Марина Курсанова

Оденусь женщиной

Об авторе. Марина Викторовна Курсанова родилась в г. Каспийске в Дагестане. Закончила Львовский полиграфический институт. Дебютировала как поэт в журнале «Родник» (1989); автор книги стихов «Лодка насквозь» (Львов, 1995), романов «Список мертвых мужчин» (АСТ, 2000), «Любовь пчёл трудовых» (АСТ, 2001) и др. Исполнитель рок-баллад и романсов собственного сочинения. Проза публиковалась в «Знамени», № 9, 2002 и № 6, 2003 года. Живет во Львове.

Важно: никогда не писала в алкогольном состоянии, наркотиков не принимала никогда. Писала — иногда песни, иногда стихи.

Рассеянное, невидимочное, колыбельное покачивание, с «закинув голову к облакам, саму себя проплываю в лодке», — любимое состояние, поэтому особенно хороши недальние прогулки по одному и тому же городу, в старых босоножках.

Еще люблю спать, море, лень, зелень, воду, «угрюмость». В основном везло, то есть вело. Судьба хранила, и Средневековый Замок, в основном, получился построен — с тройной оградой.

Муж — Маг. Дети — диво. Любовь — дочь. Никита — сын. Две страшные собаки справа и слева. Сижу в комнате с длинными створчатыми окнами и молодею, как принцесса. Спасибо всем, кто был терпелив, кто поддерживал и проявлял участие. У всех прошу прощения, потому как всегда к месту.

          * * *

Каждое утро колокол бил,
	Каждое утро.
Краски, механика, пёстрый павлин:
	Кубово-рудый.

          * * *

Мне вряд ли пристало, правда, ловить и любить слова —
Красавица, молода, права, одинока — что ещё?
Или же: мать, жена.
Бормотание сердца внутри: горе, горе, что ты молчишь?
Пишешь всю жизнь одному — и он иногда отвечает
Каким-нибудь светом в январь, бутылкой вина у моря...
	  (Но чаще всё невпопад, или ты неготова).

          * * *

Ни любви, ни жизни по росту жил.
Ни весёлых гульбищ, ни строгих вахт.
И никто из близких или чужих
В тихой смерти не виноват.
	Потому что прямо дрожит стрела,
	Каждый воздух шепчет и гомонит,
	И хотя продета сквозь ухо мгла,
	Безразличны труды и дни.
Вещь рассыпана солью других вещей
(Вот налёт безумия, Господин!)
Но пока для рек не найдёшь речей —
Будь один.

          Превращение

Можно встать и выйти на чёрную улицу в ночь,
Можно лечь и заснуть, ни о чём не спрашивая, но веря,
Что и это счастье, хотя в голове темно,
И ничто не вносит влаги в шершавость под веком.
	Даже запах отъяли. Это ли, что хотел —
	То, что любил в полуденный май роковой пустынный,
	Жадным отрочеством зря пробеганье тел,
	Жабьи мерцанья взращивая на глине?
В сырости света зелень подвижных лап
Не достаёт из детства, когда, по стене кочуя,
Полый твой глаз испытывает коллапс,
Перемещаясь в сон — будущего, но чуда.
	Все уже здесь: и терпкий круговорот слюны,
	И расширенье жабр, и движение клюва в ливне —
	Там, за кожей, куда не проницают сны,
	И навсегда к тебе этот взгляд молчаливый.
Комната перебираема неводом, как невода,
Когда повернёшься на бок с драгоценным уловом.
И тому, кто скажет любые два слова, дашь
Всё — в благодарность за два — в оба лёгких — слова.

            Заговор

Трава сонная, сила тёмная, зрак узорчатый в небе створчатом,
Ковы детские, клятвы дерзкие, песни любые на сугубое:
То не торная тропка в прошлое — неуклонная тайна пошептом,
То не дивий ход заметает лог — то охотника трясовица бьёт.
	Восхищение в небо зрячее — перестрел огня на горячечность,
	На горячечность, на стремление — в небеса винтом все растения!
	Травы, цветики, звёзды млечные, камни-веточки, звери в пе-ча-ли,
	Закружи-взойди, стебель, говором —
	Чтобы жар груди вышел, Господи!
На охотника стрелы жгучие — не любовника, на обручника,
Вострым ножиком, огневой стеной — обаяние на любовника!
Волны по полю — рыстать соколом,
Рыстать кречетом — милого увлечь,
На влияние, на стремление —
Талан червчатый, кипень вреющий.
	Соболиная поступь длинная, тело манкое, ночка малая,
	Аладырь камень во море канет — а любовь моя — перестрел огня.
	Поспешаючи, пробавляючи, проникаючи да рождаючи —
Ивы неводом, мавы ливнями — чудо винному — связь старинная:
Чтоб не спал, не ел, чтоб не пил, не жил,
Чтобы знал, как смел, чтобы мне служил,
Да ко мне припал, как вода к ручью,
Чтобы делал всё — так, как я хочу!

