Фаина Гримберг

Дмитрий Бобышев. Я здесь

Дмитрий Бобышев. Я здесь. — М.: Вагриус-Плюс-Минус, 2003.

Первая часть воспоминаний Д. Бобышева, посвященная детству и школьным годам, пожалуй, может быть интересна только этнографам, которых занимает частная жизнь в СССР в сороковые-пятидесятые годы. Собственно интересное для довольно-таки широкого круга читателей начинается со второй части, когда “главный герой” попадает в среду молодых людей, страстно увлеченных литературой, да и сам уже пишет стихи. На страницах возникают знакомые имена — Рейн, Найман… И нам, читателям, становится интересно: поэт, “ахматовская сирота”, и… в области сплетен это формулируют следующим образом: “Бобышев увел невесту у Бродского”! Разумеется, такие сплетни повторять пошло, но ведь их опровержению отчасти и посвящена книга… И, естественно, мемуары Бобышева так или иначе напоминают (не могут не напоминать!) воспоминания Анатолия Наймана. Что ж, они люди одной среды, одного времени… Но не только это роднит “воспоминательные” тексты Бобышева и Наймана; роднит эти тексты еще и выраженное чувство обиды. И надо сказать, что Бобышев четко, с большой ясностью заявляет свою уязвленность уже на первой странице книги… Прелестный четырехлетний малыш, голенький, загорелый, бежит по самой кромке пляжа. Мальчик только что поймал двух жуков-плавунцов, но один жук улетел, а другой уплыл, да еще и исхитрился укусить ребенка за пальчик… “Боль, обида, “предательство” морского жука, оказавшегося еще и летучим, громкий плач, утешение взрослых…”

Над этой “обиженностью”, “уязвленностью” Бобышева и Наймана иронизировать можно, но не нужно, потому что это серьезное чувство, и отнестись к этому серьезному чувству и следует серьезно. Совершенно непонятно, почему считается, что обижаться — дурно, нехорошо! Ведь на самом-то деле — обижаться — это так по-человечески… Вот молодые ленинградцы, Рейн, Бобышев, Найман, проявляют куда большую бескомпромиссность, нежели их московские сверстники, например, Евтушенко… В результате первые оказываются фактически вне советского литературного процесса, а вторые пожинают лавры и прекрасно существуют в качестве успешных литераторов. Конечно, молодые ленинградские поэты сами выбрали свою участь, но чувство обиды, оно все равно так или иначе остается… Впрочем, на сегодняшний день те же Найман и Бобышев — куда более живые и интересные фигуры. Нет, эта обида — она и не обида вовсе. Потому что существует обида совсем другая, глубокая, как рана, обида на всю жизнь…

В мир, где все равны перед Анной Ахматовой, “русской музой после трех инфарктов”, врывается ракетой Бродский. Начинается народная сказка. Все в меру честолюбивы, но и скромны. Бродский честолюбив не в меру и вовсе не скромен. Бродский начинает и выигрывает. Бобышев и Найман давно уже задаются мучительным вопросом: почему?! И снова скажу: ирония здесь неуместна. Ведь у “ахматовских сирот” своя правда и своя обида на нобелевского, уже покойного лауреата. И у Бобышева эта обида более личная, более горячая. Ярко вспыхивает извечное: гений и злодейство. Впрочем, ни о каких злодействах Бродского речь не идет. Но уж лучше бы творил злодейства эти самые, было бы легче обиженным терпеть сейчас. А то ведь мелочи, комариные укусы (укусы жука-плавунца!): опоздал, обещал и не сделал, взял книги и не вернул… Даже и в “роковом” треугольнике — Бобышев, Басманова, Бродский — плохо вели себя друзья, знакомые, кто угодно! Это они оскорбляли Бобышева. А Бродский? Он вел себя просто как одна из сторон треугольника, то есть любовного треугольника. Но и здесь все не так просто! Ведь и сама сплетня — “Бобышев увел…” — возникла именно вследствие восприятия Бродского как “гения”. А если “гению” не повезло в личной жизни, то, конечно же, виноваты… Кто? “Вероломный друг” и “коварная возлюбленная”!.. В сущности, все участники треугольника попали, что называется, “под колесо” литературы; роли определены были старинными клише… Но почему “гений” он, а не я?! Ну, на этот вопрос никто не ответит. Ведь даже в газетной статье, обличавшей Бродского как тунеядца, приведены были стихи… Бобышева!..

Но помимо этой мучительной боли, которая делает воспоминания Бобышева очень живыми, в книге немало интересных зарисовок, ярких портретов и характеров. Конечно, Битову и покойному Довлатову сильно досталось. Но кто сказал, что память должна быть непременно приторно-сладкой? Вспомним, к примеру, воспоминания Панаевой или то, что писали друг о друге литераторы Серебряного века… Существует ведь особая правда, правда сверстника, современника, правда близкого, очень близкого знакомства…

Стоит помнить и о том, что сердятся, обижаются только на живых; на мертвых не сердятся и не обижаются. Для Бобышева Бродский не умер: “…на шкафу (подлинник, принадлежавший родителям поэта) с надписью “Библиотека И.А. Бродского”, где среди знакомых мне книг я увидел памятных Дос Пассоса и Сент-Экзюпери, которых он мне не вернул, а теперь уже — все, музейная собственность… Полированный темной бронзой бюст чеканил свой профиль, полуоборот и анфас (я его обошел) даже не с достоинством римского патриция, а именно что с величием кесаря, и я понял, что он тут будет распоряжаться по-своему.

Набравшись духу и чуть разыгрывая пушкинского Евгения, я погрозил ему пальцем:

— Ужо веди себя здесь хорошо!..”

Стоит обратить внимание на своего рода проговорку: “я его обошел”; да еще и в скобках! И последние фразы мемуаров:

“Памятник Анны Ахматовой (бронзово):

— Извините, Иосиф Александрович, вас тут не стояло!”…

Ну чем, чем утешить обиженного автора “Человекотекста”? Милый друг, честно’е слово, лето возвратится!..