Быть Босхом

Долина Иосафата: пейзаж пыток

Бишкиль.

Дисбат — это два квадрата, придвинутых вплотную друг к другу так, что у двух половин — одна общая разделительная стена. В правом квадрате — три казармы, в каждой по роте заключенных солдат. Плюс корпус столовой. Зона окружена двойным забором с вышками охраны по углам квадрата. По ночам прожектора освещают лагерь ослепительным светом новогоднего салюта. В левом квадрате — ночью здесь темнота, — штаб, лазарет, казарма с ротой охраны, солдатская баня и губа, гауптвахта.

За леском третий квадратик — подсобное хозяйство, курятник, свиноферма и псарня, где держат несколько караульных овчарок на случай побега или ЧП в лагере.

Жизнь солдата в зоне состоит из политзанятий и труда на обустройстве военных полигонов в окрестностях Чебаркуля, где дислоцирована боевая мотострелковая дивизия УРАЛВО под командованием полковника Черепа (Череп — не плод воображения автора, а фамилия весьма перспективного командира тогдашней советской армии, которому прочат пост военного министра. Не вышло).

Гауптвахта исполнена самыми мрачными красками Босха.

Первый раз спускаюсь по бетонным ступеням в гулкое подземелье штрафных камер. Должность дознавателя обязывает меня обходить камеры арестантов. Есть жалобы? Мой Вергилий — все тот же заботливый сосед по общежитию, поклонник писателей, начальник губы, старшина сверхсрочник Стонас.

Итак,

Оставь надежды всяк сюда входящий.

В душном подземелье стоит острая вонь хлорки. Уже через пару минут у меня слезятся глаза. Как же солдаты выдерживают эту пытку?

По закону мы обязаны проводить дезинфекцию камер каждые сутки, мрачно врет Стонас.

Вот почему у входа горой стоят бочки с хлористой известью.

Старшина, покажите вчерашних дезертиров.

На службе офицеры и сверхсрочники обращаются друг к другу на “вы”.

Дежурный вертухай открывает стальную дверь. От лязга ключей голова гудит, как барабан. У Босха пытка звуками в “Аду музыкантов” — главное орудие бесов. Нога с копытом рвет струны у лютни. Свинья дует задницей в деревянную дудку. Босх трактует уши в аду как нужники для испражнений дьявольской музыки.

Наконец дверь неохотно открыта.

Встать! Смирно! Командует старшина.

Боже мой… Передо мной замер раздетый до пояса молодой солдат, синий от наколок, словно в драконовой чешуе. Самая крупная ошейником огибает горло, а на ошейнике крупными буквами: раб КПСС, а к голой коже живота над пупком пришита солдатская пуговица!

Пришита суровой ниткой, черной от засохшей крови.

(В Китае юношу с наколками никогда не призовут в армию Китая).

Ну, мудозвон, качает головой Стонас, гнус, волчара.

Права решил покачать? Формой советской армии парашу накрыл!

Срывает с наслаждением садиста пуговицу. Кровь из раны алой ниткой стекает к пупку.

Замечаю иголку, продетую сквозь сосок.

Старшина, смеясь, демонстрирует дознавателю пуговицу с пятиконечной звездой в коростах засохшей крови. Эстета мутит от низких страстей бытия.

Пуговица тут же брошена на пол, и, как писал Достоевский, “звеня и кружась на ребре” катится по бетону.

Вызвать врача, командую я.

Есть, товарищ лейтенант.

Жалобы?

Жалоб у трупа никак нет, ерничает солдат.

Не хами, бельмондо. Отвечай по уставу! Ватерпас захотел?

Оставьте его, старшина!

Дежурный закрывает камеру и бежит в санчасть за врачом.

Я, чуть ли не шатаясь от хлорной вонищи и рези в глазах, выхожу наверх отдышаться.

Старшина Стонас следует следом, пыткой совиных глаз смотрит в глаза офицера, любопытно, что тот будет делать.

Я хорошо понимаю его интерес, — расход хлорки превышает все мыслимые пределы дезинфекции, это всего лишь довесок в машинерии ежедневных пыток, но не ты, рядовой старшина, узаконил эту практику хлорной потравы.

Сможет ли визионерский роман о средневековом мистике выдержать груз Бишкиля и не потонуть, как бумажный кораблик под брошенным кирпичом?

Босх.

Придумать все новую и новую пытку было главным занятием Босха всю жизнь.

Описать это кишение мучений опускаются руки. Наугад открываю правую створку великого триптиха “Сад земных наслаждений”, где в пекле ада замечаю ну хотя бы голое тело грешника, усаженного Босхом на лезвие бесовского ножа — острием вверх, чтобы рассечь пополам мошонку, — мало того, на спине того бедолаги лицом к заду усажен бес, который, по воле создателя, лупцует суковатой — так больней! — дубиной несчастного по заднице. Больше того, бока грешника слева и справа стиснуты исполинской — под стать ножику черта — двустворчатой речной раковиной из числа тех ракушек, что обычны на плесе любой нашей речушки. И этим создатель ада подчеркивает угрозу того, что в час Суда кусающей пыткой грешнику кинется на тело каждая мелочь, каждая хрупкая ракушка будет раздута Карой в человеческий рост, чтобы жалобно хрустнули в тех челюстях твои косточки.

Босх босиком бродил по песку речной отмели вдоль притока Даммел речушки Аа и поднимал смерчем воображения весь этот песок под ногами, чтобы кинуть мириад укусов самума на падшее мироздание.

Но мало той презренной ракушки, написанной, кстати, с живописной мощью прозрачной лупы, которая увеличила нежный блеск перламутра в гнутой ложечке створки до марева серебра. Над жвалом сей муки, где челюсти едят человека, живописец подвешивает вдобавок колокол на кривом от того священного веса дереве. Колокол тоже участвует в пытке!

А вместо медного языка в том рупоре злобы болтается еще один мученик…

И такой рой мучений в каждой шахматной клеточке.

Художник гуляет в окрестностях города, изучая детали пейзажа, как меню для адских застолий.

Хертогенбос.

Рассказывают.

Для точного изображения терзаний распятой мученицы Святой Вильгефорты Босх привязал к домашнему распятию высотой в человеческий рост маленькую кухарку-карлицу и держал ее там до вечера несмотря на мольбы и крики о помощи, пока та вовсе не обессилела.

И что же!

Мастер караулил кистью вовсе не муки той карлицы, а видел внутреним взором дерганья насекомого. Он рисовал на самом деле огромную муху, которая оседлала летящий крест для его полотна “Детские игры в Вифлееме”, где изобразил евангельский кошмар избиения еврейских младенцев в виде детской игры на площади своего Хертогенбоса, перед собором Святого Иоанна, где его когда-то отпоют.

Он разделил детей на Соборной площади на жертв и мучителей, тоже детей, которые, облачившись в римские латы явно не по размеру и росту, оседлав деревянных лошадок, убивают младенцев с яростью исступления.

Когда на исповеди кухарка пожаловалась священнику отцу Якобу ван дер Меену о пытках хозяина, тот посетил мастерскую патриция и попытался прочесть художнику мораль о недопустимости ради вымысла терзать человека.

На что Босх рассмеялся и сказал, показывая на картину, где дети убивают младенцев: кто дал приказ казнить в Иудее всех младенцев до трех лет, я или, может быть, все-таки Ирод? Дело мастера поразить живых грешников в самое сердце. Мне достаточно всего лишь заметить муху в паутине, чтобы подумать о Страшном Суде. Совсем другое сердце у хертогенбосцев. О, этот слиток чистого сала нужно поджаривать на сковороде часами. Увидев, как дети убивают детей же, он, может быть, хотя бы вздрогнет. Да и то нет уверенности. Желудок мира настолько испорчен, что лечить его можно только змеиным ядом в нужных пропорциях. Или кровопусканием, которое пришло к нам из Италии и стало повальной модой у лекарей. Кисть — бич Божий.

Тут священник разглядел, что на доске с удивительной похожестью изображены дети его прихожан, и вовсе растерялся, не зная, что и думать о природе такого сходства.

С какой целью вы сделали этих маленьких римлян похожими на наших маленьких брабантцев?! — воскликнул священник.

Вы не великий магистр и даже не член нашего Братства Богоматери, ответил Босх, закипая душой, и я не собираюсь перед вами отчитываться.

После чего позвал слугу и велел проводить гостя вон из дома.

А вот настоящие терзания распятой великомученицы святой Вильгефорты он действительно рисовал с мух, которые билась в тенетах паука и которых он тщательно изучал сквозь увеличительное стекло.

Сегодня этот триптих — под названием “Муки Святой Юлии” — красуется во Дворце дожей в Венеции.

Муки всегда были главным лакомством его кисти, а достоинством — глаз, размером с грозовую тучу, плывущую над закатным миром.

Бишкиль.

Мне кажется, что душа и тело художника после смерти раскололись вдребезги, как зеркало тролля, и осколки Босха стрелами перелетели из позднего средневековья через бездонную смерть к старшине Стонасу.

Этот черт-сверхсрочник допекает меня с неутомимым крестьянским старанием истопника в бане.

По утрам, когда мы пьем чай на кухне прежде чем шагать в часть, Стонас с тайным умыслом вертит в руке мой карандаш, случайно попавший под руку, и показывает, как легко превратить карандаш в орудие пытки — достаточно продеть его через пальцы гнуса (зеков) — вот так, товарищ лейтенант, и стиснуть в кулаке.

Или сумрачно кивает на кухонную дверь — стоит только защемить пальцы в щели, как можно делать с гнусом все что хочешь.

Практически все под его взглядом превращается в инструмент пытки — утюг (раскалить на животе), изоляционная лента (залепить гнусу рот и поиграть пальчиками в ноздрях), кипятильник (вставить в рот и врубить ток), даже пачка невинных бумажных салфеток (набить комом в рот и поджечь)… Я описал лишь то, что валялось на подоконнике той кухонки в Бишкиле.

А если взять и — рраз! — открыть ящик кухонного стола.

Электролампочка, бельевая веревка, вилка, ножи, штопор, перечница и несть им числа!

В пытку можно превратить даже скорлупу от куриных яиц (думаю я по инерции натиска), если посадить на них чью-то голую задницу.

Вечером смех старшины мрачнеет.

А для мрака нужна аудитория.

У Стонаса мания рассказывать, как хлорка корчит проклятых зеков на гауптвахте, как через каждые три часа охрана подкрашивает белые полосы в камере новой порцией свежей отравы, как солдат вырубается уже через час после “уборки”, как охрана приводит гнусов в чувство, поливая мочой из мочилок, — так пионеры тушат костер на поляне.

Он рассказывает это за общим столом офицерского общежития под хохот друзей-холостяков, таких же сверхсрочников из старшин, не делая из пыток никакого секрета и только лишь тайно целясь галькой беса в меня.

Ведь я единственный, кому положено, — хоть как-то, но все же, — блюсти закон.

Но лейтенант-умник, хотя и не ржет вместе со всеми, явно отмалчивается и пишет что-то вечерами в тонких тетрадках.

Весь штаб отлично осведомлен о том, что на губе Стонас травит солдат переменного состава исполинскими дозами хлорки. Но только я по штату обязан вмешаться.

Дождавшись приезда в часть особиста дисбата и своего опекуна по линии КГБ капитана Самсоньева, завожу разговор о хлорке.

Он обычно сам заходит ко мне в кабинет, и повод для встречи не нужен.

Рассказываю.

Если отвечать вам формально, присаживается капитан на краешек моего стола, покачивая хромовым сапогом и затягиваясь сигаретой… От него веет запашком коньячка и хорошего лосьона с ароматом свежего вереска.

Так вот, если отвечать вам формально, то вы обязаны провести расследование по замеченным фактам. Допросить пострадавших солдат и арестовать мерзавца старшину. На что, кстати, вы как человек двойного подчинения комбату Охальчуку и военому прокурору областной прокуратуры имеете полное право. Да, да, не удивляйтесь. Вы, дорогой лейтенант, имеете право арестовать в этой шараге любого солдата и офицера вплоть до армейского майора. Правда, вам никто этого не позволит.

Самсоньев — единственный из офицеров штаба живет в городе, в часть наезжает по настроению, едва ли раз в неделю. Шик! Всегда катит в белой “Волге” с белыми же шторками на заднем стекле, с водителем — некрасивой подтянутой девушкой в форме младшего лейтенанта. Всегда заходит ко мне поболтать. Я же за все два года службы из принципа ни разу не вошел к нему в кабинет, кроме того, он всегда запирает дверь на ключ изнутри.

Ну, лейтенант, как с антисоветскими настроениями? Крепнут?

Крепчают, кивал я, поддерживая его вечный шутливый тон.

