Настоящее русской литературы

Интерес читателя к книжным новинкам формируется не в момент покупки или выбора той или иной книги из множества остальных, пережидающих на полке магазина, а гораздо раньше. В разговорах с одноклассниками или одногруппниками, в разговорах с близкими друзьями, в момент, когда после просмотра (случайно ли включил канал “Культура” этой ночью или ждал любимой программы) передачи, посвященной какому-либо современному писателю, приходит решение во что бы то ни стало достать и прочитать его (или ее) книгу. Зачастую чтение занимает в иерархии ценностей подростка ту же нишу, что и компьютерные игры, переписка по Интернету, встречи с приятелями и прочее. То есть вписывается в нестройный ряд развлечений, дающих если не успокоение, то отмеренную дозу адреналина. Литература делится на поучительную и познавательную: первая, что записана в школьной (университетской) программе и обязательна к прочтению, и вторая — для души. Поучение, пусть оно и полезно, принимается в штыки. А вот познавательность книги ценится высоко, возможность самому узнать что-то новое, а не принимать “с ложечки” то, что тебе пытаются втолковать, есть определяющий критерий в выборе произведения для молодого человека, претендующего на звание самостоятельной личности. Елизаров в предисловии к роману “Ногти” говорит, что будет рад, если читатель узнает для себя что-либо новое. Именно своеобразное (одностороннее) умножение жизненного опыта и изображение граней этого самого мира, до этого неизвестных, привлекает молодых читателей.

Владимир Новиков в своем недавнем “Романе с языком” выводит слово “междунамие”, обозначая им отношения между очень близкими людьми. Что-то похожее на это междунамие возникает в параллели читатель—автор. Информация личного характера (а Новиков говорит о своей жизни, проводя нас по путям любовного чувства, по которым прошел сам) максимально сближает читателя с писателем, что дает последнему свободу в подаче материала: философия жизни выводится из конкретного жизненного примера, а не из взаимоотношений нереальных героев. Безусловно, Болконский, Каренина, Ионыч — характеры живые и правдивые, но автопортрет удачен практически всегда — себя-то и свою жизнь знаешь лучше. Правильный ли это путь, не нам решать, но то, что он удачный, не вызывает сомнений. К примеру, короткие рассказы Дины Рубиной, объединенные названием цикла “Несколько торопливых слов любви”, передают не воспоминания о чувстве, а монолог чувства как такового. Торопливость слов вызвана желанием не понять, а сохранить ощущение светлой печали, когда человек уже ушел, а раненое сердце нашептывает его или ее слова. Героиня Рубиной — немолодая женщина (в большей части рассказов), вспоминающая свою любовь в молодости. Сама героиня пишет, словно рассматривая прошлое как снимок, запечатленный на бумаге, — можно было и лучше, но красиво и так, тем более что теперь ничего не изменишь.

В компании с друзьями, в переписке с близким тебе человеком, несомненно, присутствует мощный стимул — самовыражение. Однако описание своих мыслей, жизненных позиций, что понимается как выражение самого себя, несколько отличается от тривиальной передачи информации. Получить сведения, интересующие тебя, совсем несложно в наше время. Помимо учебных пособий, предназначенных как для специалистов, так и для новичков в каком-либо деле, существует глобальная сеть, склад фактов и мнений, открытый круглые сутки для глаз заинтересованных пользователей. Но жизненные установки, идеи, пускай взятые у кого-то, но честно переработанные тобой лично, обязаны носить печать авторства. Поэтому современному писателю необходимо, помимо изложения событий и мнений, эти события обрамляющих, предоставить слово незримому, но обязательному для книги читателю, вступить с ним в диалог.

Решением этой задачи в современной литературе стала игра. Сейчас не так уж сложно встретить подростка, с упоением читающего обзоры новинок в игровой индустрии. Забава эта — сосредоточение детских фантазий и частичная реализация их. Но хождение по рисованым лабиринтам в поисках многоликих “чужих” удовлетворяет разве что животные инстинкты хищника. Примером такого повествования может служить “[Голово]ломка” Гарроса—Евдокимова — роман, построенный в виде игры, насыщенный кровью и мучениями выдуманных персонажей, заменителей реальных людей, которые, по мнению авторов, заслуживают подобной участи.

Роман “[Голово]ломка” написан для взрослых и о взрослых, но с бесконечной и бессмысленно фанатичной детской жестокостью и подростковым максимализмом. Это произведение словно бы фиксирует переходный возраст между детством, когда придуманный мир вполне обитаем, и зрелостью, когда последний уже в руинах и приходится жить в реальности, принимать все ее законы и порядки. А на стадии перехода к этой реальности возникает непреодолимое желание ее изменить, подстроить, подправить, приручить, как некогда проделывали это с реальностью супергерои, к коим причислял и себя.

