канетти и др.). Автор многих прозаических и эссеистических книг, переведенных на английский, французский, голландский, чешский, японский и др. языки. Лауреат первой в России Букеровской премии (1992). Проза и эссеистика неоднократно печатались в “Знамени”; на страницах нашего журнала в 2003 г. впервые вышел к читателю со стихами. Живет в Москве.

Даже не думал, что сохранились эти бумажки. Чем от них пахнет?

Залежалой прокисшей пылью.

Казалось когда-то юмором. Совсем забыл. Смешно, да? Какой партнер?

А с кем ты сейчас беседуешь?

Жена так каждый раз спрашивает: “С кем ты опять беседуешь?”. Хочется иногда поговорить с умным человеком.

Заранее знает ответ и все-таки спрашивает.

Обычные разговоры. Делаем вид, что слышим друг друга, понимает каждый свое.

Себя, что ли, ты понимаешь вполне?

Может, лучше не надо.

Партнеру, будем считать, неохота.

Надо же, забавлялись когда-то! Не думал, что еще вспомню. Игра с собой! Все равно что любовь с собой. Пробовал когда-то играть с самим собой в шахматы? Просчитаешь хитрейшую комбинацию на десять ходов вперед — а она уже на корню разгадана и опровергнута.

Это если улавливаешь все сразу и без ошибок. Чего-то вовремя не заметил, не оценил — возможность упущена, а ход-то уже не твой.

Что значит мухлевать?

А что значит честный партнер?

Про допинговый контроль, во всяком случае, не написано. Давай-ка нальем.

Разнервничался, что ли? Разволновала эта дама по телевизору? Всколыхнула воспоминания?

Какие тут воспоминания? Померещилось на минуту, не более. Игры воображения… Все. Наше здоровье!

Но бумажки зачем-то отыскал, вытащил. Почерк здесь твой?

Нет, мой, кажется, только вот тут, про графа Монте-Кристо. Хотя не столько узнаю, сколько угадываю. Как себя на школьной фотографии. Смотришь: кто это? Хохолок надо лбом зачесан назад, губки пухлые, куртка-москвичка, с кокеткой, уже забыл, что были такие.

И комсомольский значок.

И это. Не люблю вспоминать. Неинтересно.

А это писал, значит, Пеша. Почему его так прозвали?

Не могу сказать. Прозвище не всегда объяснишь.

Может, потому, что он считался игроком в шахматы?

Может быть. Хотя увлечением его было сочинительство других, каких-то особенных игр. Рисовались на ватманских листах разветвления дорог, маршруты на выбор, с ловушками, сюрпризами, на отдельных бумажках варианты сюжетного развития, задачи. Можно было комбинировать. Составлялись потом целые простыни.

Компьютеров тогда не было.

Да, примитивная по нынешним временам технология. Наклеенные картинки, вбрасывание костей. Но к чему-то он своим умом пробивался. Сейчас я бы ему отдал должное.

Стратегия выигрыша, поиск оптимальных решений.

В этом мы тогда понимали мало. Интересно было просто сочинять, разрабатывать идеи, сюжеты. Он и меня заразил. Ненадолго, но заразил. До игры мы по-настоящему не добирались, застревали на обсуждении.

Подростковое философствование.

А когда еще по-настоящему философствуешь? Потом хватает других, настоящих забот. Понадобится — посмотришь в книжках. И опытом уже научен не слишком углубляться куда не надо. А тут еще возраст, когда осмотрительность презираешь, чужое знание не убеждает. Главное, не разменяться, как старшие, — понять можно все.

Особенно смысл жизни.

А как же без этого?

Два раза повторено.

Описка, наверно. Задумался, когда писал.

Так и видишь: двое долговязых недорослей на полу, возле самодельной карты. Сурик на половицах облуплен, почти стерт, между ними подгнившая черная щель, из нее на бумагу выбирается муравей.

Убогая была развалюха.