Я понимал — капитан ГБ пасет особого двухгодичника, он головой отвечает за мое житье-бытье. На носу властей пермский процесс, где закручено в мясорубку больше полуста человек, а выше — уже упоминавшееся зарево финала: московский суд над правозащитниками Якиром и Красиным. Если что, за меня он ответит погонами, потому и надо ласкать ссыльного кандалами. Поднадзорный превратил капитана дисбата в ферзя ситуации.

Но, лейтенант, покачивает лаковой ногой капитан, для возбуждения уголовного дела или расследования вы обязаны получить прямой приказ непосредственного командира. Но Батя вам такой воли не даст, а даст по рукам.

И хотя, лейтенант, сам я слышу про злоупотребления хлоркой на губе первый раз, я уверен, что, кроме меня, об этом все в штабе знают самым распрекрасным образом.

Самсоньев веселеет от собственного цинизма.

Конечно, вы можете напрямую обратиться к военпрокурору полковнику Парнову, и тот немедленно четвертует весь штаб. Но я бы не советовал вам так донкихотствовать. Вы еще только-только начали свой марафон, а бежать от Аттики до Афин по самой жаре еще два пыльных года.

Самсоньев прекрасно знает, каким крючком ловить филологических рыбок, и намеренно демонстрирует университетскому фраерку интеллектуальную выправку офицера госбезопасности.

Если вам любопытно мое личное мнение, пожалуйста!

Сволочь Стонас сделал из гауптвахты кошмар для всей зоны. И вот результат. Количество правонарушений среди солдат практически сведено к нулю. Раньше там била баклуши и отлынивала от работы масса отребья. Сегодня случилось неслыханное — на губе всего четыре зека. Цены нет этому гаду.

Цель оправдывает средства? Втискиваю я перочинный нож между створок моллюска.

Увы, именно так. Народ должен стать зрелищем для себя, говорил еще вчера ваш кумир Робеспьер. Кто-то будет сидеть в партере, а кто-то блевать кровью от хлорки и пришивать пуговицы к телу в знак протеста против нарушений прав человека.

Мы с вами, кажется, предпочитаем сидеть в партере.

Или вас тянет на сострадание к воробьям?

Тут каждое слово с двойным дном.

Доказывать капитану, что сентиментальный тигр санкюлотов вовсе не герой моего романа, значит расшаркиваться в политической благонадежности, чему он никогда не поверит. Слишком умен и проницателен. И про “воробьев” ввернул совсем не случайно. Ведь ты, братец кролик, идешь свидетелем обвинения по делу Воробьева—Веденеева, идешь, а не пятишься.

И все же, лейтенант, капитан спрыгивает с уголка стола на пол и растирает затекшую ляжку, я бы посоветовал вам написать рапорт нашему новому начальнику штаба майору Супругу. Сообщите о дошедших до вас слухах про издевательства Стонаса над солдатами. Пусть выбирает — наложить резолюцию или наложить в штаны. А ваша совесть, лейтенант, будет чиста.

Черт побери — именно так я и сделал.

Майор Супруг, худой аскет с огнистыми глазами грифа, горящими голодом, через решетку вольера, ткнув палец в специальную резиночку, чтобы смочить сухой кончик, пролистнул нехотя пальцем и взором мой пространный рапорт на двух листочках бумаги, молча положил бумаженции в ящик стола и скомандовал: свободны.

Никаких комментариев.

Ах так! Думает пылкий романтик, что ж, тогда скоро СА (советская армия) получит на стол более веселое чтиво…

В час желанного отбоя (лихо строчил я на бланке допроса), когда сердца солдат мирно спят после натруженного дня, в расположение роты охраны дисбата ворвался пьяный в дупель сержант Цыренков из старослужащих. Сотрясая тишину роты трехэтажным матом, он схватил в руку половую швабру и двинулся вдоль солдатских коек. Двинулся не просто так, а с умыслом нанося удары тяжелой шваброй по невинным телам рядовых.

Мало того что своим дерзким поступком он нарушил ратный сон роты, Цыренков пьяно метил шваброй точно в головы спящих жертв.

Рядовой Ёжиков, кстати, отличник боевой и политической подготовки, разбуженный грязным матом верзилы и увидев как планомерно метят удары старослужащего по головам, решил перехитрить садиста. До его койки оставалось всего два человека. Ёжиков незаметно перевернулся под одеялом, и положил ноги на подушку, а головой лег в ноги.

Солдат верно решил — голову надо беречь для дальнейшего прохождения службы, а ноги все стерпят.

Но тут случилось самое непредвиденное!

В тот самый момент, когда хулиган Цыренков наносил удар шваброй по соседу Ёжикова рядовому Петрову, злополучная швабра, — бац! — сломалась.

Казалось бы, хватит (ликует мое перо), но пьяный дебошир не собирался прекращать свое бесчинство. Отшвырнув обломки швабры, он нашарил на полу сапог рядового Дыбенко и, шагнув к очередной кровати, где затаился, как мышь, рядовой Ёжиков, — напомню, в обманной позе — положив ноги, закутанные одеялом, на подушку, словно там мирно спящая голова. Спрятав истинную голову в ноги…

Так вот, шагнув к кровати следущей жертвы пьяный изверг нанес страшный разящий удар сапогом Дыбенко (45-й размер, примерный вес два килограмма), метя в ноги, по… голове Ёжикова.

Еврейское счастье!

От пушечного удара сапогом Ёжиков сначала потерял сознание, затем залился кровью, и в конце концов получил сотрясение мозга и в придачу трещину у основания черепа. О чем было записано дежурным врачом лейтенантом Попенко в книге регистрации больных.

Кроме того, от зверского удара сапог Дыбенко лопнул, а стелька языком вывалилась наружу, тем самым сапог, как и рядовой Ёжиков, оказался негодным к прохождению строевой службы.

Мою издевку никто не заметил!

Больше того, прибывший из прокуратуры военный следователь, юрист, майор Шелковый сказал мне: вы так вкусно описали сапог, товарищ лейтенант, что я решил приобщить его к делу как вещдок.

Пришлось всей ротой искать тот проклятый сапог.

В советской армии всегда было туго с юмором.

Забегая вперед, скажу, что за два года службы я накропал целый сатирический роман из подобного рода красочных описаний (разумеется, если факт такой стиль позволял). Подвоха никто не заметил. А вершиной моей карьеры стало совещание работников Уральской военной прокуратуры в Свердловске, где с высокой трибуны мое имя прозвучало как пример мастерских описаний воинских преступлений и тем самым хохоток пера и свист пересмешника были поставлены всем в пример…

Но вернусь-ка… куда — в Бишкиль или в Хертогенбос?

Пожалуй, в Прагу.

Первый раз за границей я очутился осенью 1989 года, когда приехал на два месяца в Прагу. Мне повезло оказаться здесь за неделю до начала бархатной революции, но я не об этом.

Наравне с революцией стоит мое воспоминание о курином яйце.

Так вот.

Первый день приезда, первый час в Праге, я иду в супермаркет, где, потрясенный западным изобилием, делаю покупки, в частности, покупаю десяток куриных яиц.

И вот оно приготовлено, как я люблю, — то есть сварено в мешочек.

Я отрезаю специальным ножичком верхний купол скорлупы, погружаю в горячую мякоть ложечку и не понимаю, что такое вкушаю. Мои чувства с переездом настолько обострены, что я ощущаю малейшие оттенки жизни. Я вижу обычное куриное яйцо, но, закрыв глаза, понимаю, что поедаю чуть ли не амброзию античных богов. И вдруг понимаю задним умом, что в России ел какие-то взвинченные, истеричные, неправильные куриные яйца.

Это же было абсолютно правильное яйцо. Спокойное и уравновешенное. Я вспомнил птицефабрику на Урале — один из кошмаров моей журналистской юности. Обычно курица несет яйца на том же конвейере, который тащит птицу в забойный цех.

Вот оно что, — ты ел яйца потрясенных кур.

И еще!

Оказывается, нельзя наесться голодной курицей.

И постскриптум.

Этот текст пишется спустя тридцать пять лет после юности, но даже сегодня мое перо птицей норовит вырваться из Бишкиля и лететь из зоны хоть на край света.

Хертогенбос.

Фома Аквинский имел полное право повторить стоиков: мир лежит во зле.

Все, что случается в нашем мире, может быть делом рук демонов.

Босх вполне разделял это умонастроение.

Его первый биограф молодой монах Доминик Лампсоний был уверен, что Босх побывал в аду, и, обращаясь к художнику, с которым был знаком несколько последних лет жизни мастера, писал:

Что означает, Иероним Босх, этот твой вид, выражающий ужас, и эта бледность уст? Уж не видишь ли ты летающих призраков подземного царства? Я думаю, тебе были открыты и бездна алчного Плутона и жилища ада.

Рассказывают (пишет Доминик Лампсоний), что Босх долго искал лицо для изображения Святой Вероники, которая промокнула белым платком пот на лбу Христа на крестном пути, пока не нашел прелестную девушку, дочь арбалетчика вер Бенинга по имени Алейт. Живописец одел ее в изысканное аристократическое платье с головным убором, вдел в уши тяжелые жемчужины и так преобразил простушку, что та исполнила свою роль на картине с истинной святостью ангела.

Закончив работу, Босх не стал снимать с нее украшения, а подарил бесценный жемчуг вместе с тем платьем — вдобавок к щедрой награде, уплаченной ее семейству.

Прошло два или три года, а то и несколько лет, и Босх принялся искать старика с желтыми глазами для знаменитой картины мучений Христа “Увенчание тернием”, того, с козлиной бородкой, который пиявками пальцев и особенно наглостью взора высасывает вампиром кровь с лица Спасителя, схваченного римлянами.

В поисках столь отвратительной рожи Босх спустился на самое дно Хертогенбоса, в притоны, где внезапно увлекся мерзостью одной падшей старухи, которую решил изобразить в виде Иродиады на полотне о казни Иоанна Крестителя… карга была так ужасна, что Босх пообещал ей целых три гульдена… та согласилась, а когда художник приступил к рисунку, сказала, что знает, как позировать живописцу, потому что в молодости позировала для Святой Вероники.

Босх пригляделся к этой развратной старой колоде и вдруг узнал в ней тень Алейт, ту самую, чья прелесть и чистота когда-то убеждали зрителя в возможности милосердия. Господи! С какой страшной быстротой пожара разврат обуглил юное деревце.

После этого горделивого признания старая шлюха стала задирать юбку, чтобы убедить гостя, что ее прелести еще не износились. И действительно, у мерзавки оказалось молодое белое тело, хоть и цвета нестираной простыни.

Отшатнувшись, Босх оттолкнул старую ведьму и вышел вон из вертепа, где его караулил хозяин, который потребовал с него за визит денег и не отставал, пока не получил свое. Пока же тот клянчил гульдены, мастер, к вящему ужасу, узнал из полупьяной болтовни сводника, что потасканную шлюху зовут навозной жемчужиной, потому, что когда она выходила на панель в чудесном платье аристократки с жемчужинами в ушах, у потаскухи не было отбоя от клиентов.

И еще записал Доминик Лампсоний.

Что во время поездки в Испанию к королю Фердинанду Арагонскому и Изабелле Кастильской царственная чета показала живописцу ад, вход в который еще мавры обнаружили вблизи от Толедо.

Бишкиль.

Стонас придумал новую пытку на гауптвахте.

Он раздевает арестантов донага, чтобы те не смогли замотать голову майкой и хотя бы процеживать через ткань дух хлорной отравы.

Старшина по-прежнему не скрывает своих адских выдумок, а, пользуясь очередным застольем в общежитии, с хохотком рассказывает о корчах гнусов от обильной потравы.

Все офицеры-холостяки корчатся от хохота, лейтенант-дознаватель уходит из-за стола под его пытливым прицелом.

Жалкий демарш конформиста…

Я вижу адову головешку, что чадит злом.

Но уже через месяц этот обугленный огнем бес спас героя от возможной погибели.

Но не будем забегать вперед, изложим все по порядку.

Сначала на оперативке у комбата главный врач батальона капитан медицинской службы Иванков, заикаясь от трусости, доложил о пяти переменниках, заболевших триппером.

Откуда? Поднял удивленно бровь Охальчук, сгоняя со стола в кабинете на бренный пол спаниеля.

Они што труг труга в жопу япут?

Иванков стоял ни жив ни мертв, в гневе полковник мог выбить зубы кулаком, а то и рукояткою револьвера.

Через неделю бледный Иванков в ужасе доложил на оперативном сборе, что число заболевших триппером в зоне достигло 30 человек! Карантин и медчасть переполнены. И… заикаясь, добавил… в том числе у двоих предварительный диагноз — люэс…

Охальчук побагровел, вскочил из-за стола, пугая любимца Джерри.

Сифон? (Сифилис.)

Иванков кивнул.

