Александр Кацура

Философия лицом к мировым проблемам. XXI всемирный философский конгресс

Философия лицом к мировым проблемам. XXI всемирный философский конгресс. — Стамбул, август 2003.

ХХ век был столетием непрерывных и глубоких кризисов — войн, политических переворотов, экономических провалов и подъемов. Если не считать ангажированной политической философии, то остальная ее часть — неспешная, вдумчивая, искренняя (феноменология, экзистенциализм, персонализм, неотомизм, структурализм) — не слишком спешила немедленно реагировать на эти кризисы, ну разве что в публицистических своих ответвлениях.

Философия — не политология, не экономика, не экология. И не теория борьбы с терроризмом. И хотя она не чурается этих важнейших областей, напротив, все более живо включается в обсуждение их проблематики, все же не предполагает философия тактически быстрых, сиюминутных оценок происходящего. У нее другая — от века — задача: копать в самую глубину человека и, если удается, заглядывать в такую даль, где уместно говорить даже о конечных целях рода человеческого. Однако прошедший конгресс охотно вел многосторонний диалог с экономистами, социологами, культурологами, историками, представителями политических наук.

Философы обратили взор к новинкам на горизонте социального бытия — терроризму, политическим потрясениям, глобальным геополитическим сдвигам, отчетливо проявившемуся кризису демократии (в том числе и в тех странах, которые от века считались оплотом демократии). Обо всем этом на конгрессе говорили много и заинтересованно.

Делегация из России (около 200 человек, вторая по численности после американцев) приятно удивила собравшихся со всего мира философов, прибыв на конгресс большей своей частью (151 человек) на специально зафрахтованном современном теплоходе, на бортах которого издали можно было прочесть транспарант “Философский пароход”. Именно так была названа эта культурно-историческая акция, и названа не случайно.

14 ноября 1922 года из Петрограда ушел зафрахтованный в Германии пароход “Пруссия”, на котором из России высылалась очередная партия “мозгов” — 25 семей петербургской интеллигенции: философы Николай Лосский, Лев Карсавин, Иван Ильин, Александр Изгоев, режиссер и драматург Николай Евреинов... Это были последние из “несговорчивых” и “неисправимых”. Печальное судно навек получило кличку — “Философский пароход”. Несколько ранее столь же “добровольно” (поездом и на пароходе “Обербургомистр Хакен”) Россию покинули Николай Бердяев, Лев Шестов, Семен Франк, Сергей Булгаков, Федор Степун, Сергей Трубецкой, Александр Кожевников (Кожeв), Питирим Сорокин, Борис Вышеславцев, Юлий Айхенвальд и многие другие. Вместе с философами высылались экономисты, историки, публицисты, журналисты, писатели, издатели.

С той уже далекой поры “мозги России” только и разбегаются по свету. В чем-то был и позитивный смысл сего процесса. Если Россия проиграла, то Европа и мир в целом выиграли. Бердяев, Шестов и Кожев стояли у истоков французского экзистенциализма. Лекции Шестова слушал Камю, лекции Кожева — Сартр, лекции Вернадского — Тейяр де Шарден и Леруа. Революцию в американской социологии совершил Питирим Сорокин. Экономическую теорию в той же Америке развивал Василий Леонтьев.

После 22-го года Россия превратилась в философскую пустыню. Впрочем, даже хуже. Дабы не росли своевольные сорняки, на тщательно перепаханной почве было сооружено многоярусное картонное здание “единственно верной научной” философии, практически исключившее возможность свободно мыслить для тех, кто желал профессионально действовать в области философии.

“Очистить” Россию большевикам удалось. Надолго. На разного рода встречах профессора из Европы и Америки до сей поры удивленно поднимают брови: разве в России есть философия? Может быть, поэтому “Философский пароход” в Стамбуле вызвал живую реакцию: если есть целый пароход с философами, то с неизбежностью должна быть и философия.

Впрочем, нужно оговориться. Несмотря ни на что, в России жили и писали Бахтин, Лосев… Прежде чем исчезнуть в лагерях, трудились Флоренский, Шпет… Но их труды не издавались, следовательно, их мысли долгие десятилетия не могли иметь общественного резонанса. В списках на высылку в 22 году значился экономист Николай Дмитриевич Кондратьев. Но поступило ходатайство от большевика П.А. Богданова, и Кондратьева оставили. В 38-м он был расстрелян. А сейчас даже студенты-экономисты знают, что это был великий ученый, открывший так называемые “большие циклы Кондратьева” и разработавший концепцию длинных волн экономического развития.

Сейчас нам ясно: из трех сотен высланных уцелели бы единицы.

Конгресс подтвердил старую репутацию философии — ее блеск и нищету: грандиозные сооружения, пиршество систем, головокружительное величие храмов, въедливость и изысканность логики, но… так никуда и не ушли простейшие вопросы, самые наивные: что есть человек? что мы знаем? что делать? на что надеяться? Ответов нет, есть новая каждый раз постановка. Философия — это борьба против конечного во имя бесконечности. Философия есть учение целостного человека. Современный же — разрезан, располосован, разделен…

Я не буду рассказывать о выступлениях российских делегатов. Не потому, что они были неинтересны. Отнюдь. Как раз на этом конгрессе было заметно, что российская философия в профессиональном плане поднялась на мировой уровень. Не превзошла его, но уже вела диалог на равных — результат 10—15 лет свободы. Большей частью материалы наших соотечественников можно разыскать в наших философских журналах.