          * * *

Во сне меня заполнил ангел, как сон заполнил.
Во сне меня заполнил белый шумящий ангел —
С нежным и жестоким лицом азиата — красивый, раскрашенный, чуйный.
Чугунные решки обратны орлам — и Он обернулся, бликуя.
Я же, уверенная временем, вошла в кремовое
И Кремли земли отвергла,
Потому что Персидские горы меня чаровали
Чадрами,
Шальварами
	И дрожаньем пупков.

          * * *

Что я тебе расскажу? — непролазную тишь,
Как вдоль малиновых чащ пробирается дрожь,
Как возле стула стоит раздевательный дождь
Из поцелуев твоих.
Тело быстрее зверка осторожного света,
Острее тоска,
Золотее привет.
В толще музы’ки глухой, в одиноком углу
Мёртвого города, что в небо выпустил шпиль,
Ты отпустил под водой световую иглу,
Вывернул сердце, как ул,
Молодой Ул-еншпи-
гель.
...Бросающий жизнь,
распрямляющий спину внутри
мягкой волны, обнимающей спину твою,
я говорю тебе, Гель:
подожди,
подожди,
посмотри,
как я люблю.

           Письма из сада

	Если кто-нибудь захочет прочитать,
отдай ему и ей: мол, дымных бабочек узор,
поток,
надбровная дуга —
но только голосом твоим, который помнится
а что такое «полюбить», мы так и не придумали,
условились не лгать.
	Ветреного марта, как восьмого,
будешь спать и спать.
Фруктовые сады ещё не начинались,
умер чеховский спектакль.
Воскурения соседские шашлычные
над суженным балконом — неужели же и всё? —
но всё китайский знак.
	Так и промолчишь
и потихоньку проиграешь эту жизнь,
спасаясь миг и миг, не находя причины для любви.
Вечером наступит ночь, а дальше я не знаю.
Ты, пожалуйста, держись, не думай.
Хочешь книг?
Ты просто спи, не думай.
Хочешь книг и слив?
	То, что ты умеешь называть, — желание воды,
но где сама вода? —
спросил бы Господин.
Так что развлекайся с одиночеством,
а я оденусь женщиной,
отправлюсь в новый город,
где базар,
и безобразье,
и внезапные прохожие
соскучились, поди.

     Письмо дочке Любе

Жизнь была прекрасной, как лист в октябре.
Коростель да пеночка, мой детик, работа.
Кому вышло врезаться в открытую дверь —
А кому превозмогать зевоту с дремотой.
Любовь была рядышком, в небесах — змей.
Смеялись да плавали в океанах синих.
И кто получался всех лучше и умней,
Того называли охотно мессией.
Такие вот доверчивые, даже без чудес.
Детик мой, подумай, почему, не знаешь?
Потому что чудеса были сегодня и здесь.
Например, закат, например, догорая.
Дорогая детик. Дочка моя.
С детства было, помнишь, легко прощаться
						с жизнью.
Но мы задержались в океанах яви,
И вот теперь плывём, смеясь неожиданно.
Для тебя валежник, смычок, кувырок,
Любая забота, любое везенье.
Балеринка тянет высокий носок,
А я говорю тебе, детский мой гений:
Жизнь получается из всего,
Что попадает в пальцы
И в поле зренья.

          Шампанское

Жимолость, говорю, забирая в глаза
жадность после воды, завихрения снов,
ты говоришь: приют, брют мой, сухой азарт, —
от молока следы приличней, чем след от коров.
Живокость, травка, дым, разговор для тебя,
корочка тростника на окраине слёз.
Удержись молодым, в лунных оградах гряд,
которые нас пока не вымахивают под откос.
Прошу. Прощаю. Прошу. Снова точка-тире.
Немая моя туга, мадам Печаловна ввечеру.
Неразборчивый шум. Невнятица. Дольний бред.
Батальонный откат «ура» переходит в «умру».
Души ложатся спать. Шампанское разнеся
По миллионам пор организма зари.
Если тебе никак, выдуй спохмелья взгляд,
в новый подоблачный порт, Артур, и всё,
что есть — говори.

                Ремонт

Жизнь уже наполовину перечёркнута любовью,
Входят новые привычки: например, мешать растворы,
например, входить с повинной, прятать гордость, мять обои,
почему всё слишком лично: сливы, слава, ливни, воры?
Линии на левой ручке, шариковые, восковые,
полные кровавой пены, сами по себе случайны.
Снова прыгайте со кручи, напрягая перья, выи,
забывая, как мы пели свой голосовой початок.
Дети, будьте, словно дети, нас учили — мы научим.
В лица прыскали просторы, коих мы не увидали.
И над нами реял демон, самый грустный, самый лучший,
И мешал мешать растворы, перекрашивая дальше.