Спаниель, почуяв смятение хозяина, жарко облаял врача из-под стула.

Мать-перемать! Тревога!

Зону полностью закрыли от всяких наружных работ.

Ввели ночное дежурство офицеров по казармам заключенных солдат.

Запретили выключать свет на ночь в расположении рот.

Через два дня в карантине дисбата лечились от триппера еще 12 солдат переменного состава, а число зараженных сифилисом достигло 4 человек.

Как черт кидал свои кости — кому вручить адскую спирохету, а кому всего три пера на пилотку, — одному Богу известно.

Ты, плять, когда форанков заведешь, лейтенант! Рявкнул полковник в мою сторону (форан — осведомитель среди заключенных) и, сдаваясь, отрыгнул гнев вполголоса начальнику штаба — звони Самсону.

ЧП уходило из круговой поруки омерты наверх в КГБ.

Батя в отчаянии пал на милость тех, кто сильнее.

Через день в дисбат прикатил капитан госбезопасности Самсоньев.

Где он встречался со своей агентурой, никто не знал. Только не в штабе и, конечно, не в зоне. Скорее всего, в карантине санчасти, куда стукачей из лагеря доставляли заранее под видом больных.

В этот приезд он зашел ко мне только под вечер.

Устало пошутил на антисоветскую тему.

Попросил разрешения закурить.

От этой вежливости всегда холодок по спине: капитан КГБ был негласно приравнен в ту пору по званию к армейскому полковнику, а то и самому генералу. При желании он один мог бы сорвать погоны со всей дисбатовской камарильи. Практически его служба в дисбате — командировка от Управления. Как я узнал потом, он получает за поездки в свой кабинет командировочные деньги и еще плюс полевые, словно спит в окопах во время военных учений.

Самсоньев вызвал по телефону своего ординарца, велел принести нам из столовой крепкого чаю и побольше положить бутербродов с семужкой и осетриной.

Какая, к черту, семга? Подумал я, вспоминая наши каши и тефтели.

От него, как всегда, поддувало дорогими мужскими духами, хорошим табаком, чуть-чуть коньячком, и тянуло сквознячком (из-под двери эгоизма) уверености в победе иронии над судьбами мира.

Что ваша сеть? — спросил я.

Он не стал отнекиваться, что сеть стукачей — досужие выдумки интеллигенции, спившейся на Солженицыне, а…

Тут бегом принесли из столовки поднос и горячий чай в двух серебряных подстаканниках, с блюдом бутербродов дивно порезанной семги и осетрины. Ну и ну!

Мамка в зоне, сказал он устало.

Какая мамка?

Мамка или фоска. И объяснил неандертальцу-филологу, что так зеки зовут проститутку для массовых случек.

Эта тварь спит со всем батальоном. В батальоне у нас 227 единиц переменного состава. Ее сучья норма десять мужиков в час. Обычно к телу подходят по три человека. Способы приема мужской пищи представьте сами. И так всю ночь напролет… Ммда. Зона озверела без баб, и солдаты ее ни за что нам не сдадут.

Но как ее провели в зону? — опешил я.

Послушайте, юноша, чуть раздраженно сказал капитан, почитайте на досуге зековские дела. Тоже мне бином Ньютона! Вы решили, что все они, пожалуй, преступники. Дезертиры. Уклонисты от несения почетной воинской службы. Враги СССР. Чушь. Эта банда совешенно невинных козлов. Весь батальон практически сидит из-за несчастной любви. Женщина — единственное божество этой кодлы. Они же отлично знают, что мамка при багаже, с люэсом и трипперком! Но они устали от онанизма под одеялом. А риск у блатных — благородное дело.

За бабу они родину продадут.

Я поддержал иронию капитана кивком на Вольтера, который ядовито писал, что если бы в центре Парижа поставить столбик с маленькой шишечкой и категорически объяснить парижанам, что стоит лишь только тронуть пальцем ту шишку, как разом в Китае умирает один китаец, и запретить ее трогать, — о, сколько бы парижан непременно потрогали эту шишечку. И Китай бы обезлюдел.

Самсоньев вполне разделил сарказм фернейского узника совести.

Ночью состоялось паническое заседание штаба в кабинете у Бати.

Штабисты сидели на стульях, нахохлившись курами, а вот командиры арестантских рот стояли петушками навытяжку у стены. Проштрафились. Командир роты охраны хотя и сидел, но сверкал синяком на скуле, печатью Охальчука.

Обезопасить зону от люэса. Выдать всем желающим презервативы, пока не найдем мамки, предложил капитан госбезопасности.

Гондоны?! Вскипел Охальчук.

Я им, плять, покашу какие такие гондоны! Хряснул полковник кулаком по столу и погнал всех подчиненных в шею из кабинета. Остался только один особист.

Что дальше?

Утром весь дисциплинарный батальон был поротно тремя шеренгами выстроен в зоне на голом плацу. В трех казармах и столовой не осталось ни единой души. Даже повара стояли шеренгой белых халатов. Тут же навытяжку стоял холодный октябрь. На Урале это всегда ветер насквозь, холодрыга и зубовный скрежет небес. В тот день, кажется, еще и моросило сквозь зубы ненастья мелким первым снежком.

Пока батальон, молча замерзая, стоял на плацу, в казармах шел авральный шмон. Сержанты охраны искали проклятую бабу в пустых спальных, в подсобках, в баках на кухне, в печах, в кочегарках, открывали заслонки, протыкали щупом кучи угля, переворачивали кровати… по нолям!

Охальчук, заложив руки наполеоном, мрачно ходил взад-вперед перед строем солдат.

Мы, штабные, жались на ветру жалкой кучкой щепы на деревянной трибуне для праздничных построений. Шофер комбата держал на руках спаниеля, закутанного в зимний офицерский бушлат полковника с золотыми погонами.

О чем думал я?

Пожалуй, о том, что капитан, черт возьми, наверное, прав. Вся эта искалеченная траками танков юность, молодая шпана советских вооруженных сил, драпанула из своей части домой, чтобы разобраться с любимой девушкой. А при тогдашней норме разрешенной отлучки рядовому солдату — одни сутки! — кара была неизбежна. Ну что может успеть за 24 часа истерзанное ревностью сердце? После чего немедленный арест и трибунал. Причем тут же добавлялась еще одна жестокость, а именно — отбывание наказания в дисбате не засчитывается в срок срочной службы, и солдатику предстояло еще трубить в родной части до формального конца службы. Призыв в армию растягивался в гармонь пятилетки. Многие попали сюда уже во второй раз. Словом, тоска.

Мокрого снегу на плацу тем временем заметно прибавило, ветер перешел на галоп, утро стало темнеть.

Батальон зеков стыл мертвой когортой молчания.

Солдаты стояли насмерть за право иметь бабу в постели.

М-да…

А еще мысль филолога причудливо вилась вьюнком вокруг незабвенного энтомолога Фабра, вокруг описаний секретной жизни миллионного муравейника, где на весь биллион солдат и рабочих всего одна самка, толстая бабища, урод величиной с палец. Ее вялая возня в темноте главной камеры и дает жизнь всему муравейному государству сладостью ферментов, которые слизывают рабы с ее тела. Слизывают, передавая по цепочке спасительные толчки похоти, без которых муравейник через считаные часы будет мертв.

Но мимо…

Когда из казармы примчал последний докладчик и доложил Охальчуку, что бабы никакой в зоне не обнаружено, тот окончательно впал в ярость.

Ба-таль-онн! Смирна! Возопил он к бездушному небу.

Решили меня осрамить! Гондоны! Писты захотели! Да на каждую хитрую жопу есть хер с винтом! Шинели ра-асстегнуть! Пояса сн-ять! По команде на раз-два! Всем достать хер из ширинки!

Бог мой.

Солдаты, оживляясь, подчинились команде.

Описать эту сюрреалистическую картину под силу лишь баталистам из студии Грекова, потому я, потеряв красноречие, умолкаю.

Мокрый снег тем временем повалил еще гуще.

Снежное море разом смешалось с землей. Ну, барин, беда. Буран.

Есть писта?! Кричал Охальчук.

Топот бегущих со всех ног.

Писты нет! Докладывал командир первой роты.

Нет писты! Кричит на бегу второй, прижимая руку в перчатке к козырьку.

В третьей роте писты нет! Докладывает бегом последний ротный.

Нашу трибунку душит гомерический смех.

Только один капитан Самсоньев держит смех в узде и попивает коньяк из фляжки, любезно предлагая глотнуть амброзии желающим.

Все отказались, несмотря на то что продрогли до костей на октябрьском ветру. Вежливостью особиста пользоваться нельзя: собираясь на ужин с чертом, запасись самой длинной ложкой, гласит английская народная мудрость.

Нет писты, доложили последними повара.

Охальчук вскинул в ярости кулаки к небесам.

Да так и застыл навсегда в моей памяти в лаокооновской позе римского мрамора.

Послав батальон на хер, полковник скомандовал вольно, прыгнул в джип и уехал в запой.

Тут бы можно поставить точку, если бы, если бы не извечное излучение “однажды”.

Однажды…

Его прилив окатывает наши судьбы с настойчивостью босхианской мании рисовать пожары.

Так вот, однажды вечером в наше офицерское общежитие стрекозой заскочила молодая девушка в джинсах от Левиса.

Я как раз писал роман о Босхе.

Гостья спросила старшину Стонаса.

Я ответил, что он на дежурстве, но девушка не ушла, сказав, что Стонас велел ей подождать. Тогда я набрал телефон коммутатора и попросил телефониста соединить с гауптвахтой. Солдаты охраны нашли Стонаса, и я передал девушке трубку. О чем они говорили, я, конечно, не слышал. И когда та сказала, что Стонас просил подождать, с досадой провел гостью на кухню, чтобы скрасить ей скуку долгой минуты чашкой чая с печеньем.

Нежданный гость хуже татарина.

Только тут я разглядел ее повнимательней.

Эту штучку и сейчас — спустя вечность — стоит хорошенечко разглядеть.

Она оказалась при ближайшем рассмотрении и вовсе девчонкой, лет 17, казалось бы, вовсе непримечательной внешности, но уже через минуту-другую я почувствовал ее скрытое обаяние.

Я превращаюсь из “я”, в “он”.

Приглядевшись к девушке, он почувствал сначала неясный прилив сдавленной нежности, нечто вроде легкой лунной зарницы, которая тихо всходит над летним садом желаний. У гостьи оказались легкие усики и мальчишеские манеры. В ней все сильней проступала манящая грация.

Достав губную помаду из сумочки, она подкрасила губы с таким чувством юмора, что мы оба расхохотались.

Ему, гастроному измов и столичному для тех мест жителю, странно было увидеть столь прелестное существо — и где! — в захолустном военном городке Бишкиль, где молодежь развлекалась тем, что шла посидеть на станцию в безобразный павильон размером с ларек, где юнцы звучно пускали злого духа под громкий смех девушек. А те из девчат, кто был посмелей, тоже попукивали в ответ.

В незнакомке сочеталась грация античного юноши с изяществом римской кошки, каких лейтенант увидит лет тридцать спустя на площади Монтечиторио перед зданием Палаты депутатов, бесовские ветерки черного света.

И что ей надо от Стонаса, горячо думает наш герой, чувствуя внезапный укол ревности. И к кому! К брутальному старшине, топорному выходцу из литовского хутора с выпуклыми глазами совы.

Правда, сова у Босха — символ великой мудрости.

И точно сова. Днем Стонас скучал, душа его слепла от яркого света, его время наступало только к вечеру, а ночами офицерских застолий он порой блистал, как черный алмаз, мрачными гранями крестьянского рассудка литовца себе на уме.

Одновременно с ревностью душу того гордеца-лейтенанта стал в ту минуту все сильней заливать свет встающей луны, тот призрачный дым желания, который, трепеща росой, окутывает волшебный лес у Шекспира в волшебную ночь, когда шаловливый Пэк брызжет в глаза влюбленным соком колдовского цветка. И в ответ каждая ветка распускается клювиком страсти.

Так вот, чем дольше незнакомка кружилась на кухне, тем сильнее тот лунный дым окутывал одинокое сердце лейтенанта приливом желания. Этот приступ желания был первым за месяцы того кошмара, куда угодил поклонник Кафки и Босха. Более того, он вдруг почувствовал, что его томление нарастает, что он готов чуть ли не силой сейчас же овладеть этой маленькой ведьмой с усиками подростка над ярким чувственным ртом между ног… казалось бы, тут уже дно всех желаний, но воронка вожделения была так глубока, что становилась уже почти исступлением плоти, а черная киска, раздув чуткие ноздри и чувствуя горение самца, все чаще касалась его щек и лица, ушей и рук легкими прыжками хвоста, она уже запустила свои нежные пальцы с заусенцами в ноздри эстета, хохоча смехом Лолиты над тем, как партнер открывает рот, чтобы глотнуть воздуха.

