Александр Правиков

Стефан Хвин. Ханеман.

В книге Стефана Хвина Вторая мировая война выглядит непривычно для русского читателя. Она похожа на архангела Михаила с картины на обложке, беспощадно и бесстрастно разделяющего людей, то есть она — не зло, а, скорее, суд. Книгу Хвина населяют просто люди, обыватели, по которым колесо войны прокатилось сначала на восток, а потом на запад. Они не ведут войну, нет — война случается с ними. Не вовлеченные в нее и не одушевленные сопротивлением, в отличие от русских, мирные обитатели романа живут — и все. С неравным успехом пытаются выживать. Их мирное существование и беззащитная гибель — главный объект рефлексии автора и его героев, в особенности, конечно, доктора Ханемана. Но не только его.

Живущий в одном доме с Ханеманом мальчик, от лица которого написана вторая половина романа, — явно автобиографичен. В постоянно удивляющихся детских глазах мир послевоенного Гданьска необычайно выпукл и осязаем. И — ведь это смотрит ребенок — радостен. Хвин вообще очень любовно и тщательно выписывает как довоенный быт, которому суждено разлететься, так и послевоенный, но едва ли не столь же ненадежный (и кажущийся хозяевам столь же незыблемым) уклад.

Именно через изображение мира вещей Хвин передает чувство надвигающейся катастрофы — и это одно из самых сильных мест в романе: “В ящиках, шкафах и буфетах, на дне сундуков, жестяных коробок и кофров, в чуланах и на чердаках, на полках и этажерках, в погребах, в кладовках, на столах и на подоконниках вещи, которые хранились на всякий случай, и вещи, которые с привычным рвением ежедневно использовали для шитья, прибивания, кройки, полировки, резки, чистки овощей и писания писем… все эти вещи уже собирались в путь. Уже сейчас в окутывающей город тишине вершился страшный суд… вещи, без которых нельзя жить, отмежевывались от тех, которые обречены на погибель”.

Пожалуй, как раз эта мучительная уязвимость человека и окружающего мира, истоки и причины этой уязвимости более всего и волнуют автора. Для Хвина (и для Ханемана) зло мира не начинается и не исчерпывается войной. Мотив хрупкости и ненадежности человеческой жизни, ведущий в романе, особенно ясно звучит в судьбе доктора Ханемана, в его духовных метаниях и протестантски прямолинейном богоискательстве. История его потерь начинается до войны, с нелепой и случайной гибели любимой женщины. Но загадкой человеческой жизни он заболел еще раньше. Собственно, его хирургической деятельностью руководит детское желание “увидеть душу”, пощупать тайну. И в конце романа Ханеману позволено будет приблизиться к осознанию не только хрупкости, но и неповторимой ценности жизни человека.

Но конец романа — это конец (конец ли?) долгой цепи потерь и духовных катастроф Ханемана. Ему, которого мутило от многолюдства костела и реалистичности изображений Распятого, ему, который предпочитал “Распятие в горах” Каспара Давида Фридриха — “На темном, поросшем елями холме стоял черный символ Бога, и не было там ни одного человека”, — ему еще предстоит по-другому оценить слова ассистента Мартина Реца, смешного меланхолика из Института на Дельбрюкаллее, 12: “Когда мы страдаем, Бог прикасается к нам голой рукой”. (А Мартину Рецу предстояло оправдать свои слова: он умрет от рака легких в бременской клинике Лебенштайнов. “Он очень страдал, но боль переносил мужественно, чем заслужил благодарную память медицинского персонала III отделения”.)

Итак, история потерь и поисков Ханемана начинается еще до войны и не оканчивается с войной. Вместе с ним читатель будет размышлять о двойном самоубийстве Клейста и его возлюбленной, о возможности, реальной или мнимой, выбирать наилучший момент для смерти, то есть о том, сам ли человек хозяин своей жизни.

Для Ханемана, оледеневшего к людям и жизни, и, возможно, лишь из равнодушия оставшегося в послевоенном Гданьске-Данциге (“Почему же вы не уехали?” — недоумевает представитель небезызвестного учреждения, а потом, конечно же, предлагает сотрудничать), зло отнюдь не равняется войне. И читатель с ним как бы начинает смотреть глубже, мучаясь хрупкостью и краткостью человеческой жизни. Что такое жизнь — бессмысленное мучение перед падением в пустоту или школа, дверь в радость? Разгадал ли Ханеман эту загадку, твердо сказать невозможно. Но в Ханемане совершился некий перелом, поворот в верную сторону; он как бы заново стал учиться ориентироваться в пространстве жизни, как ребенок или выздоравливающий учится ходить. Впрочем, всем необходимо однажды начать познавать мир заново. Говорящий, что научился жить, — пока еще мертв.

Ханеман, именем которого назван роман, — основной его герой, но далеко не единственный. Его жизнь вплетается в мир простых людей, которые редко терзаются роковыми вопросами, но часто самой жизнью отвечают на них. Именно с открытия другого начинается в Ханемане “жизнь сначала”. Случайно проходя мимо, он спас девушку, пытавшуюся покончить с собой, — ему ничего другого не оставалось — и вынужденное активное действие будто бы сделало небольшую трещину в его оледенении. Он стал заниматься с глухонемым мальчиком-сиротой, который обладал несравненным даром подражания и изображения. Символично, что повернуться к людям Ханеману помогли именно эти два человека — девушка и мальчик, несшие каждый свое неподъемное прошлое с таким веселым достоинством.

Сартровский тезис “ад — это другие” теоретически оспорить почти невозможно. Но в христианстве “другие — это Бог”. И это тоже нельзя доказать или опровергнуть, а можно только выстрадать. Уходом троих людей, выстрадавших право (воспользуются ли они им?) видеть Бога в ближнем, заканчивается предпоследняя глава романа: “…Когда бы я потом ни возвращался мыслями к той минуте, перед глазами вставала совсем другая картина: я видел буковый склон, по которому на открытое пространство спускаются женщина, мужчина и мальчик и… выходят в светлый простор полей за оливскими лесами, а перед ними над далекой линией горизонта неярко горит огромное, доброе, красное солнце, на которое можно смотреть без опаски, потому что такое солнце уж точно не обожжет ни зрачка, ни мира”.