Все тогда было убого — если смотреть отсюда. Когда не с чем сравнивать, не особенно замечаешь. У Пеши была отдельная комната — по тем временам роскошь. Почти пустая: железная кровать, этажерка, стол какой-то кухонный, маленький. Казалось просторно. Кроме его мамы, дома никого больше не было, да и она пропадала до вечера у себя в библиотеке. Маленькая, ниже нас тогдашних, с каким-то испуганным навсегда лицом.

Вроде, они были из ленинградских ссыльных.

Вроде того. Тогда об этом еще открыто не говорили.

Уже начинали говорить. Уже разрешалось.

Нет, это позже. С ним мы этого не обсуждали. У нас были другие темы. По какой системе отсчета сравнивать, например, разные достижения. Скажем, случайный выигрыш на рулетке и заслуженный трудовой заработок.

Тоже проблема.

А разве нет? Объяснит сейчас кто-нибудь убедительно, почему верзила, загоняющий в сетку надутый мяч, получает в сто раз больше, чем работник, который кормит людей, обувает, лечит, изобретает машины?

До сих пор, что ли, задевает?

Ладно, это я так… Мне эти обсуждения стали скоро надоедать. Я бы предпочел поиграть по-настоящему. Он ведь даже в футбол не очень умел. Бегал смешно. Что-то было у него с координацией движений или с равновесием. Может, потому и занимался сочинительством собственных игр — чтобы не соревноваться с другими по общим правилам. Оказался бы наверняка слабей. А меня охотно брали в команду. Скорость была приличная, я умел обводить особым таким финтом, пяткой позади себя. И азарт не то что на стадионе у профессионалов. Они там отрабатывают, что положено. А тут — поле не ограничено, мяч за линию выйти не может, потому что нет никаких линий, гони, покуда гонится, выковыривай из чужих ног. Ворота почти условные: колышки, пара булыжников, сброшенная одежка, прошел ли мяч по воздуху между невидимых линий, надо еще доказывать, до хрипа… Смешно. С чего вдруг стал вспоминать?

Почему эти бумажки остались у тебя?

Не помню. И почему сохранились? Помню, что стало неинтересно. Я вообще перестал бы к нему ходить, он меня уже уговаривал, зазывал. Я был ему нужен.

Не столько ты, сколько она.

Да. Нина. Я вначале понять не мог, что она такое, зачем к нам стала таскаться. Он сказал, что его перед выпускными экзаменами попросили позаниматься с ней математикой. Смешно! Она тонула в простейших задачках. И к чему ей была математика? Тем более наша трепотня. Смотрела выпуклыми задумчивыми глазами, ни слова не говорила, наматывала на палец прядь возле уха. Дура дурой.

Ты так думал?

Тогда думал. Однажды брякнул про это Пеше, он посмотрел на меня с тихой такой усмешкой. Влюбленные, сказал, всегда глупеют.

Сам ты не понял.

Мне и в голову не приходило. Я на нее внимания не обращал, она мне не казалась красивой.

Поискать, что ли, школьную фотографию?

Нет, это лучше не надо. Совсем погаснет, что еще помнится. Возникнет что-то, наверно, смазливое, пухленькое, как полагается. Прическа еще с косичками. Коричневое платье, черный передник, белый воротничок. Форма, которая обеспечивала скорей бесформенность. Я разглядел ее уже потом.

На речке.

Считалось, что мы там готовимся втроем к экзаменам. Вода в июне была еще холодная, но я окунался. У меня были плавки, красные, с белой каймой, по тогдашней моде. Продевались под трусами, потом завязывались на бедре, сбоку. Единственный предмет туалета, в котором я мог действительно пощеголять. По крайней мере, мускулатурой. Пеша рядом со мной выглядел клоуном. Тоже заходил в воду, длинные сатиновые трусы облепляли живот между ногами, надо было одергивать.

Она могла сравнивать.