Тут в квартиру вошел удивленный Стонас и хмуро глянул в глаза гостьи. Уже заалевшая девушка слегка смутилась и, побледнев, пролепетала что-то и вовсе некстати. Кстати, за три месяца жизни бок о бок лейтенант увидел, что Стонас живет монахом-затворником, что его страсть это пытки и водка, но только не женщины.

Я очнулся на миг от наваждения и выразительно топнул на Стонаса мужским взглядом: оставь нас.

Босх.

Скорпион — символ соблазна. В средние века считали, что он способен вонзить ядовитый хвост в собственную голову и наслаждаться ядом.

Старшина мгновенно подчинился, тут же ушел из квартиры, и не знаю, читатель, который уже давным-давно все понял, в каком бы аду наш персонаж оказался в тот роковой час судьбы. Потому что в тот же миг, как Стонас ушел, блатная дива запросто оседлала колени того молодого лейтенанта, сев лицом вперед и дерзко расставив ноги, и, страстно целуя, она уже расстегнула молнию своих джинсов от Люэса, надетых поверх голого тела, где герой офицер увидел завороты курчавого омутка. А еще — змеиную чешую воровской наколоки вокруг пупка: круглый зев синей гитары в венке из роз. Весь живот гостьи покрывала густая татуировка! Люблю курить мужские сигары… Уже руки бестии, уже…

Через полтора года я увижу эту наколку на снимке голой убитой девушки.

Товарищ лейтенант, можно вас на минутку, крикнул Стонас из коридора. Проклиная безмозглого дурака, я вышел в коридорчик прихожей. Никого. Шагнул в открытую дверь на лестничную площадку. Никого. Спустился в недоумении еще ниже по ступенькам со второго этажа и увидел наконец старшину, который почему-то стоял, вжавшись в угол, и грыз свои адские ногти на крестьянских литовских лапах.

В чем дело?!

Он сильно притянул меня ухом ко рту и сказал громким шопотом: это мамка!

Какая мамка? — вымолвил я чуть раньше, чем ухнуло в землю прозревшее сердце. Я-то представлял себе какую-то шальную пьяную бабу, свинью, осоловевшую от поющего соловья в тесной манилке.

Какая-такая! Забормотал, досадуя, старшина. Ну мамка. Фоска! Солдаты харили ее строем весь месяц сразу в три дырки.

Она нимфоманка.

Но как… как же ее не нашли во время облавы? — зашептал я упавшим голосом, забормотал шепотом пылкого ужаса, не зная, что говорить, и холодея от морозных ожогов мысли, от встречи только что! не с живым существом, а с самим веществом порока. Бледная спирохета!

Она была тогда на плацу, ответил Стонас горьким смехом всезнания, в шинели, как все, и тоже достала хер.

Чей?

Свой. Она гермафродита!

Гермафродит! Прошептал я совсем потрясенно, машинально исправляя неверное произношение, хотя как знать, может быть, и стоит всем нам подхватить слово литовца Стонаса и переиначить порочное дитя Гермеса и Афродиты в Гермафродиту…

Но счет солдат шел точно по списку? — продолжал я цепляться за логику, чтобы как-то перетерпеть панику сердца.

Стонас помолчал, затем мрачно снизошел к моей глупости.

Они убили солдата второй роты подходящего ростом. Новичка, в первый день поставки, которого еще не успела запомнить охрана. Порубили топором на куски и увезли тело из столовки вместе с пищевыми отходами на свиноферму. А мамку переодели в его форму. Его слопали свиньи.

Что дальше?

Я физически не смог вернуться в квартиру с адской гарпией похоти. Накинув свой китель на поникшие плечи героя, старшина заботливо уводит меня в дом холостяка капитана Бакрадзе, где шла офицерская пьянка и где никто не заметил моего смятения.

Одним словом, томасманновскому Леверкюну из “Доктора Фауста” не хватило всего лишь в друзья такого вот верного советского старшины, отличника боевой и политической подготовки, фанатика службы, как литовец Стонас с глазами совы… И вот итог немецкого текста: лилии люэса украсили музыку гениального ницшеанца рождением трагедии из духа погибели.

Хертогенбос.

Оторвав головку дикого мака, Босх растирает в ладони пахучую плоть дурмана и видит сквозь дымок запаха видения Иоанна на острове Патмос, дышит грозовым небом апокалипсиса над тушей вавилонской блудницы, зрит горизонт с очертаниями Рима, колесницы медных коней на крышах дворцов, башни победных колонн Траяна и Марка Аврелия, триумфальные арки Севера и Тита, обвитые дымом горящего Иерусалима, лицезрит кровосток Колизея.

Красота Великой блудницы порочна, как труп раскрашенной утопленницы на дне мелкой реки.

Но как нежна тень ракиты над размалеванной рожей похабницы.

Как подрагивает увеличительная линза воды над жерновами грудей, которые торчат из воды, как два колена, увенчанных раками, впившимися в мертвое тело.

Бишкиль.

Внезапная ссора со старшиной Стонасом.

Уступив мне в первые дни службы свою комнату, старшина объяснил, что у них принят порядок убирать квартиру раз в неделю с полным мытьем полов, но ни разу ни он, ни я не коснулись тряпки — все делали дежурные солдаты, которые, разумеется, убирали не только нашу квартиру, а все офицерское общежитие холостяков.

Как ни стыдно в этом признаться, к этим машинальным унижениям чужого достоинства привыкаешь быстро, как к опиуму, — подумаешь, солдат убирает мусор за офицером! — и трусливо бежишь памятью стыда к Достоевскому, который писал “В записках из Мертвого дома”, что его, барина, заключенные заслоняли от работы, и пока христиане разгружали баржу, Достоевский скучно сидел на бревнах… впрочем, это весьма слабое утешение для меня, не потомственного дворянина и барича, а, наоборот, сына трудового народа.

При этом Стонас все ж таки с каким-то маниакальным упрямством служаки чертил график дежурства и ставил галочки. И однажды вдруг стал ворчать, что я не дежурил в субботу, а солдат из штаба никто не прислал. Что в квартире — грязь и бардак. Старшина был пьян, и постепенно его ворчание перешло во вспышку ярости, и он выбросил мои вещи из бывшей своей в проходную комнату. В том числе он швырнул на пол и вот эти тетрадки, из которых я спустя тридцать лет сеансом гипноза извлекаю утонувшее время. Лейтенант побелел. Замечу, что еще в школе я слыл бешеным и никто из второгодников-верзил меня никогда не трогал, не пинал, не щипал — я запросто мог вонзить ученическую ручку если не в глаз, то в щеку чернильным пером и проткнуть кожу до языка.

Поэтому Стонас рисковал получить стулом в голову.

Неделю назад я швырнул карты в лицо капитану Бакрадзе, проиграв в очко. Если бы это случилось не в его доме, черт знает чем бы все это кончилось… Побагровев, капитан вскочил из-за стола, но, взяв себя в руки, сказал: я грузин, сам человек страстный, потому уважаю чужую страсть, лейтенант. Ты гость в моем доме, и потому я не стану тебя стрелять. Но больше в карты с нами играть ты не будешь. Ты не умеешь проигрывать.

И был прав, оказалось, что почему-то именно при игре в карты я ни за что не хотел оказаться в числе проигравших.

Стонас, правда, потом сказал, что капитан мухлевал, и все это знали, кроме меня, новичка, и Бакрадзе разыграл великодушие, потому что понимал: в случае драки офицеры его не поддержат.

Обошлось без поножовщины.

Но, конечно же, этот дурной конфликт из-за уборки квартиры всего лишь маска на лице темного омута: я-то понимал, что русскому писателю, тем более имея власть и в офицерских погонах, негоже умывать руки и молчать в тряпочку, когда в его силах прекратить малое зло. Старшина был живым укором моей совести.

Стонаса, в свою очередь, тяготило мое знание — пусть и бессильное — о пытках на гауптвахте и мое затаенное молчание вражды.

Эти две тайны и стали поводом для разрыва.

Кроме того, в моей голове огоньком геенны тлеет рассказ старшины о смерти рядового, которого якобы порубили на куски и скормили свиньям, чтобы переодеть блядищу в солдатскую форму. Надо было начинать расследование, но как? Ехать в прокуратуру? Перерыть весь свинарник?

(После выяснилось, что так дико старшина разыгрывал филолога.)

Вспылив, утром ухожу из общежития в отдельный дом, точнее, домик, который был положен каждому офицеру дисбата — с крыльца вход в прихожую, затем кухня с умывальником, проходная комната с железной кроватью и платяным шкапом и куцый кабинет, где поместились лишь письменный стол да книжная полка. Главное лакомство одиночества — печка. Я с детства обожал топить печь.

Повесив офицерскую шинель в пустой шкаф, цепляю к стене две репродукции:

“Смерть и Арлекин” Сомова и

босховский “Корабль дураков”.

Вот мои гости — скелет, пересмешник и дурни.

Кладу в ящик стола уже четыре тонкие тетрадки записей о Босхе, из которых сейчас и встает высоченная тень ненаписанного романа.

Переведу дух.

Открою дверцу горящей печи.

Ух! Полено летит в огонь и начинает живо хлестать брадою огня.

Печная тяга за шкирку тащит дым в ночное звездное небо.

Почему я должен — ежечасно —превращать уральский дисбат в усладу души и бисер ума — или погиб! (раздумывает лейтенант), а Босх, патриций и аристократ — наоборот, — был занят превращением каждодневной роскоши в уголь?

Обход медсанчасти.

Жизнь насилуемого педераста в зоне кошмарна. Чтобы спасти опущенных силой (маньки, юбки, дырки и прочая голубая петушня по призванию не в счет), — их держат в изоляторе, как в комнатной зоне.

Надеюсь, тезаурус не нужен?

Врач Иванков показывает мне снимки искореженных массовым насилием задниц. Это мозольное слоновье месиво не для слабонервных, такого несчастного долбят тоже поротно, как фоску. Но если там — кошмарная любовь нимфоманки, то тут жуть голого насилия.

А вот посуда опущенного гомосексуалиста: миска и кружка, пробитая сбоку дыркой. Суть этой дырки в том, что выше дыры не нальешь, суп прольется на пол, а кружка станет проливать струйку красного киселя на стол. Но главное унижение — дырка в ложке, она принуждает есть с подлой торопливостью. Кровохлебка. Зачерпнуть жижу можно только на большой скорости, а если ты рискнешь ложку выбросить и станешь пить прямо из дырявой миски, тебя непременно накажут.

(И писать об этом матери?

Да вы смеетесь!

До самой смерти она ничего не узнала о моей службе. И только ее недавняя смерть распечатала ящик памяти.)

Странное дело, но инвентарь добра не увеличился со дня творения.

К милосердию и состраданию не добавилось ни одного нового слова, какого-либо сверхсострадания или сверхмилосердия. А вот тезаурус зла неуклонно растет, к архаичным смертным грехам — не убий, не прелюбодействуй — прибавилась плеяда новых смертных грехов, например, любострастие к детям, или грех милосердного врачевания, когда врач, сострадая мукам неизлечимо больного, будет вводить яд в вену, а в конце прошлого века явился грех клонирования, при котором мать будет рожать малую мать и мать будет кормить мать сосцами матери же.

Иванков ведет меня в бокс, где лежит прооперированный педераст, у него удалены болезненные наросты вокруг несчастной форсунки.

Это верзила с затравленными глазами, чья грубая от природы натура, угреватое лицо и заскорузлое тело явно вступают в противоречие с тем, что его избрали предметом для греческих услад.

Солдат просит вызвать его в штаб для разговора.

Зачем откладывать, говорю я, когда можно поговорить прямо сейчас.

Он несколько минут ходит кругами, пока я не понимаю, что петушок предлагает себя дознавателю — стать стукачом всего лишь в обмен на сигареты вволю! По пачке курева за одну встречу.

Вот так номер.

Стукачи стали ненастьем всех последних лет моей жизни, потому я отшатнулся от его слов с нескрываемым отвращением… Поняв промашку, тот чуть не застонал, вгрызаясь зубами в ногти. Для него моя брезгливость — казнь египетская.

Фу-ты ну-ты! Чистоплюй поганый, читает лейтенант косые взгляды солдата.

Несчастного педераста-зека сменяет веселый кавказец из конвоиров, у которого в армии был обнаружен запущенный сифилис, чуть ли не третьей стадии. На мой вопрос, как такое случилось, простец отвечает, что когда его призывали в армию, он говорил медкомиссии военкомата, что болен, и показывал справку о сифилисе. Дурак, ответил ему военком, в России тебя вылечат врачи, а здесь член отвалится, и призвал служить.