          * * *

	Как судьба делает знаки,
	Не желаешь слушать, но видишь,
	Спокойными глазами
	Ходя по центральному канату.
Плавные движенья бумажной гармошкой
Расправлены собственным дыханьем.
О, не воин — Бог его знает кто!
(опьяненье соком, соколом, ханом!)
	Нащупаны голосом диваны
	И множество иных перепадов.
	Умиранье волне подобно —
	И волна подобна умиранью.
Так что слушанье всё равно неизбежно,
Как неизбежен дольник каната.
...И хотя непонимаемы знаки,
и как будто ничего неизменно...

          * * *

Вот сова шепчет поворот неба,
Белый снег блещет под луной белой.
Вот быстрей зайца говорок Неды,
Где олень замер под звездой первой.
	Вот поёт мама, вот шумит море.
	Айога-Неда — тундра спит в шапке.
	Вот живут мало да молчат долго.
	Лыжи вдруг едут, всех в пургу жалко.
Айога-Неда, гусь летит долго.
Айога-Неда, восемь лет свадьбы.
Рукавиц нету, впереди доля,
Да судьба следом мех седой гладит.

          * * *

Снег не шевелится — но повторяет мир
Обводом чистоты и полным цветом.
Когда я вижу вещь — я вещь на миг,
Из-под лопаток выступает ветка
И ободок щеки, руки, волос
Так вдруг отсвечивает, 
                      как вода на вёслах,
(опущены в стекло,
как в ясли — Бог,
заполнены разбухшим телом тёса).
Я растворяю, разжимаю кровь
Из растворённых, разлучённых клеток —
Обратное движенье пузырьков
обнимет и весло, и руку — светом.

          * * *

Скалы высоких скул, белый креп жадных губ.
Как переставил стул, как показался: князь.
Но почему (лампас!) подобие пулек-дур
Выпустил Бог в нас, лопнув на стыке лун?
Так перебеглый жар, как завёрнутый фас
бедуина — в движеньи глаз.
Так — с ума сойти! — рот,
скрытый намертво от, —
то след пытки, смеясь,
и продавленный под-
бородок, что яд
в океане чужом лица, где гуляет муссон,
где рассвет разлился от богатой воды.
Парусником сквозит
грусть о Вас, и скользит
мысли о Вас лассо,
как сказал бы пиит —
с пальцами, слаще дынь.
Выйди, слышь, из воды.
Проговори на «ты» скороговорку-вязь.
След попытки, смеясь,
остаётся.
Но ты
с ним простишься сейчас.
Жизнь короткая, князь.

          * * *

И можно разбить кулаком стекло —
И не почувствовать ничего.
И можно на дикий вопрос «а с кем?» —
Ответить так же дико «никто».
Когда прижимаешь к ладоням лоб,
Мерещится в красном облаке вопль —
Но это тоже всего лишь ворс,
Приглаженный диким словом «который».
Тогда и поставишь в ряды слова,
Моря’, дорогих, тебя — пожалуй...
Куда бы дернуть к простым берегам,
Где спать так хочется, но так жалко?

          * * *

Тише, тише, подуй на сердце,
Тебе никто не хотел — больно.
Просто жили мишки на севере,
Было — холодно.
Учись переставлять буквы, как ноги —
Шаг и ещё один — до заката.
А что болеешь и плачешь ночью,
Сама виновата.
Другой век — другая погода.
Снисходительно посмеяться потом, летом.
Оставь навсегда в груди трубку горя,
Глядя на море простым поэтом,
Который рифмует «арка — байдарка»,
Изучает метры песка наощупь.
На лоб ложится ветер нежарко,
И можно жить ещё проще.
Кто по пляжу идёт навстречу? —
Парочка рыбаков с грузом донным.
Кулак из песка делает речку
Тоненькую — и ложится слабой ладонью.
Девочка или мальчик глядит в медузу,
Вечер нашёптывает арабский.
Когда поравняются те, с грузом,
Всё произойдет неожиданно и прекрасно.

          * * *

День: нащупать в речке рыбу, чёрную, как «чом ты не прыйшов»,
Човен-robex, робех-човен — в серебристом аллес масле, серебристом от огня.
— Нам ломали жизнь у корня, как и всякому другому, — добавлял старинный ангел, 
наливаючись от слёз.
Боцман, больцман, бормотанье «Прощевай, моя тетёрка, параходик угулял»:
— Прощевай, моя тетёшка с чёрной точкою во лбу,
С чёрной точкою во лбу — холодёнки-персиянки с гулкой кровью во груди.
                                                           Львов