Была такая мыслишка. Хотя она делала вид, что не смотрит. Лежала на берегу, учебники под головой, на носу слюной прилеплен листок. Купальник на ней был, наверное, самодельный, из плотной черной материи, сейчас бы над таким тоже смеялись.

Но ты на нее посматривал.

А как же! Впервые разглядел. Пеша, тот, помню, мешал, все время болтал что-то. Про какой-то драгоценный перстень, он прочел в старом журнале, в библиотеке у матери, будто его замуровал в стене здешней усадьбы кто-то из владельцев. Зачем-то даже потащил нас к этой бывшей усадьбе. Стояла над речкой неподалеку. Фасад с небольшим портиком, алебастровая оболочка с колонн оббита, внутри одной открывалось толстенное дубовое бревно, на трех других дранка. Остатки грязной штукатурки, голые кирпичи в известковых обводах, все как обычно. Засохшие кучки во внутренностях фундамента.

Это конечно. Почему у нас развалины так привлекают возможностью справить нужду? Как будто для этого сюда и наведываются.

Из стен торчали металлические штыри, остатки перекрытия, а на самом верху, в углу, держался каким-то чудом обрывок металлической изогнутой лестницы, чернел непонятный проем, может, за ним что-то было.

Запомнились же подробности.

Я ведь потом еще ходил туда сам, посмотреть. Пеша как будто всерьез загорелся, начал примеривать, можно ли забраться по этим штырям наверх. Стал сочинять что-то вроде новой игры. Про двух соперников, которым надо найти сокровище. Кто доберется первым, тому красавица отдаст сердце.

Всерьез?

Болтовня, конечно. Я засмеялся, потянул Нину уходить. Она, как всегда, молчала, но тут впервые, кажется, подала голос. А откуда, сказала, известно, что ей нужен перстень?

Красавице то есть.

Да. Она, что ли, сама про это сказала? За дословность сейчас, конечно, не поручусь — что-то в таком смысле. Он как будто не сразу понял, растерялся. Стал что-то бормотать про условие игры, вообще условность.

Теоретик.

А что он мог сказать? Не про любовь же. Но я на нее смотрел теперь уже с другим интересом.

Что-то назревало.

Если бы не пришлось тогда уезжать. Надо же было поступать в институт. Пеша тоже собирался ехать, только не в Москву, а в Ленинград. У них там оставались родственники. Но ему-то можно было не бояться армии… Ладно, давай еще по одной.

Вроде и вспоминать не хотел.

Сам не пойму, с чего вдруг.

Все-таки померещилось по телевизору.

Показалось. Не о чем говорить… Но это прощание безумное! Она меня ошеломила. Прижалась ко мне, ее всю трясло, и мне ее дрожь передавалась. Я никогда таких слов не слышал. “Забери меня с собой, — повторяла. — Я буду твоей. Хоть сейчас, прямо здесь. Не думай, что должен будешь на мне жениться, мне этого не надо… только уехать с тобой”. Стояли у чьего-то глухого забора, уже было темно, фосфоресцировали цветущие вишни. Вдруг ливень, молнии, укрыться негде. Вода текла по лицам, по губам, примешивалась к поцелуям. И ее грудь в ладони… впервые было такое… Но тут свет фар нас выхватил из темноты, как пойманных — не расслышали за шумом ливня мотор. Она вырвалась, побежала…

Не состоялось, в общем.

А что могло быть? Незрелые фантазии. Куда я мог ее с собой взять? К московским родственникам, которые за обедом смотрели, сколько я кладу себе в тарелку? Но по Москве ходил и все время вспоминал, как будто чувствовал в ладони ее грудь. Это казалось уже залогом — только вернуться.

Влюбился, наконец, по-настоящему — на расстоянии.

Можно так сказать.

Подарок купил.