Его лечат уже полгода и комиссуют. Как только — так сразу.

Слова военкома стали фактом — лечат! — и потому сифилитик счастлив до ушей.

Завершает панораму мук душевнобольной солдат, которого никак не могут признать душевнобольным. Считают, что это злостный симулянт, который, имитируя шизофрению, пытается уклониться от армии. За попытку уклонения он и попал в дисбат, — пожаловался в медсанчасти на боли в легких, попал в госпиталь, где и наклеил перед рентгеном на грудь рыбью чешую, чтобы имитировать туберкулезные каверны в легких. Но наклеил с такой густотой идиотизма, что вышел за пределы необходимого.

Сначала рентгенолог решил, что его аппарат вдруг спятил, у солдата в сердце красовались две дырки, но, осмотрев больного, обнаружил на коже наклеенную чешую. Остальное известно, рапорт, изгнание из госпиталя, суд и дисбат.

В лагере солдат пытался пробить напильником себе кисть руки, о чем попросил товарища, потому что у самого не хватило духу бить железом по мясу. Товарищ отказался участвовать в идиотском поступке, за который сам получил бы второй срок, и затея дурачка стала известна.

Солдат стоял передо мной навытяжку и глядел с таким прилежанием Швейка, что его идиотизм не мог не броситься в глаза.

На мой вопрос, зачем он хотел искалечить руку, солдат сказал, что собирался послать напильник посылкой любимой девушке как знак прочной любви. И добавил, что и без руки готов был выполнять до конца воинский долг.

С одной стороны, это могла быть продуманная издевка, и все же… все же… мне показалось, что он, конечно, больной. Он из тех психопатов, которые играют в войну с азартом оловянных солдатиков. Я однажды видел уже эти круглые глаза суматошного идиотизма на лице Коли-Бешеного.

Так звали одного душевнобольного из моего детства в Перми.

Он был из контуженных фронтовиков.

Коле-Бешеному было лет сорок пять—пятьдесят, неопрятный заросший до глаз щетиной толстяк в замызганной солдатской шинели спятил на том, что война все еще продолжается.

Плутая по улицам вокруг нашей школы, он вдруг кидался на землю, как при внезапном обстреле, и начинал перекатываться, увертываясь от пуль. Перекатываться и, свистя шипом змеи, отстреливаться из пистолета. Приставив к глазам указательный палец и целясь в незримую мушку, он давил на курок и всхлипывал: паф! паф! Или вдруг кидал из-за угла трансформаторной будки кирпич (гранату) — бам! — и убегал опрометью, чтобы не угодить под осколки.

У него была только одна мирная блажь: сев в переполненный трамвай, Коля принимался щипать женщин за ляжки. Скоро бабы поднимали ор. Тогда он истошно кричал в трамвае: хенде хох! Кондукторша боялась припадочного и звала на помощь вагоновожатого. Трамвай останавливался. Тогда, приставив палец к виску ненавистного вагоновожатого, которого принимал из-за формы за фрица, Коля Бешеный начинал мелко-мелко палить, брызгая слюной в лицо: пиф! пиф! И посвистывал, изображая свист пуль. Вагоновожатый выталкивал идиота наружу. Оказавшись вне укрытия, он тут же скатывался в канаву и долго отстреливался от фашистов…

Изнуренный сумасшествием перманентного городского боя, Коля успокаивался только к вечеру, когда дремал на своей любимой скамейке у кинотеатра “Победа”, подняв воротник шинели и держа начеку два указательных пальца над сжатыми кулаками, дремал, пока за ним не приходила то ли мать, то ли сестра.

Говорят, что его убила шпана, убила, шутя, как в знаменитом анекдоте про психопата стеклянная задница.

Бросили под ноги Коле учебную лимонку и крикнули в три глотки: Колян, ложись! Он упал на гранату и умер от разрыва сердца. Сумасшедший фронтовик знал, что в таких положениях спасения нет. Пнули в задницу психа ботинком. Тот вскрикнул во весь голос “дзынь” и умер.

Точно такие же глаза психопатического усердия были у солдатика, который хотел служить до конца призыва даже с искалеченной кистью.

Он, конечно же, был невменяем.

В зоне было несколько почти совершенно слепых солдат, а недержанием мочи страдали десятки, еще десяток мучались от плоскостопия, надо ли говорить, что по закону все они не подлежали призыву в армию.

Хертогенбос.

Из писем Гильома Ворагинского кардиналу ордена Святого Доминика, главе Совета инквизиции Лоренцо Барбелли в Рим:

Мой кардинал, во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Подмастерье Босха Ян Масс сообщил, что однажды мастер разложил на столе: щипцы, пауков с паутиной, грибы, колючки, высыпал горсть засушенных насекомых, драгоценности, добавил горсть земли и кувшин с водой и спросил, что здесь создано Богом.

Ученики отвечали, что Бог создал воду и землю.

А что сделал дьявол?

Ученики отвечали, что лукавый создал насекомых, щипцы, колючки, зеркало и драгоценности.

А что создано человеком?

Один, подумав, сказал, что стол делал столяр, а горшок — горшечник и этот стол и горшок, конечно же, дело рук человеческих.

Нет, возразил Босх, я спрашиваю, что создано человеком, а не сколочено или слеплено на гончарном круге. Дерево и землю создал Творец, и стол и горшок всего лишь последствие высшего творения.

Посмотрите внимательно на этот стол, что здесь от человека?

Ученики молчали.

Неучи! Воскликнул Босх, ваши тени на столе — вот, что посильно человеку. Тень — творение человека! Все остальное от Бога или дело дьявольских рук. Четыре последние вещи должен знать каждый человек: Смерть, Воскресение, Страшный Суд и последнюю смерть после Суда. И выгнал всех взашей из комнаты.

Такое умаление человека, мой кардинал (пишет Гильом Ворагинский), — следствие чудовищной гордыни. А гордыня — первый из семи смертных грехов.

Когда мы увидим Босха с зеленой свечой в руке?

(Я пишу эту страничку в Клинике неврозов на Шаболовке. У меня отдельный бокс. Сквознячок лекарств из-под двери подгоняет бумажный кораблик.)

Бишкиль.

Я возвращаюсь в свой домик из медсанчасти через КПП — контрольно-пропускной пункт, — тут у забора всегда либо томится от зноя, либо мокнет под дождем, либо мерзнет — как сегодня — стайка изнеможенных баб, реже отцов. Это несчастные матери заключенных солдат привезли из дома гостинцы, письма от девушек, кисеты с махоркой, сигареты (не больше десяти пачек в одни руки). В обязанности дежурного офицера входит досмотр этих жалких даров. Например, в поисках наркотиков можно раскрошить все сигареты или проткнуть в поисках денег спицей пирожки с капустой или грибами, приказать распороть вязаные варежки, чтобы прощупать швы… способов расправиться с посылкой и унизить униженного один миллион.

При виде идущего офицера бабы смолкают.

Кто-то смотрит с мольбой пощадить родное дитя, кто-то с глухой неприязнью, чаще всего взгляд исполнен бесконечной усталости.

Кто пожалеет этих баб и этот народ батраков жалостью ХIХ века? — думаю я сейчас и тогда.

Где кисть, которая плача кинется рисовать “Прачек” Архипова или тройку детей, тянущих вдоль монастырской стены обледеневшую бочку воды на салазках? Где “Кочегар” или “Смерть переселенца”? Где несчастный мальчик на пороге школы в рваных лаптях кисти страдающего за бедноту Богданова-Бельского? Где столовые для голодных, которые построил граф Толстой, где лечебницы, открытые на деньги нового Чехова? После смерти Чехова осталось сорок верст дорог, мощенных на его деньги. Где бескорыстие Марии Савиной, которая на свои кровные воздвигла петербургский Савинский корпус, убежище для старых актеров, чтобы они не умерли с голоду? (Кстати, мой роскошный готический Пермский университет был ночлежкой, которую отстроил для нищих пароходчик Мешков и затем передал для нужд просвещения...) Кто напишет зеков за решеткой вагона, тех, которые крошат краюшку хлеба голубям на перроне, с сочувствием Ярошенко? “Всюду жизнь”?

Наконец, почему ты сам спятил на Босхе и Джойсе, лейтенант?

Один твой дед — алтайский шахтер, другой — уральский крестьянин.

Увы, увы, сочувствие народу-богоносцу осталось за чертой позапрошлого века, история слишком буквально исполнила народные чаяния равенства и справедливости.

Оказалось, например, что из равенства не вырастает полноценной культуры, чья почва как раз неравенство и даже несправедливость.

Одним словом, к семидесятым годам века уже прошлого народ-богоносец давно вышел из моды.

Вот образчик письма, которое я писал в те дни из дисбата.

Избранные места из переписки с друзьями.

“Леня, здравствуй, вот тебе три цитаты, над которыми я сейчас размышляю и хочу, чтоб и ты приобщился:

Цитата № 1

Дионисийский человек представляет сходство с Гамлетом: и тому и другому довелось однажды кинуть взгляд на сущность вещей, они познали, и им стало противно действовать, ибо их действие ничего не может изменить в вечной сущности вещей, им представляется смешным и позорным обращенное к ним предложение направить на путь истинный этот мир, соскочивший с петель. Познание убивает действие, для действия необходимо покрывало иллюзии. Все мы должны когда-то решить для себя: или истина, или действие.

Это Ницше. “Рождение трагедии”.

Цитата № 2

Служители Божественной юстиции могут рассчитывать на желаннейшие ответы, когда явится мастер Ой-ой, мальчик-щекотун, и пощекочет стакнувшихся чертовых женок чистенько и аккуратненько по всем правилам искусства тисочками на ручки и на ножки, лестницей и козлом.

Это из “Молота ведьм” монахов Инститориса и Шпренгера.

Цитата № 3

Излучение свойств элементарных частиц привело исследователей к парадоксальным выводам. Волновой пакет, расплываясь по мировому пространству, как бы видит все насквозь, в одновременном срезе настоящего. Образно говоря, частица, только что увидев свет на краю земли, ждет раскатов грома в будущем и замедляет движение. Частица предчувствует будущее! Поль Дирак первым нашел прямые экспериментальные свидетельства связи времен. Выяснилось, что электроны с околосветовыми скоростями тормозятся собственным излучением. И без непосредственного учета будущего этот эффект не поддается расчету. Отталкиваясь от идей Дирака, Дж. Уилер и Р. Фрейман создали “безумную” теорию излучения. О сути ее лучше всех сказал Г. Тетроде: Солнце не излучало бы, если бы оно было одно в пространстве без поглотителей его излучения. Если, например, вчера я смотрел в телескоп на звезду, что находится от Земли на расстоянии 100 световых лет, то эта звезда и ее атомы еще 100 световых лет назад знали о существовании меня как поглотителя ее излучения.

Итак, все излучения квантов укоренены в будущем. Это значит, что будущее (оно же поглотитель) играет роль курицы, непрерывно несущей яйцо настоящего, свой же источник! Получается, что слова Аврелия Августина имеют под собой основу, а он говорил: “Настоящее остается действительным временем при том только условии, что через него будущее постоянно перетекает в прошедшее. Итак, надобно полагать, что и прошедшее и будущее время также существуют, хотя и непостижимым для нас образом.”

Источник всей цитаты утерян, а вот Августин, пожалуйста, — это его “Исповедь”, XI глава.

Уф! устал переписывать чужие мысли.

Леня, кончаю писать. За окном темно, темно. На столе куски хлеба. Я пишу письмо, полулежа в кровати среди разбросанных книг. Красивый упырь пытается открыть форточку, лезет зеленой рукой к шпингалету, кажется, откры…”

Этот образчик переписки двух вчерашних филологов самое красноречивое доказательство истины — мы чаще всего душой там, где нас нет. И редко там, где мы есть.

В ответ я получил такое же высоколобое письмо.

Так могли переписываться китайские мандарины звоном колокольчиков через пруд с золотыми карпами в саду закипающей белизной вишни.

Мой тогдашний Босх — башня слоновой кости, встающая из пучин бишкильского потопа.

Хертогенбос.

Мой кардинал!

Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Подмастерье Ян Масс, наш верный осведомитель, пусть ему это зачтется на том свете, выкрал лист со стола Босха, где его рукой было написано следующее:

“Евангелие от сучка, проповедующего любовь к гусеницам.

Сучок, который несли муравьи, уговаривал насекомых отпустить его на волю, потому что он несъедобен, и проповедовал возлюбить гусениц. Муравьи вняли уговорам сучка и бросили его на землю, и принялись грызть и кусать гусениц. И довели их пытками до того, что гусеницы превратились в ласточек и улетели из леса. Знай, грешник, ласточки — это крылатые гусеницы, которых муки от муравьев превратили в птиц…”

Мой кардинал, этот лист со стола Босха еще одно доказательство его вины.