Из мировых знаменитостей на конгрессе выделялся один человек — живой классик немец Юрген Хабермас. Накануне его выступления многие члены российской делегации оживленно вопрошали коллег: “пойдешь на Хабермаса?” Возвращались несколько разочарованные: “Пишет лучше, чем говорит”. Нет, говорил немец толково. Просто, несколько поддавшись общей моде, он выступал не столько от имени философии, сколько от имени теоретической политологии. Речь у него шла о двух противоположных взглядах на мировой порядок, возникших после первой иракской войны 1990—1991 годов. Проблемное поле выстроилось между идеализмом Канта и реализмом Шмитта. А главный вопрос прозвучал так: имеет ли ныне значимость международное право, когда либеральная и глобально вовлеченная сверхдержава подменяет его собственными моральными аргументами?

“Давайте предположим, — говорил Хабермас, — что высокопарное ведение политики Pax Americana все еще имеет своей целью обеспечение международного мира и распространения гражданских прав. Даже в этом случае сценарий благожелательного гегемона встречает по когнитивным причинам непреодолимые препятствия в деле определения такого курса действий и такого рода инициатив, которые соответствуют общим интересам международного сообщества. Самое уважающее международное право государство, которое решает только исходя из собственных представлений вопрос о гуманитарных интервенциях, о случаях самообороны, о международных трибуналах и т.д., никогда не может быть уверенным в том, что оно отделяет свои собственные национальные интересы от всеобщих признанных интересов. Это не вопрос доброй воли или дурных намерений, но предмет эпистемологии и практических размышлений… Счастливым является то обстоятельство, что нынешняя сверхдержава идентична со старейшей конституционной демократией на земле, это дает основания для надежды”.

Из ряда выступлений на тему глобализации (а были ведь и теоретики антиглобализма, а также новоявленного более мягкого течения — альтерглобализма) можно было сделать вывод, что этот масштабный процесс ставит несколько фундаментальных проблем. Во-первых, это проблема социального времени, поскольку различные народы, стартуя с различных позиций, движутся вперед с разной скоростью (а некоторые топчутся на месте или даже движутся вспять). Во-вторых, это проблема границ, самых разных — географических, государственных, исторических, культурных, языковых, конфессиональных, экономических, торговых, финансовых (в то время как живет зауженное чисто “западное” понимание глобализации как устранения по всему миру лишь торговых и финансовых барьеров). В-третьих, это по-новому встающая проблема соотношения индивида и массы, проблема имени в культуре; в-четвертых, это проблема почти неустранимого противоречия между открытостью истории и трудно достижимым глобальным социальным комфортом (социальной защищенностью каждого); в-пятых, это проблема общепланетарной культурной энтропии.

В этой связи сошлюсь лишь на несколько выступлений. На секции, посвященной перспективам демократии (руководитель — известный антитоталитарный теоретик Желю Желев, экс-президент Болгарии), философ из Южной Африки Майкл Берд сделал упор на понятии автономии индивида: “Все мы склонны ощущать свою индивидуальность как целостную автономию. Ослабление подобной автономии будет угрожать глобальному миру, ибо ценить чужую автономию способна лишь сильная, развитая, независимая, автономная личность. Является ли индивидуальная автономия истинным правом человека? Да, является. Более того, это важнейшее благо и фундаментальная ценность глобального общества. Демократия, с этой точки зрения, есть наиболее подходящая форма правления для автономных граждан, особенно при разрешении сложного конфликта между свободой и равенством. Всегда было сложно обосновать ограничение свободы во имя большего равенства. Свободной автономии индивида угрожает ряд факторов: бедность, авторитарные режимы, традиция, в соответствии с которой субъектами являются не люди, а государства. Последовательное развитие мировой демократии призвано устранить эти противоречия”.

Профессор из Австралии Питер Келли отметил возникновение в нынешнем мире опасного пересечения — высоких технологий и терроризма. В этой новой ситуации нет простых решений. Однако вызывают сомнения те приемы и принципы, которые демонстрируют в этой области лидеры ведущих демократических стран, США в особенности. Келли так озвучил их позицию: “Мы не можем терпеть тиранов, которые подписывают соглашения, а потом нарушают их; мы должны сражаться с врагом на его территории; мы имеем право на упреждающий удар”. “К какому миру мы придем с такой доктриной? — спросил австралиец. — А если подобный принцип выдвинет иная страна, Северная Корея, например? Или демократические страны имеют больше прав на упреждающий удар? И если так, то правильно ли мы понимаем подлинную суть демократии как таковой?” В этой связи П. Келли поставил проблему насильственной демократизации, явления более чем спорного и приобретающего особую окраску в современном глобализирующемся мире.

Развивая эту тему, Мэри Гилл, докладчица из США, подвергла обстоятельной критике внешнюю политику администрации Джорджа Буша-младшего. Она говорила о том, что возникший однополюсный мир попадает под давление единственной мировой империи, что США вытесняют ООН и пытаются занять ее место. Но в ООН может обратиться любая страна, а в США пускают не всех. Что же касается авторитарных режимов, которые могут не нравиться демократическим странам, то в этой связи М. Гилл остроумно и иронично сформулировала вопрос-парадокс, могущий возникнуть у руководства, например, США: “Могут ли найтись веские причины не просто критиковать, но и устранять доброжелательного диктатора в какой-либо из стран мира?”.

Конгресс, собравший свыше двух тысяч участников из ста стран мира, прошел в августе 2003 года на Евразийском перешейке, в самом красивом его месте, на берегу знаменитого пролива, через который в разные времена просачивались с востока на запад и с запада на восток почти все великие мировые цивилизации. Это было символично. Земля древней Византии, а ныне — Турецкой республики собрала профессионалов, думающих остро, ярко и современно. И место, и время, и тема разговора предлагали планетарный масштаб взглядов и оценок, живое беспокойство по поводу текущих событий, озабоченность состоянием противоречивой, глобализирующейся цивилизации.