А как же. На последние рубли, сумочку маленькую, дамскую. Дурацкую, наверно. Потом не знал, куда девать, запихивал за спиной под рубашку, под пояс, когда ее мать вышла к калитке. Она ведь никогда не разрешала себя провожать до дома, я впервые увидел эту хибару. У крыльца две сетки с грязными пустыми бутылками и баба эта… нечесаная, под глазами сизые, бугристые какие-то картофелины, голос хриплый. Не слова — матерщина бессвязная. Нету ее, и ноги здесь больше не будет, на порог не пущу. Пускай катится, куда хочет, со своим жидом-инвалидом.

С каким жидом? С каким инвалидом?

Ничего нельзя было понять. Кинулся к Пеше — у них заперто наглухо, замок на дверях. Не сразу удалось хоть что-то узнать. И то не вполне достоверно. В Ленинград на экзамены он, видимо, не уезжал. Упал где-то неудачно, повредил позвоночник.

Как? Где?

Никто не знал толком. Мать или кто-то из родственников сразу сумели добиться, чтобы его перевели из районной больницы в ленинградскую клинику.

И Нина поехала с ними?

Так я понял. Дальше начинались мои домыслы. Стоило взглянуть на эту бабу, чтобы понять, как хотелось от нее убежать, куда угодно, с кем угодно.

Ты, можно сказать, из игры вылетел.

Можно так выразиться.

Переживал, конечно.

Не хотел себе признаваться. Вырвал, как говорится, с корнем. Если ей все равно, с кем…

Ты так думал?

Тогда думал.

Что с ними было потом?

Ничего не знаю. Ни про него, ни про нее. Пропали за горизонтом. Другая, если продолжить в том же духе, игра… А почему вторая до сих пор не выпита?

Еще и эту? Не слишком?

Больше не играем, можно расслабиться.

Тут еще листки.

Пускай. Наше здоровье!

Все, игра закончена. Куда еще дальше?

Уже хорошо, да?.. А сколько лет могло быть этой даме по телевидению?

Про женщину не всегда скажешь. Особенно если умеет за собой следить.

В возрасте, конечно.

Это да.

Стильная, что-то в ней есть такое... Нина, к ней обращались, — а по отчеству?

Какое имеет значение? Я и фамилию не успел услышать. Включил случайно, под самый конец передачи.

Можно все-таки позвонить на студию, спросить, кто была такая.

Зачем?

Но ведь мелькнула потом такая мысль. Не сразу, но потом. Когда еще появилась ненадолго фотография этого мужчины в инвалидной коляске. С бородой, в очках.

Нет, тогда я об этом еще не подумал. Мужчина — и что?

Узнать, конечно, нельзя, да еще спустя целую жизнь. Женщину тем более.

Особенно под слоем штукатурки.

Нет, этого не надо. Такое лицо не нарисовать. Есть особая красота, она не совсем от природы дается. Вырабатывается изнутри, возрастом, как говорится, жизнью. Эта дура-ведущая смотрела на нее, полуоткрыв рот, глаза выпучила восторженно. И вы все годы могли с ним чувствовать себя счастливой?

Терпеть не могу этих дамских передач.

Но как она ответила! Сжевала сомкнутыми губами что-то, подступившее к горлу. И все поворачивала на пальце свой перстень.

Да, еще этот перстень. С большим темным камнем. Сопоставилось все-таки.

Но уже потом, когда я стал вспоминать, как она ответила. Про это свое счастье. Про любовь, которая начинается с риска — и задает… как же она выразилась?.. напряжение, направление на всю жизнь.

Не совсем так.

Я за ней не записывал. Но будто вдруг померещилось… бывает так. Наплывает туманно одно на другое, пробуешь совместить. Имя, фотография, перстень… Начинает соединяться… воображаемыми, конечно, линиями. Воображаемыми, не более.

Сочинительство это называется.

Сочинительство, точно. Именно. Вот, если хочешь, самая что ни на есть игра с собой. Примеривание вариантов. Сидит она в кресле таком антикварном, старинном, горит камин. За границей, думаю, что ли?

Почему за границей? У нас теперь тоже сидят у каминов.