Под личиной притчи про сучка Босх высмеивает евангельские страдания Христа, которого не муравьи, а римляне влекут на Голгофу. А вознесение Спасителя огажено выдумкой о гусенице, которая от мук стал крылата.

Воистину он продал душу дьяволу!

Сам внешний вид его горящих углем глаз, манера носить восточную обувь с загнутым носом, стол в доме художника, где много сарацинских блюд, например, рыба, фаршированная орехами, или цукаты, сделанные по его рисункам в виде гвоздей и терниев Христовых, которые он ест на сладкое, — все это оскорбительно для почитания Бога.

Побывав в его доме среди гостей на Рождество, я спросил художника, что значат его сласти из цукатов и халвы, сделанные в виде гвоздей, и халва в форме наконечника лезвия, коим римляне пытали Спасителя?

На это богохульник отвечал мне и всем гостям, что сласти, сделанные в виде орудий пыток, — есть образ претворения мук в наслаждение, потому что невозможно поверить, чтобы тела Бога могли коснуться римские зубы и, входя в тело Христа, они, конечно, лишались боли.

Вот эту мысль о превращении зла во благо он и велел изобразить своему повару.

Я спросил: выходит, он отрицает страдания Спасителя на кресте?

Вероотступник сказал, что страдания Христа были не от боли, а оттого, что Отец оставил его.

“Это не сладости, а нравоучения”, — сказал хозяин и добавил, что пример превращения гвоздей в мармелад ему подал сам Христос в Кане Галилейской, где претворил воду в вино.

С этими словами этот вероотступник велел слуге подать мне на кончике ножа губку с уксусом, как это было со Спасителем на Голгофе. Губка оказалась сделанной из безе и была вместо уксуса и крови пропитана соком лимона и сиропом малины.

Бишкиль.

По дороге на станцию, на переезде через пути меня догоняет, гудя, штабной газик.

Рука дежурного офицера в красном кольце нарукавной повязки вручает телефонограмму: лейтенанту Королеву срочно прибыть в Управление КГБ по Челябинской области, кабинет (разумеется, не помню), к полковнику (забыл). Сегодня в 13.00.

Офицер заметно напуган приказом достать меня хоть из-под земли и рад, что догнал почти на перроне.

За последние два года мой прежний страшок перед органами давно оставил меня, и на телеграмму я смотрю как на досадное дерганье. Дальше лагеря меня уже не сошлют. Глубже дисбата не утопят.

Выбрасываю штабной листок из окна электрички лететь по февральскому ветерку.

Хорошо помню свой первый превентивный арест (или задержание), когда всю нашу троицу студентов-друзей (Леньку Юзефовича, Ваську Бубнова и меня) в первый же день летних военных сборов университета вызвали поодиночке в полевую казарму, где расположился штаб кафедры на время военных сборов, и приказали поступить в распоряжение лейтенанта Икс. Кивок в сторону погон.

Только оказавшись в черной “Волге” с зашторенными стеклами, я сообразил, куда влекут студиозуса за белые рученьки, воспользовавшись моим временным поражением в гражданских правах — рядовой обязан подчиниться приказу вышестоящего офицера.

Машина на полной скорости летела от места учений обратно в город. Адрес ясен — в особняк ГБ напротив театрального сквера по правую руку от монумента чертову Ильичу.

Впрочем, мы давно были готовы к такому повороту событий и не раз сообща обсуждали, как себя вести, что говорить и чего не говорить ни за что. Главная забота — вывести из-под удара филологический факультет и кафедру русской литературы.

Мне и сегодня наше дело кажется не стоящим и выеденного яйца.

И я, признаюсь, совсем не из числа героев борьбы с советской властью. Я из числа ее посторонних.

Мы всего лишь читали всякие умные книжки, часто с грифом “для научных библиотек”, например, книгу историка Некрича “В августе 1941 года” о причинах поражения Красной армии в те роковые деньки, да пару-тройку машинописных рукописей, назову хотя бы “Собачье сердце” Булгакова. Единственные более или менее страшноватые для советской власти тексты — это “2000 слов”, обращение чешских писателей к чешской компартии, “Технология власти” Милована Джиласа и, может быть, самиздатовская газета “Хроника текущих событий”, несколько разрозненных номеров скучнейших выпусков про разжалованного генерала Григоренко, который обвинил Брежнева в развале армии. Патриотизм генерала был вне всяких сомнений, только идиот мог считать его врагом народа.

М-да, путешествие по лестницам, коридорам и кабинетам пермского КГБ — это нечто вроде знакомства изнутри с механизмом средневековой пыточной машины. Мой гид по испанскому сапогу, лейтенант Икс, хмуро и молча ведет меня из парадного вестибюля вверх по мраморной лестнице, ведущей вниз.

Вот огромный почтовый ящик у самого входа с исполинской щелью, куда можно впихнуть целый том энциклопедии, ящик с гербом СССР и аккуратной табличкой: для обращений граждан. Ага, приемная пасть для доносов! Причем сделано с таким расчетом, что можно по-быстрому приоткрыть дверь в тамбур с белыми шторками, сунуть в жерло послание прямо с улицы и уйти незамеченным для глаз охраны.

Вот стена, украшенная размашистым стендом, — результаты соревнований по стендовой стрельбе из пистолета Макарова среди сотрудников.

Вот бюст товарища Дзержинского с профилем пьяного беркута, пьяного от крови пичуг.

Вот череда странных крючков, аккуратно ввинченных в двери. Этакие загнутые манком бронзовые пальчики страха: а ну, поди сюда. Их предназначение я пойму лишь через час.

Но вот парадокс!

Реанимируя сегодня свои давние ощущения, признаюсь в странном чувстве некоего парадоксального удовлетворения, какое я тогда испытал, шествуя за безмолвным Вергилием. Наконец-то в провинциальном хаосе бестолковщины и головотяпства я встречаюсь лицом к лицу с Планом, с Идеей и Властью. И эта строгость машины для стрижки овец абсурдным образом ласкает мой взор гастронома совершенством законченных линий и волнует, как волновала машина для наказаний путешественника у Кафки в бессмертной новелле “В исправительной колонии”.

Вергилий молча сдает меня с рук на руки благообразному господину в штатском костюмчике, который ласково знакомит меня с устройством воспитательной машины и последствиями такого знакомства.

Если я не назову каналы поступления в Пермь антисоветской литературы, если я не перечислю всех лиц, задействованных в распространении машинописных копий, если я не обнародую всех читателей антисоветчины, если я не сообщу компетентным органам все, что мне известно по делу… то, согласно статье 70 УК РСФСР, буду отвечать по закону за распространение, изготовление и хранение литературы, порочащей советский государственный и общественный строй.

На все вопросы воспитателя при исправительной машине у меня уже давно готовы подробные ответы, которые мы не раз и не два шлифовали ввиду неизбежного полуареста.

В мае тихая слежка топтунов вдруг стала демонстративным давлением наглого надзора, — за нами по полупустынному городу следуют две черные “Волги”, которые стерегут каждый шаг нашей студенческой вольницы.

Что ж, они добились того, чего хотели, — самые опасные тексты были сожжены в моей коммунальной полуголландской печке.

То… мечтательно закатывает глаза воспитатель нравов, вас отчислят из университета и призовут в армию, куда-нибудь в береговую охрану морской базы на Камчатке, где служить положено, как во флоте, три годика.

Кроме того, мурлычет мой визави, еще неизвестно, где вы будете спать этой ночью, на солдатской койке студенческих сборов или на нарах в камерах временного задержания, которые находятся в нашем подвале.

Имейте в виду, мы все знаем.

И он называет несколько авторов самиздата из моего чтива.

Я так же любезно начинаю вешать мурлыке лапшу на уши.

Например, признаю факт знакомства с книгой историка Некрича, и на голубом глазу спрашиваю, каким образом она могла попасть в список антисоветчины, если издана в государственной типографии тиражом чуть ли не в три тысячи экземпляров, имеет все положенные советской книге реквизиты?

А первая страница! Перебивает мурлыка. Там ясно напечатано — для научных библиотек!

Увы, кладу я козырную карту из числа домашних шахматных заготовок, у меня был экземпляр с утраченной обложкой и без первой страницы.

Ой-ой-ой, так я вам и поверил.

Кот дуется на ловкость пойманной мыши и демонстративно начинает строчить пером по бланкам допроса.

Кто стучит на машинках?

Кто ездит в Москву за новой партией литературы?

Кто из педагогов университета вступил в связь со студентами для чтения антисоветчины?

Господин Ой-Ой-Ой предлагает мне любезно выпить водички из графина, подчеркивая, что вода сия родниковая, экологически чистая. “Мы привозим ее из артезианской скважины”.

Из любопытства пью воду власти.

Хороша и вкусна!

Затем беру паузу и прошу разрешения посетить туалет.

Мурлыка давит пальцем незаметную кнопку, входит мой вожатый, и мы вдвоем следуем в туалет в конце коридора по ковровой дорожке.

Краем глаза замечаю на крючке в двери кабинета табличку на витом золоченом шнуре: “Внимание! Идет допрос”. Точно такой же медалью украшена дверь наискосок. Там жали словом на Леньку Юзефовича, которому угрожали увольнением отца, ведущего специалиста на секретном заводе.

В туалете — зажмурься, целомудрие — я журчу родниковой водой в присутствии проводника, который норовит из-за плеча заглянуть в писсуар, дабы пресечь уничтожение микропленки.

Этот абсурд догляда вызывает в душе тихий хохот.

Босх.

Вода всегда была орудием пытки в босхианском аду, наравне с огнем и смолой. Грешники тонут, захлебываются, выплывают, пытаются ухватиться за соломинку. Но особенно страшна пытка, когда вода замерзает и превращается в лед. Лезвием льда грешника режут адские бестии. В полынье с ледяной водой тонут клятвопреступники. По льду мчат к погибели на огромных коньках сластолюбцы.

Этот страх перед водой и потопом в крови у всех голландцев.

Голландия, как известно, расположена ниже уровня моря и обороняется от натиска океана в часы прилива цепью китайских стен, камнем плотин, сетью бесчисленных каналов, призванных укротить напор воды и разлить девятый вал по стаканам.

В кровь нидерландской истории вошла хотя бы ночь накануне праздника Святой Елизаветы 18 ноября 1421 года, когда страшное наводнение в дельте Рейна перегородило силой шторма сток речных вод и затопило низовые земли.

Малый потоп унес почти сто тысяч покойников в открытое море.

У Босха есть картина, которая дошла только в двух копиях учеников, — “Св. Христофор”.

Стена воды высотой с колокольню собора Св. Иоанна в Хертогенбосе накатывает на Нижние земли. Услышав рев воды и увидев на горизонте роковой вал, сотни крохотных фигурок на городских площадях и улицах пытаются спастись от воды.

Одни лезут на деревья, другие карабкаются на крыши, третьи обреченно скачут на лошадях прочь от потопа, который накатывает со скоростью курьерского поезда, глупцы пытаются спастись на спинах индюков и свиней, а монахи мошкарой облепили крышу собора, откуда бессильно видят роковой вал потопа высотой с Вавилонскую башню…

Ревущий вал пенной воды составлен из глоток жадных рыбин, которые готовы проглотить горловинами водоворота все живое.

Только одному великану Святому Христофору не страшен потоп, который едва ли затопит его колени.

С отрешенным лицом блаженного идиота, в раздутом бурей алом плаще он бредет по колено в идущей воде с исполинским посохом.

На плечах Христофора сидит младенец Христос с детской вертушкой-пропеллером в руках, которая одна занимает его любопытный взгляд. Святое дитя не видит мировой казни и не слышит ревущего тиграми последнего вала.

В грозовой вышине потопа над грешной землей виден сияющий светом молний Бог, Творец ужаса, сидящий на круглой стеклянной мировой сфере — Mundus, — в боках которой отражается опрокинутый проклятьем мир.

Ликует один Антихрист, который косматым нагишом мчит с упоением скорости, по склону воды лавируя на доске, прообразе нынешнего виндсерфа.

Эта мрачная аллегория всеобщей гибели вопиет к душе зрителя: спасения не будет ни грешникам, ни святым. Бог бросил мир на съедение рыбам.

Челяба (то есть “яма”, на уральском диалекте Челябинск — это “Яминск”).

В челябинском КГБ меня дежурный офицер приводит в кабинет подполковника Забыл.

Кроме хозяина, в кабинете сидят еще два подполковника и один майор! Ну и ну.

Встреча с недавним студентом обставлена в самых героических декорациях психологического нажима.

Правда, все трое за час не проронили ни слова и сидели, как истуканы.

Подполковник Забыл берет инициативу в свои руки.

