Наталья Репина

Семён Липкин. Воля

Пытаться в рамках книжного обозрения охватить творчество большого поэта — безумие отнюдь не из тех, которому надо петь песни.

И дело даже не в том, что эта книга отражает весь семидесятилетний поэтический путь, а точка зрения поэта не могла не меняться. Она-то как раз, создается впечатление, не так уж сильно менялась: грустный взгляд мудрого человека и спокойная интонация, с которой произносятся хорошо взвешенные слова, — неизменны.

Но Семен Липкин многомерен и многосмыслен; его стихотворения принципиально несводимы к какой бы то ни было единой стройной концепции — он, похоже, чужд всяческих концепций и манифестов. Так, у него призыв художнику постыдиться “с предметом сравнивать предмет” (“Тому, кто помышляет о посеве, / В подобье надобности нет, / Как матери, носящей в чреве, / Не нужен первенца портрет”) может расположиться в непосредственной близости от как раз виртуозного сравнения (“И тихий день таков, / Как белизна березы / На белизне снегов”.). И несводимость эта уходит корнями в те области, где даже не диалектика, а тот самый узел, о котором Розанов говорил: распутать — невозможно, а разрубить — все умрет...

Внятность — первое и внешнее ощущение от липкинских текстов. При ближайшем рассмотрении она скрывает космос многовариантности, “тысячи гипотез и тысячи свершений красоты” (как он напишет всего-навсего о листьях на кусте). Эти простые и внятные слова рождают бесконечность толкований. Вот стихотворение, давшее название всему сборнику, — “Воля”. Оно бесстрастно повествует о войне, об отступлении по безводной степи, об умирающих лошадях и овцах, так же бесстрастно герой пророчит возможную собственную гибель назавтра, и вот по-липкински отчетливо произнесено: “Я потерял свою часть. Но что за беда? я счастлив / Этим единственным счастьем, возможным на нашей земле, — / Волей, ленивой волей, разумением равнодушным / И беспредельным отчаяньем...”. В этих сочетаниях: “воля — ленивая”, “разуменье — равнодушное” и “отчаяньем — счастлив” — спрятано с десяток стихотворений.

О равнодушной природе, как известно, писал еще Пушкин, а о целесообразности учиться у дуба и березы — Фет. Нет нужды в двадцать первом веке обвинять кого бы то ни было в цитатах и реминисценциях, ибо таков сейчас наш язык. Липкин их и не боится. Проявив нехитрую эрудированность, можно продемонстрировать, что “Жить, не зная своего названья, / Жить и ничего не называть” — явно ранний Мандельштам, а “...мир в себя приняв, / Мы в нем исчезнем” — вылитый поздний Тютчев, да все дело в том, что образ один, а интонация, а то и наполненность этого образа — разная. И липкинская равнодушная природа — скорее таинственно молчащий сфинкс, у которого надо учиться вот этому таинственному молчанию, ибо существует восприятие природы, самосозерцание природы, и растворение в ней человека — когда хочет понять, и грубое его касание — когда выразить:

При том что у (не)верного себе автора есть и нечто другое, обратный процесс одушевления собой, сведения в себе, не только “я во всем”, но и “все во мне”. Так, в одном стихотворении появится мысль о том, что “жители рощ” живут, не осознавая себя и друг друга, и, таким образом, обретают единство и смысл только в душе человека, созерцающего их. “Природа не бывает равнодушна, / Всегда ей нужно стать такой, как мы”.

Созерцательно-равнодушное “разумение” — человеческий удел, и оно, названное в другом стихотворении “бесполезным раздумьем”, слито для поэта с умираньем. Не умру, а замру — будет сказано им потом.

Для Липкина, не склонного к сближению семантик посредством фонетики, здесь тем не менее явно есть близость. Очень не хочется именовать ее медитативным застыванием. Здесь именно какое-то удивленное сближение с давно знакомым, но как в первый раз, и самое интересное, что чаще всего именно самый ненужный предмет может, “моментальный навек”, пронзить сердце — особенно прекрасный своей ненужностью.

Всесильный бог деталей у Пастернака создавал картину, это была мозаика бога, это была отделка кленового листа. Липкину же стакан молока и снежинки в окне — любовь и повод для любви, — потому что ненужно, незначимо, не привязано к глубокому смыслу. Есть великая ценность не то чтобы даже в ненужностях, но в каких-то частностях — наверное, потому, что они имеют свойство быть сигналами неких состояний — как общих, так и для каждого своих, а состояния эти милы нам как раз необъяснимой остротой и полнотой их переживаний — неважно, что это будет: запах влажного весеннего воздуха, длинные тени домов на пустой улице или какая-нибудь чашка, забытая на дачной террасе. Это и есть человеческое, слишком человеческое, несовершенное, земное и уютное.

И тогда беспредельное отчаянье, как любое сильное переживание, может быть счастьем, и оно, как ни странно, вспоминается потом в одном ряду со столь же сильными и светлыми минутами — здесь отличны только, скажем по-математически, знаки. Не может быть счастьем только усталое равнодушие-неразличение. Тогда “никакую беду / И счастье нигде я не встречу, / согласья с собой не найду, / Но больше себе не перечу, / Мне дьявол не страшен теперь, / А ангела я не замечу”.

Гул времени, который подспудно звучит во многих стихотворениях Липкина, выражает себя и в этой интонации. Может быть, одной из самых точных характеристик времени стало стихотворение “Две ночи” — это две ночи после Голгофы, но до Воскресения. У Достоевского в “Идиоте” в доме Рогожина висит картина, на которой изображен снятый с креста Господь — до Воскресения и без Воскресения, только умерший. Эти два дня, в течение которых Бог для людей был мертв, — соблазняющее и искушающее героев состояние, образ неспасения, гибели “насовсем”. Именно к временам искушения человека не безверием, а богооставленностью приводит Липкин себя и своих современников.

Тогда и возникает эта шокирующая догадка как знак общей “перевернутости” мира: “Может, безумием стал одержим / К нам на пути серафим?”.

В работах о творчестве Иосифа Бродского периодически встречается термин “атеистический стоицизм”. Не вступая сейчас в идеологические споры, можно все же согласиться, что действительно его поэтическое поколение искало и находило в себе мужество жить в безвоздушном пространстве, в пустыне. У Липкина мужество иного рода — мужество “вскую оставил мя еси” — только, высоким штилем говоря, не приносимая за всех жертва, а признаваемая личная вина и личная за все ответственность. “Это значит — не витиевато / Выдумки нанизывать на нить, / А взглянуть на горе виновато / И свой взгляд в поступок превратить”.

— скажет он в поэме “Вячеславу. Жизнь переделкинская”.

На свете счастья нет — но есть покой и воля. Эта фраза уже настолько привычна, что даже не хочется ставить кавычек. Кажется, что липкинская “ленивая воля” выросла именно из этого сочетания воли и покоя, и впору начать сопоставлять пушкинское “усталый раб” и липкинское “пусть наступит онемелость / измученной души” из его последнего стихотворения — но здесь — молчание, ибо (см. начало) стихи Семена Липкина принципиально несводимы к какой бы то ни было единой стройной концепции.

Неблагодарное все же занятие — писать рецензию, пусть эссе — о книге, материала в которой на хорошую толстую монографию. Одно радует: монография в этом многомерном Липкине вряд ли все расставит по своим местам.

Если вообще стихи надо расставлять по местам.