Да. Но потом вспомнилось, как та баба Пешу обозвала жидом. Фамилия ничего не говорит, мне в голову не приходило, но, может, она что-то знала? Уехать вполне могли оба, чего-то добились там. Скорей, чем здесь, обычное дело.

Пошел творческий процесс.

А что? Она еще сказала: он сам долго не подозревал, что его идеи столько стоят. О каких это идеях? Перстень… конечно, не из стены, эти фантазии лучше отбросить, но вполне мог у матери взять, из семейных ценностей, сам потом преподнес, наплел что-нибудь. Ну, и так далее. Полез что-то искать, не мог даже сказать, что, перевез когда-то наспех, без разбора, от родителей кучу старья — обнаружились эти бумажки.

Позвонить все же на студию? Записи у них хранятся. Наверно, она подробности рассказывала.

Не хочу я ничего узнавать. Зачем?

Сочинительство лучше. Реальность мало ли что преподнесет.

Ну, воображение как раз может завести вообще неизвестно куда. Тоже игра не совсем произвольная. Как один сочинитель объяснял: решаешь что-нибудь с персонажем сделать, сам все, вроде, придумал, а он ни в какую. И лучше не заставлять, толку не будет.

Старая уязвленность все-таки ожила? Уступил сопернику.

Нет, смешно. Детские переживания. Было бы кому завидовать.

А что, не завидовал? Смотрел, думал: у меня-то камина нет.

Ладно, не надо так гримасничать, еще не совсем окосел. Мне грех жаловаться. Машина, квартира, дача. Семья. Я их всех люблю. Диссертацию, что ни говори, защитил.

Считалось когда-то карьерой. А заработок теперь какой?

С прежним нечего сравнивать, да. Но сравнивать себя вообще не надо ни с кем. Тем более, со стороны видишь не то, что каждый знает изнутри. Спроси кого угодно: кто в таком возрасте скажет, что доволен жизнью вполне? У кого получилось так, как хотел?

О! Сразу начнут перебирать, горевать об упущенных вариантах.

Именно. Нет. Варианты — это для начального возраста. Когда еще игра впереди, можно рассчитывать, решать, выбирать. А когда все уже отыграно, признавай, что получилось. Понятно я говорю? Я мыслю не менее трезво, чем всегда. Может, выражаюсь не так, но мыслю даже более. Потому что сейчас, наконец, понял: игру надо признавать как осуществившуюся реальность.

Или не осуществившуюся.

В каком смысле? Реальность не может не осуществиться. Если вспоминаешь жизнь — значит, она осуществилась. Какой тут проигрыш, какая победа? Было — вот что начинаешь сознавать, то есть ощущать. Это же потрясающе! Только что, казалось, не существовало, растворилось насовсем, неизвестно где — и вдруг вот, возникает. Заново, все отчетливей, как будто впервые. Как будто никогда прежде этого не видел. Так ясно не видел, не чувствовал, не переживал. Только сейчас по-настоящему… эта гроза, молнии сочные… поцелуи в потоках водяных… вишни светятся… грудь в мокрой ладони. Тогда я так не умел… не понимал, не чувствовал. Только сейчас стало доходить… возникло внутри.

Воспоминание.

Нет, не воспоминание. Разве можно вспомнить по-настоящему себя тогдашнего? Что-то вернуть? Восстановить исчезнувшее? Чушь! Сочинительство — когда воссоздаешь заново. Боже!.. пыльный занюханный городок, булыжная мостовая на главной улице… вот они. На речке, на плотиках, полощут белье… Разве я прежде это видел, чувствовал, как сейчас?

Запах разогретой огородной зелени, лопухов, крапивы.

И клевера, мелкой ромашки на пустыре, где гоняли футбол.

За бывшей церковью.

В церкви была керосиновая лавка.

Рядом всегда паслась привязанная корова, шарахалась от мяча.

А мяч останавливался между ее ног, приходилось выковыривать.

Хорошо, если не угодил в лепешку.

Господи! Можно это пройти еще раз? Найти слова, чтобы ожило по-настоящему.