Он фальшиво интересуется моей службой, говорит, что доволен положительными характеристиками из части и прокуратуры. Он не скрывает, что я под колпаком, и вдруг предлагает помочь КГБ разобраться с настроениями моего приятеля по университету рядового Владимира Виниченко и выяснить, что за роман он собрался писать? Разговор с ним следует провести только в номере гостиницы “Челябинск”. Номер на мое имя уже забронирован, на двое суток, а ВВ для встречи со мной уже получил на завтра увольнение из части.

Я с иронией изучаю подполковника Забыл, который, видимо, принимает меня за круглого идиота, каковой, во-первых, не догадается о том, что весь разговор будет записан, а во-вторых, уверен, что я с легкостью подставлю друга и полезу в карманы его настроений. И уж тем более у Володьки у самого хватит ума, чтобы понять причину такой заботы о встрече друзей, которые не виделись полгода.

Я могу спокойно отказаться от предложения, но нам бы с ВВ позарез надо увидеться, надо обговорить поведение в суде, надо еще раз подогнать заподлицо показания на процессе, другой такой оказии больше не будет…

М-да, есть над чем подумать.

Вы все взвесили, с легкой угрозой спрашивает Забыл.

Я отбрыкиваюсь.

Не лучше ли вам самим задать ему все вопросы?

Зачем мне исполнять чужую работу?

И чем я вдруг обязан такому доверию накануне процесса, где сам прохожу свидетелем?

Вы отказываетесь нам помочь? Теряет терпение хозяин кабинета.

Тут я перестаю настаивать на своем героизме.

Против лома нет приема.

Здесь важно выиграть время и переиграть бестолочь.

Бишкиль.

Через пару дней эта бессмыслица получает нежданное объяснение в разговоре с капитаном Самсоньевым.

Послушайте, товарищ капитан.

Мы вышли из штаба размять ноги малой прогулкой от крыльца до офицерской столовой. Мартовский снег слепит отражением солнца. Как всегда на Урале, весна начинается бурным половодьем света и полыньями лазури в небе, быстро набирающем высоту.

Начну с лестной правды. Я заметил, что в армейских органах идиотов намного меньше, чем на гражданке.

И не поверите, даже рад этому обстоятельству, товарищ капитан.

Согласитесь, та невинная детская моча в утке, которую в Перми пытаются выдать за сопротивление советской власти… всякое чтение популярных научных книжек или догадок Авторханова о смерти Сталина не способны произвести впечатление ни на одного мало-мальски нормального человека. Читали мое надзорное дело?

Капитан делает вид, что не понимает, о чем я спрашиваю.

Лейтенант, у вас культ собственной личности. Какое надзорное дело? Неужели бы кто-нибудь позволил врагу советской власти свободно разгуливать на свободе?

Бросьте, капитан, с вашим чувством юмора читать всерьез о моих преступлениях невозможно. Кроме того, я уже не на свободе.

Мы входим в пустую столовую, где при виде особиста официанты-солдаты кидаются менять скатерть на столике. Всем известно, что Самсоньев чтит чистоту. Особист просит чаю и горку бутербродов с икрой.

В кладовке при столовой у капитана отдельная полка с деликатесами и табличкой: “к-н Самсоньев: икра лососевая в банках 3 шт., икра паюсная 1 шт., крабы 1 шт., печень гусиная 2 шт., балык развесной, семга малосольная, грузди маринованные…”, и т.д.

Полка всегда задернута шторкой.

Меня все еще мутит от пищи в зоне, и от икорки я отказываюсь.

Так вот, товарищ капитан, Гоголь все еще прав, беда России — плохие дороги и дураки.

Вы в курсе, какого дурака мне предложили свалять?

Капитан естественно пожимает плечами. Я естественно ему не верю.

Хорошо. Представьте себе, что вам неизвестно, как мне позавчера предложили в вашем Управлении встретиться с другом в гостиничном номере и задать пару идиотских вопросов о его политических настроениях.

На кого это было рассчитано?

А что если кролики перемигнулись и устроили для аппаратуры радиоспектакль? А что если они обменялись записками про уши у стен? А что если я просто встретил своего друга на улице у подъезда и нам хватило двух слов, чтобы разоблачить провокацию, зайти в номер на пять минут для ироничного выступления в эфире, а потом спокойно уйти в ресторан, чтобы поговорить по душам? (Все так и было). Честное слово, меня удручает в этом абсурде только глупость.

Я вижу, что мой язвительный настрой наконец задевает чувствительность капитана госбезопасности.

Отпив чайку, Самсоньев, достает свой серебряный портсигар, вытаскивает из-за резиночки зарубежную сигаретку, разминает табак, шикарно вставляет в янтарный мундштук и щелкает ненашенской зажигалкой.

У него есть даже своя личная пепельница с шомполом для мундштука, которую мчит к столу дежурный солдат на всех парах страха.

Что ж, предположим, лейтенант, что поведение подопытных кроликов было, конечно же, предусмотрено.

Обставлять с такой помпой рядовую прослушку?

Ждать от вас искренности в ответ на прессинг?

Не принимайте нас за конченых идиотов. Мы порой бываем глупы по службе, но не настолько, чтобы быть круглыми дураками по жизни.

У меня есть предположение, почему это свидание стало возможным.

Хотите услышать?

Да, хочу.

Так вот, лейтенант, все дело в Москве. Рыба гниет с головы.

И вот больной голове хочется знать, что там, в душе у этих парней, накануне самого крупного закрытого политического процесса в провинции за последние годы? Ведь в той утке с мочой, как вы сказали, плавает только в Перми чуть ли не полсотни людей. Всю эту мошкару нужно хорошенько обжечь паяльной лампой.

И вот больная голова требует у здоровой отчета о настроениях свидетелей, причем, ясное дело, наверху нужен хороший отчет о том, как перековались и раскаялись грешники.

Правда никому не нужна, но и голому рапорту никто не поверит.

К отчету должно быть приложено документальное подтверждение о стойких переменах в умах поднадзорных.

Что делать? Кто виноват?

Посмеивается капитан над Чернышевским и Герценом.

А вот что! Надо сделать большую успокоительную таблетку для старичков с больной головой, слепить к столу диабетиков фальшивого зайца из вареных яиц и курятины. Для этого неглупому дуэту предлагается отлить в номере нужную пулю, а потом с радостью прослушать о том, как правильно мыслят вчерашние антисоветчики.

Спектакль? Да.

Но уж только не глупость, а расчет на то, что ради того, чтобы поговорить по душам без микрофона, ради того, чтобы, наконец, увидеться полгода спустя после призыва, чтобы спокойно обсудить тактику игры на процессе, друзья наболтают на ленту именно то, что нам надо, и смоются из номера. А то еще и сядут за ресторанный столик в гостинице (э, нет, мы этот вариант прослушки учли, в ресторане мест нет, но тебе вдруг любезно освобождают столик с табличкой “занято”. Для разговора мы выбрали стоячую пирожковую с круглыми столиками).

Особист буквально читает мои вчерашние мысли.

В дураках остались те, кому было положено. Заключает с сарказмом капитан Самсоньев.

Я меняюсь в лице.

Впрочем, лейтенант, выше голову, все это мои личные домыслы, которые я вам не говорил, а вы не слышали.

И Самсоньев гасит окурок в персональной пепельнице с ленцой победившего масона.

Подтерлись нами, суки!

Хертогенбос.

Возвращаясь однажды поздним вечером в свой дом на площади, в сопровождении вооруженного слуги с фонарем, Босх услышал возню у входа в закрытую лавку торговца оружием и увидел двух маленьких бесов, синих карликов с крылышками саранчи, которые дрались из-за кухонного ножа с диковинной деревянной ручкой. Перекрестив отродье крестом спасения, Босх разогнал тварей, словно порывом ветра и поднял тот диковинный нож, хотя слуга пресвятой девой заклинал его бежать прочь от ловушки. Но было поздно, — правая рука Босха превратилась в лезвие кухонного ножа, а деревянная ручка ножа дотянулась до локтя.

Тогда мастер попытался избавиться от лезвия силой левой руки. О Боже, она тут же стала вторым исполинским лезвием, а ручка тоже вросла по локоть. Только тут он смог рассмотреть дьявольской красоты резьбу из черепов и обнаженных дев, переплетенных в общий узор листьями папоротника.

Поняв, что стал жертвой проклятия и никогда не сможет отныне взять в руки кисть, или обнять жену, или приласкать своих детей, мастер спрятал адовы лезвия в глубокие карманы плаща и повернул обратно в тот дом, откуда возвращался к себе.

То была гостиница, где остановился философ-иезуит, исповедник короля, врач-алхимик, придворный богослов Якопо Амьенский, который собирал по поручению Генриха III картины для его коллекции в брюссельском дворце и приехал в Хертогенбос второй раз специально для того, чтобы выбрать для дворца последнего Босха.

Вернувшись к алхимику, Босх рассказал о том, что с ним случилось.

Покажите ваши руки, попросил Якопо.

Босх достал из кармана два страшных лезвия.

Мой друг, у вас обман зрения. С вашими руками ничего не случилось.

С этими словами врач с силой пощупал кисти рук художника.

Тот отвечал, что его лезвия ничего не чувствуют.

Якопо Амьенский вложил в руку мастера яблоко, но оно выпало из руки и покатилось по полу.

Тогда, подумав о природе проклятия, алхимик предложил художнику выпить с ним вместе по чашке спорыньи и отправиться в потусторонний мир за противоядием. Босх согласился. Спустя час они вышли вдвоем на торговой площади в арабском Багдаде, где отыскали в караван-сарае подвал для курильщиков опия. Путешествуя по видениям тех арабов, Якопо и Босх отыскали купца, бывавшего с караваном в Бургундии, того самого, которому снился Хертогенбос. Погрузившись в сизое облако гашиша и войдя в сон того араба, они вышли снова на площадь в Хертогенбосе, к лавке торговца оружием, где увидели в голубой стене дурмана горящие глаза арабского скакуна, на котором по городу беззвучно ехала смерть, сея чумное семя.

Остановив заклятием на полном скаку прозрачного всадника, философ заставил коня упасть на передние ноги, и тогда лицо художника сравнялось с черными очами курносой девственницы. Стало так тихо, что они услышали звяканье уздечки в руках смерти. Тогда Якопо Амьенский велел художнику вонзить свои ножи в призрачный череп видения. Чему тот подчинился.

Погрузив свои лезвия в пустые глазницы курносой, Босх вынул из мрака уже не лезвия ножей, а пригоршню живых черных зрачков в обеих горстях. Выпей лицом очи ослепших, таинственно повелел философ. После чего Босх очнулся в своем доме полностью исцеленным человеком и крепко сжал в кулаки свои руки.

Друг-врач стоял у его постели и сказал, что суть порчи была в том, что только Богу позволено творить новые вещи, и потому искусно изобретая всякую нечисть на своих полотнах, Босх преступает запрет, положенный Господом на похоть воображения. И Якопо посоветовал Босху никогда не рисовать адские муки.

С того случая мастер стал подвержен таким припадкам душевной болезни, когда его тело теряло чувствительность, руки становились холодными, а душа витала в видениях.

Бишкиль.

Меня срочно вызывают к начальнику штаба.

Чувствую, — не к добру.

Мрачный монах с лицом язвенника, члена Политбюро тов. Суслова открывает сейф и достает мой давнишний рапорт о пытках хлоркой на гауптвахте.

Три с лишним месяца кануло без комментариев.

Товарищ лейтенант, зло стучит майор Супруг сухим пальцем по двум бумажкам, когда я получу новый рапорт? За два месяца вы не принесли ни одного сообщения.

Но, товарищ майор, ситуация с декабря не изменилась, солдат на гауптвахте продолжают травить хлоркой. Это кончится форменным взрывом в зоне, а старшину Стонаса запросто могут убить.

Лейтенант, меня не интересует гауптвахта. Что происходит в роте охраны? Какие нарушения в самой зоне? Кто проносит чифир? Какие проступки у молодых офицеров? И кто так нагло издевался над начальником штаба в Новый год?

Вот так номер! Думаю я. Наш гастроном постановил, что мой рапорт — всего лишь донос на Стонаса, и решил, что дознаватель дисбата отныне и впредь будет снабжать его таким же отменным лекарством.

А случай в Новый год мне был известен из первых рук.

Нас, трех лейтенантов-двухгодичников (меня, младшего врача Попенко и инженера-строителя Карманова), начштаба расчетливо назначил в праздничное дежурство по батальону. Сутки без сна. Такое демонстративное отношение к офицерам, призванным после вузов, не могло не возмутить нас. Причем Попенко и Карманов женаты и должны были оставить молодых жен в одиночестве по домам. Но не это главное. В Новый год зона раскалена, как вьюшка печи в трескучий мороз. Рота охраны стоит на боевом дежурстве, весь сержантский состав в состоянии повышенной боевой готовности. И вот три дилетанта, врач, филолог и строитель, должны контролировать лагерь в день наивысшей тоски двухсот солдат по свободе.