Вадим, мелкий служащий банка REX, преуспевает в этом своеобразном воплощении в героя компьютерной игры. Сначала на бумаге — он придумывает и записывает картины мучений своих боссов. Потом в реальности — убийство Очкастого, затем охранника Гимнюка, двоих подростков на улице, завершение кровавой мозаики — бесшумное умерщвление диабетика в туалете самолета, который несет героя сингапурским рейсом.

“[Голово]ломка” похожа на бойцовский клуб, похожа на компьютерную игру, на дешевый американский боевик (легче говорить, на что она не похожа, — скорее всего, на реальность): быстрое течение времени (ограничение до Нового года), безнаказанность и выверты судьбы, к которым рядовой Homo sapiens не привык, так как не получает этого наркотика в своем виртуальном пространстве. Хеппи-энд неубедителен, красив, как мечта одного, жестокого, но счастливого ego.

Магия романа в том, что он отсылает к десяткам параллельных миров, где читатель бывал или хотел бы побывать. Пингвин, заветное животное героя “Бойцовского клуба” Тайлера Дердана, выглядывает из вадимовского холодильника, раздвоение героя выходит из-под контроля читателя, он не понимает, в чьих руках оружие и является ли реальной следующая жертва. Доппельгангер — верный спутник Вадима, возникающий при приближении к зеркалу, действует с героем заодно, комментирует его действия. Но чем больше оружия и жертв, тем дальше от героя его двойник. Словами того же Дердана — “ты дал себе волю”. Именно возможность, а желания было хоть отбавляй, и отсутствие всяческих тормозов запускают в Вадиме механизм уничтожения.

Условно можно разделить роман на две части. Первая — рассуждения героя о границе между миром богатых и сытых и его собственным. Самоопределение героя не волнует, свое identity он нашел в метком определении, относящемся к запертому в банке зверьку. Вторая часть — создание своего мира, трехмерного, красочного, за счет уничтожения этой границы. Рассуждения о признаках принадлежности к мистическому обществу власть имущих заменяет использование реальной власти оружия.

Но авторам хочется удалить из головы читателя любые сомнения в реальности происходящего, поэтому они помещают свое произведение в сам текст — Вадим, проходя мимо книжного лотка, замечает среди прочих названий “[Голово]ломку”. Под безличными Цитрон, Очкастый, Пыльный скрываются реальные люди, которым авторы таким образом наносят удар. Отсылки к “Generation П”, “Принцу Госплана”, “Бойцовскому клубу”, “Пятому элементу” — все это поглощается действием: увидел отсылку, осознал, дальше, дальше, вслед за мотоциклом героя, крушить витрины, мочить премьер-министра, и т. д.

“[Голово]ломка” — как картина Сальвадора Дали. Каждая деталь важна в той же степени, что и картина в целом, то есть не важна вовсе. Сам художник говорил, что восприятию его произведений хоть какое-либо художественное образование может лишь помешать, а не помочь. Так и здесь. Если знать, кто скрывается за той или определенной маской (авторы утверждают, что почти у всех героев есть реальные прототипы), не сможешь разглядеть все произведение в целом. Необходимо вступить в диалог с текстом, вступать в игру, зная заранее, что играть придется по чужим правилам. Если решил, взял в руки эту книгу, становишься не только наблюдателем, но и героем, еще одним двойником Вадима. Пробегая по строчкам глазами, бежишь также за сюжетом, осознавая частью сознания, что подобное развитие событий невозможно, однако остановиться уже нельзя — книга из серии “от заката до рассвета” оправдывает такое определение — бессонная ночь с погружением в нереальность незабываема, как веселые и бесцельные игры детства.

Текстовая игра, в которой, если начал чтение — обозначил себя участником внутреннего сюжета, имеет иной вектор. Она проверяет быстроту реакции, но не пальцев, а памяти и серого вещества. Читатель погружается в фантастический мир, где находит для себя что-то знакомое, оно настолько видоизменилось, что не догадаешься сразу, что именно нашел. Но сам процесс раскрытия тайны и результат (“Нашел, догадался!”) приводит читателя в восторг. Как и любая другая, такая игра познавательна, человеку предлагается посмотреть на привычные вещи совсем с другой стороны, и если принимаешь этот взгляд, понимая, что хотели показать, то становишься соавтором произведения. Открытием начала тысячелетия стал роман Татьяны Толстой “Кысь”. Построена книга в виде букваря, каждая глава — буква в азбуке жизни, изучению которой и посвящено это произведение. С главным героем, лишним человеком, человеком маленьким в то же время, читатель проходит по закрытому городу Федор-Кузьмичску, чтобы в конце вырваться из круга повторений — прихода “красных” к власти, переписыванию классических произведений под видом только что сочиненных. “Кысь” подводит итог истории одной страны и обнаруживает урок будущим поколениям — если не выучил азбуку жизни, остальные знания бесполезны, игра со словами, их вольная трактовка (свобода слова — свобода слева) убивает здравый смысл, как и смысл вообще. “Пушкин это наше все” — лозунг, проходящий через все произведение: имеется в виду живой человек, переложивший свои мысли и чувства на бумагу, личный Пушкин, открытый одним человеком, не через книги, разговоры, а возникающий по прочтении заветных стихов.

