Олег Солдатов

Валерий Куклин. Прошение о помиловании

Небольшая приписка в начале книги: “Роман был арестован КГБ СССР в декабре 1981 года. Восстановлен в 1998 году”. Оторваться уже невозможно.

Как Вергилий вел Данте по кругам ада, так и автор на протяжении всего почти мистического путешествия в кромешный “преступный мир” незримо присутствует рядом и ведет читателя по разухабистой жизни главного героя.

Роман поделен на главы-осколки. Каждый осколок — страница жизни героя, черта его образа. Он пишет прошение о помиловании, на деле же получается исповедь несправедливо осужденного, по существу невинного человека, судьбой которого правит рок. Это писание есть попытка оправдаться, очиститься пред самим собой, пред людьми, пред Богом — хотя герой и не верит и не понимает Его — но не пред судом. Пред законом он виновен. Но он знает, какие силы стоят над правосудием, над государственным строем, над лживой моралью, призванной охранять благополучие сильных мира сего.

Исповедь начинается с раннего детства. Война, смерть матери, алкоголизм отца, а затем и его гибель накладывают свой отпечаток на детскую душу. Первое сильное переживание — наказание и “отсидка” в темном чулане возле бабушкиного сундука, наполненного в воображении ребенка драконами, злыми волшебниками и принцессами: “…не зная еще слова “СВОБОДА”, я ощутил всю горечь отсутствия ее”.

Военная, послевоенная пора заставляла детей взрослеть раньше положенного срока. Со школьной скамьи они перенимали модные тогда уголовные повадки, переносили воровские законы на свои взаимоотношения, живя по законам стаи, где правят страх, сила и ненависть. Неудивительно, что они знали о жизни не меньше взрослых: “Неправда, что дети не понимают всего в отношениях взрослых. Это родители так говорят, чтобы не стыдиться за свои поступки, совершенные в присутствии детей”.

Главный герой — бунтарь. Он бунтует против любого насилия над собой, над своей свободой. Он не покоряется никому, начиная с того момента, как толпа пацанов закидала его камнями и палками и чудом не убила, но он выстоял. “Я очень хорошо представляю те ощущения, которые испытывает человек, вжимающийся в землю во время артобстрела или авианалета, я даже иногда вижу, как надо мной проносятся куски горячей стали, понимаю, что вот-вот может наступить момент, когда надо по приказу “Вперед!” встать во весь рост и с криком “Ура-а-а!!!” — броситься наперерез свинцовому ливню, и знаю, что, добежав до чужих окопов, надо пересилить в себе желание стошнить, воткнуть кому-то штык в живот или в грудь”…

Как и почему герой оказывается в первый раз на скамье подсудимых, читатель узнает из романа. Сам этот факт неизбежен как по заговору вселенского зла, так и по складу характера героя, его нежеланию покориться никому и ничему, стремлению самому диктовать свою волю.

Невольно читатель задается вопросом: мог ли такой человек существовать в социуме и жить по его законам? Вряд ли… Он оказался именно там, где и должен был оказаться и, не имея возможности обрести свободу телесную, устремился к свободе духовной.

“— Тебе чего? — спросил, хмуро взглянув на меня, библиотекарь-туберкулезник с лицом цвета спелого лимона, получивший десять лет за растрату государственного имущества еще при Сталине. — Детективы и “про жизнь” сейчас на руках.

— Ему Достоевского, — ответил за меня мой друг и сосед по нарам, — и Толстого, и Золя, и Сервантеса...

— Все понял... — улыбнулся чахоточный. — Парень хочет жить”.

Параллельно судьбе главного героя автор, на мой взгляд, совершено точно вскрыл одну из причин распада СССР. Она заключена в подмене коммунистической идеи криминальной идеологией, где ложь государственная возведена в ранг общепринятой лжи, где номенклатурные блага являются вожделенной целью, где правители обворовывают и обманывают свой народ, где путь наверх лежит через воровские сходки. “Везде есть Система. В каждой отрасли так называемого народного хозяйства. И все эти Системы делятся на две категории: Системы для начальства и Системы для подчиненных. Чем выше начальник, тем большего он требует от Системы, а подчиненные ему прислуживают. Все воруют и все присваивают то, что принадлежит не им. Поэтому все в этой стране — воры и уголовники. Все мы — одного поля ягода с теми, кто сидит в тюрьме или в камере смертников. Нет никакого социализма в стране, никакого равноправия, никакой свободы и ничего из того, что учил ты в школьных учебниках”. Людей надо обманывать — вот типичная уголовная или, как принято считать, человеческая психология. Не обманешь — не проживешь. Житейской мудрости героя учит сам сатана: “Дураков не бьют — им льстят. Кто поступает так, тот живет богато”.

Сатана изобретателен. Он принимает разные образы, пытается заставить его принять воровскую психологию как единственную разумную. И немало преуспевает в этом. Сатане удается многое: заставить героя ненавидеть людей, сделать его вором, подлецом, альфонсом… Не удается ему одного: вытравить стремление к свободе.

“— Но ты — мой.

— Ты чересчур самоуверен, — рассмеялся смертник, — а я покуда еще жив.

— Но ты боишься даже назвать меня.

— Вовсе нет, — ответил он Голосу, — Просто назвать тебя вслух... как-то смешно.

— Смешно?!

— Конечно... Ну, сам послушай: Сатана. Что за слово?”

Смертник перемежает свою исповедь сказками-притчами. Почему он слышит Голос сатаны, а не голос Бога? — этот вопрос вторым планом проходит через весь роман. И автор дает ответ: потому что его земная жизнь хуже ада… Или, как думает герой, потому что Ангел опоздал.

“— Здравствуйте, — сказал Ангел, — тут ворон не пролетал? Черный такой, с горящим взором.

— Пролетал.

Ангел опечалился:

— Опять опередил...”

Почти вся сознательная жизнь героя прошла либо в зоне, либо в страхе быть пойманным, находясь в общесоюзном розыске, живя под чужим именем, по чужим документам. Как и герой “Рукописи, найденной под кроватью” А.Н. Толстого, герой Валерия Куклина заканчивает свое падение идеей мести. Отмстить главному злодею и благодетелю. Тому, кто затянул его в паутину лагерей, убийств, побегов, исковеркал жизнь и впоследствии пожелал сделать своим преемником. И эта месть осуществляется тогда, когда, казалось бы, герой окончательно смиряется и принимает законы воровского мира. Уголовный авторитет, властитель раскинутых по всей стране подпольных сетей, встретясь с ним взглядом, умирает сам, умирает от страха… Что он увидел в этих глазах?.. Свою судьбу? Свою смерть?..

И опять герой невиновен, и опять доносит на себя: “Я убил человека…”.

И вот камера смертника. Герой спешит. Он так захвачен своей исповедью, что не замечает ничего вокруг. Ему надо выговориться, выплеснуть наружу ту боль, которая жгла его всю жизнь. Это исповедь человека, простившегося с жизнью, знающего ей цену, разницу между существованием и свободой, между тюрьмой и волей. Он не молит о пощаде, он желает одного: успеть дописать. “Бумага кончилась. Да и карандаш исписался до того, что больше корябал бумагу, чем писал.

Смертник разгрыз дерево вокруг графита и, перевернув листок, стал писать между своих собственных строчек”.

Эта кипа бумаги сохранится после него… Он останется в этом мире тем, что давно уже перестало быть “прошением”, но стало частью его самого, исповедью человека, стремящегося к свободе.