В романе Дм. Быкова “Орфография” любопытна сцена расставания героя с родиной. Провожает его, а точнее, выдает документы на выезд, его девушка. На самом деле это бывшая любовь, но и родина тоже бывшая. Ять поражается тому, как может измениться человек, которого, казалось бы, хорошо знаешь. Ее слова, взятые из агитационных листовок, бьют в самое сердце, не смыслом своим, но бессмысленностью. Он может только ответить: “Чем дальше от тебя, тем ближе к себе” — слова, обращенные не к Тане, той единственной, которую он любил, а к стране, которая остается без него... Впрочем, и Таня говорит с Ятем не от своего лица: “Мы за совместное обучение, — сказала она наставительно, — это было последнее, что он от нее услышал”.

Ять перед отъездом встречается также со своей знакомой на Васильевском острове. Зайка, так зовут эту “странную девочку-женщину”, получает от него бесценный совет — “...только не сомневайтесь в себе”, а потом — короткую сказку о яблоне, которая, будучи срубленной, может и хочет приносить радость. Это место — одно из лучших в книге — отнесено самим автором в разряд “хитовых”. Оно открывает читателю неощутимые мотивы, движущие героем. Жизненный путь Ятя, взятый не с самого начала, а с завязки, исторического события, не оконченный путь — мы провожаем его к поезду, который провезет его через границу.

История не страны, но человека в исторический момент, в момент, когда страна становится другой, а человек этот остается прежним. “Орфография” — произведение, как подчеркивает это автор, “музыкальное”. Магия слова, а о ней в тексте мы найдем множество упоминаний, ведет читателя не по событиям, а по чувствам, сопутствующим им. Результатом поиска станет красота, которую можно заметить лишь тогда, когда путь пройден до самого конца. Стройный ряд имен, названий, слов, произнесенных когда-то или, наоборот, не высказанных вовремя, по истечении времени теряет свою стройность, но создает в итоге самую совершенную орфографию — человеческую память.

Шедевр текстовой игры — произведения Владимира Сорокина. Романы “Норма”, “Сердца четырех”, “Тридцатая любовь Марины” не просто игра с содержанием текста, а совмещение обычных сюжетов с необычным их изложением, то есть изменение формы, создающее новое содержание. В “Норме” мы найдем короткие рассказы, связанные лишь идеей нормы (кто хочет понять, что имеет в виду автор, пусть прочитает всю книгу), список слов с прилагательным “нормальный”, вмещающий в себе человеческую жизнь, описание двенадцати месяцев в стихах, переписку, переходящую в ровные строчки “ааааааа”, акцентные стихи, представляющие собой метафоры, понятые буквально (по городу бродит одинокая гармонь, у мальчика изымают его золотые руки).

Дело в том, что мы не можем спросить у Толстого или Булгакова, что они имели в виду под той или иной фразой, непонимание происходит зачастую из-за различия времен — что было запретной темой тогда, сейчас идет без купюр, понятие нормы, не литературной, а жизненной, естественно отличается от прежнего. А современная литература на то и современная, что идет в ногу со временем и с читателем соответственно. И жизненные ситуации реальны, современны и актуальны. Романы “Революция сейчас!”, “mASIAfucker”, “Мачо не плачут”, “Таблоид” Ильи Стогова повествуют о современности, и проблемы затрагиваются такие, что волнуют умы нынешнего поколения. Как прожить эту жизнь, где найти в ней смысл? Что ждет меня за порогом взрослости? Кто все это контролирует? Стогов не дает ответов на вопросы утверждением — что правильно, а что нет. Читатель может рассчитывать на искренность, на точность фактов, но что все это значит и стоит ли так жить — решать ему самому.

Современная литература, отвечая своему названию, преподносит читателю волнующие его темы, но за ними скрываются вечные понятия: жизнь и смерть, любовь и ненависть. История проходит круг, и читатель обнаруживает себя в окружении знакомых лиц — Достоевский, Пушкин, Набоков, Чехов, Гоголь. Их дыханием жива литература современности, именно продолжение традиций, даже через их изменение, делает нынешнюю литературу собственно литературой. Ценность ее еще и в том, что она связывает с современным поколением авторов, для этого поколения морально устаревших, можно сказать, немодных. Но мода, движимая страстью к перемене формы выражения все тех же мыслей, однажды откроет заново то, что мы называем классической литературой, и поставит на первые места авторов, упомянутых выше. И их повторное чтение, в буквальном и метафорическом смысле, — гарант бессмертия русской классики.