Расчет майора Супруга понятен — в случае ЧП отдуваться придется чужакам. По сути, он кидал нас, трех паршивеньких интеллигентов, на растерзание.

Но не вышло, обломилось — та страшная ночь прошла почти что спокойно.

Только около трех ночи кто-то из заключенных в зоне сумел перекинуть на снег через колючую проволоку в контрольную полосу солдатский бушлат. Часовой на вышке принял рукастое пятно за человека, сделал предупредительный выстрел вверх, после чего открыл автоматную пальбу по нарушителю.

На полосе убит переменник, позвонили мне в ночной кабинет.

Тревога!

Бегу на КПП, откуда в сопровождении автоматчиков вхожу в контрольную полосу под вой сирены, за мной с саквояжем бежит врач Попенко — либо осмотреть труп, либо оказать первую помощь раненому. Охрана пытается спустить овчарку, я запрещаю — рвать собачьей пастью раненого солдата? Да вы спятили!

Не из гуманизма, а из отвращения к собачьей пасти.

Десять минут рысью по снегу под хрип собаки на угол периметра — и вот оно, черное пятно на снегу. Поднимаю простреленный пулями старый бушлат. Овчарка, рыча, повисает на рвани. Злорадная шутка несчастных узников над тюремщиком. Пусть брамин табунщик хабло побегает.

Отбой!

Обхожу в зоне спящие казармы трех рот.

Четвертый час ночи. Дежурные сержанты охраны встречают меня коротким рапортом: рота спит, происшествий нет. Тяжелым шагом дозора я иду мимо спящих арестантов на койках, установленных в два ряда. В воздухе разлита тяжелая истома от сгруженных карой тел. Дух пота, тоски, вонь прелых сапог. И храп. Свисают руки в наколках. В случае бунта меня разорвут на куски в считаные секунды. Кое-где чувствую бессонный глаз, который буравит спину и гаснет, стоит мне только повернуть обратно. Спать в новогоднюю ночь! Для молодых солдат нет большей неволи.

О чем думает тот лейтенант в глубине звездной уральской ночи?

Строй его мыслей насквозь литературен.

Пожалуй, он думает о том, что цивилизация по-прежнему состоит из рабов, воинов и жрецов. Это несправедливо изначально, но мироздание имеет вид пирамиды, которая покоится основанием на спинах. Он отрешенно шагает среди рабов советской галеры, которую давно выбросило на мель, но рабам об этом не скажут. Их участь — жить в трюме. Утром воины поднимут бичами уставших и снова заставят ворочать в брюхе неволи огромные весла, которые гребут в сыром зыбучем песке.

В той схеме лейтенант отводит себе роль жреца, — а как же иначе, — который бродит вокруг галеры по пляжу и видит, как безнадежно увяз корабль. Но это еще полбеды, он видит, что море обмелело до самого горизонта, и в той соленой грязи увяз целый флот.

“Гарпаста (Иокаста) ослепла, это кажется вымыслом, но это правда. Однако она не верит тому, что слепа. Она ежеминутно ищет повода, чтобы бродить по дому Тесея, и только уверяет, что в комнатах из экономии масла не зажигают светильники.

Гарпаста принимает свою слепоту за жадность Тесея”.

(Сенека)

Бишкиль.

Я по-прежнему шагаю глухой новогодней ночью по спящей солдатской казарме.

Четвертый час ночи. Изнуренные тоской по празднику за решеткой зеки наконец забылись тревожным сном. В храпящей тишине эта богатырская голова из Руслана впервые вызывает в душе лейтенанта если не милосердие, то хотя бы отсутствие страха, в котором очнулась толика жалости. Пока гора спит, мне жаль эти загубленные души жалостью передвижников.

В зоне я почти случайно собрал в папку несколько военных плакатов и десяток блатных рисунков для будущих наколок.

Из тех плакатов в архиве сегодня уцелел лишь один — там бежит по полю боя солдат в аккуратной шинели, в новенькой каске и начищенных сапогах. Вся спина бойца пылает исполинскими языками пламени (так горит напалм) — и грозная подпись: нельзя бежать в горящей одежде!

Одна из любимых пыток у Босха — человек, привязанный к колоколу вместо языка, и бес наяривает телом о край громкой меди.

В поисках изначальной российской формулы основания всех наших поражений и побед я обнаружил вот какую любопытность — оказывается, система колокольного звона, получившая распространение в Англии, значительно отличается от системы, сложившейся на Руси.

В Англии звонят, раскачивая сам колокол, а русские звонари раскачивают язык. Так легче...

Вот оно!

Если перевести этот принцип на отношения между государством (колокол) и гражданином (колокольный язык) то в Англии государство раскачивается, приспосабливается, приближается к индивиду, который остается неподвижным — суверенным! — неизменным центром и целью звучащего космоса.

Иное у нас, человек-язык опутан узами, притянут силой веревки и продет за язык сообразно потребностям государства-колокола.

У нас необходимый звук выбивается подвешенным языком, то есть самим человеком. Государство же остается неподвижно висящей целью в центре русского сонорного космоса.

Но вот что удивительно, колокольный звук в Англии однообразен, ударные комбинации вызваниваются в одном ритме, а у нас издавна звон отличается богатством мелодий и разнообразием ритмического рисунка.

Выходит, муки дороже искусству, чем скучное джентльменство?

И крик раненной птицы мелодичней для слуха музы?

И не словами ль Моцарта озарены муки России, словами о том, что, даже передавая ужас, музыка должна дарить наслажение…

Кстати, во время отлития колокола существует категорический запрет на ругань мастеровых. Из опыта известно, что матерщина гасит ликующий звук меди и колокол тускнеет и глохнет.

Казарма спит тяжким сном оглохшей колокольной меди.

В воздухе висит спертая вонь сотен немытых тел.

Вьются спиритуальными червяками зловонные грезы:

Верю в удачу.

Люблю проститутку.

Зона — дом вора.

Жалость унижает блатного.

Лейтенант печатает шаг командора. Жалко ли ему несчастных солдат?

Утром, когда эта сонная гора наколок оживет вместе с сигналом побудки, лейтенант отвернется от молодой солдатни с брезгливостью эстета.

Хертогенбос.

Доминик Лампсоний рассказывает, что картина Босха “Искушение Святого Антония” была написана художником по заказу лейденского купца Йориса Фонтен ди Диеста. Получив картину, купец повесил ее в спальне, где всегда молился перед тем как разделить ложе с женой.

Однажды утром он бесследно исчез, и сколько его ни искали, найти не смогли. Решили, что его унес нечистый дух, и вдруг служанка, протирая доску от пыли, обнаружила хозяина на той картине. В виде маленькой клювоносой фигурки он появился четвертым среди тройки гадких уродцев, которые сгрудились под мостиком над обледеневшей рекой, по которому бесчувственное тело святого, изнуренного борьбой с адскими силами, бережно несут ученики… и хотя фигура хозяина отвратительно скрючилась, заросла горбом и вооружилась клювиком сорокопута, купца легко узнали все — и его несчастная жена и домочадцы. Надо же! В облике чудища с рыбьим хвостом он замышляет новую пакость против святого.

Эта ужасная кара воочию показала, что для греха нет никаких преград, пишет Лампсоний, и даже чудо на посылках у прегрешений.

Бишкиль.

Все тем же темным новогодним утром — в 7.00 — мы, тройка офицеров-двухгодичников, устало сдаем дежурство профессионалам и бредем в медсанчасть, в медкабинет к Попенко, отогреться с мороза и выпить по мензурке медицинского спирта за начало 1971 года.

Сил на застолье у трех лейтенантов хватает едва ли на полчаса.

Спирт и черный хлеб с квашеной капустой — руками из банки — вся наша закуска. Да еще крупная соль звезд за черным окном — присыпать душевные раны.

Алкоголь разом пронзает голову зубами прозрачного тигра.

И вот тут-то, возвращаясь домой, туманно шагая в леденящем сумраке звездного утра мимо штаба, нас озаряет шальная мысль увековечить мочой на льду у крыльца имя начальника штаба.

Отвернись, чистота, от лицезрения трех шутников… моих запасов едва хватило на заглавную букву “С”, позарился на крупный кегль. Попенко выжал тоскливую петлю “у”, и только могучий Карманов откозырял брандспойтом мощную квадригу “пруг”.

На ледяном морозе желтые буквы застыли намертво наглым салютом: “супруг”.

В полдень майор Супруг приехал к штабу на газике и увидел на льду отдание чести. Ну, распистяи! Тревога!

С гауптвахты прислали двух солдатиков с парой ломиков и лопатой.

Под дулом автоматчика те аккуратно выбили желтизну, но с явным умыслом оставили след своего труда — “супруг”, расплывшись, пьяно орали на льду благим матом огромные белые буквы.

Так они кричали еще целые сутки, пока майор опять не явился с налетом на службу. Мать-перемать! После чего весь лед перед крыльцом соскоблили.

Босх.

Лед, как и огонь с водой, — один из лейтмотивов ада у Босха.

До нас не дошел оригинал его алтарного триптиха “Пляска смерти, или Аллегория Страшного Суда”, но дошло несколько ученических копий алтаря и описание утраченного шедевра в письме-доносе Гильома Ворагинского… На центральной части триптиха изображен замерзший ад, пространство льда, подсвеченного изнутри заревом подземного пламени. Кое-где пламя вырывается из-под гнета языками густого дыма. В центре катка замерзший корабль. Это все тот же корабль дураков, известный по картине из Лувра, только доведенный до полного абсурда человеческой глупости: мачтой кораблю служит не зеленое дерево, а остов лошади, где ребра обвязаны глупейшими лентами, словно майское дерево, а позвоночник венчает розовый флаг с мусульманским полумесяцем. В толпе глупцов, пассажиров неподвижной посудины, — монах и монахиня с лютней в руках похотливо горланят любовную песню, как было положено влюбленным средневековья перед любовной утехой. Грех любострастия символизирует, вдобавок к парочке, блюдо с обледеневшими вишнями и кувшин, откуда свисает собачьим языком льда алое вино.

Грех чревоугодия представлен обжорой, который тянется ножом к куску льда в виде жареной курицы, и кутилой, который в приступе рвоты свесился за борт корабля, изрыгая язык заледеневшей блевотины. На носу шут, помочившись за борт, примерз струей к адскому льду и отчаянно пытается оторвать свою плоть от желтого ледяного корня. На корме врач с воронкой на голове удаляет у глупца камень глупости из головы. Для этого он рассек его череп ударом великанского ножа и тащит из башки дурня, как из гнезда, черную жабу.

Тут же сценку врачевания глупости венчает надпись: доктор, камень вынь вот тут, а зовусь я Олух Туп (Любберт Дас). В нидерландской литературе имя “Любберт” было синонимом “олуха” и “тупицы”.

На левой створке алтаря — низвержение поверженных ангелов с неба. В их сонме неразличим Люцифер, так густа туча обугленной саранчи у подножия грозовой тучи, где виден гневный Господь, окруженный молниями.

Падая вниз на ледяной безжизненный пейзаж, падшие ангелы прожигают лед телами, раскаленными, как головни, только что выхваченные из печки. Синие огоньки жары и струпья пепла на углях создают удивительный контраст с сияющим льдом.

Но самый жуткий сюжет Босх припас для правой створки, где изображена известная сцена поклонения волхвов деве Марии в вифлеемских яслях. Только вся рождественская идиллия скована льдом и сверкает страшным блеском разноцветного айсберга, где фигуры восточных царей и Святого Семейства, туша быка и осла в хлеву замерзли от иудейской стужи в ночь Рождества. Истеричный свет зеленой звезды придает оледенению вид сказочного кошмара. В этом айсберге злобы есть только одна проталина — дымок дыхания святого младенца, который с горестным изумлением взирает из полыньи на лицо Богоматери. Ее лицо и живое, и теплое, но при этом веки Девы закрыты, словно тоже скованы льдом.

И постскриптум.

Гильом Ворагинский в Рим, к папскому престолу, кардиналу Лоренцо Барбелли:

Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Мой кардинал, что хотел сказать своим нечеловеческим отчаянием Босх?

Почему его Господь, низвергая ангелов на грешную землю, восклицает в размах всего неба готической надписью: “Плодитесь и размножайтесь”?

И какой смысл вложен в уста вифлеемского Младенца, говорящего той же остроконечной готикой: “Сокрою мое лицо от них и увижу, каков будет конец их”? К кому обращены эти слова из “Второзакония”? К волхвам с дарами? Или, страшно подумать, к самой Пречистой и Святому Иосифу?

Одним словом, Иероним ван Акен по прозвищу Босх — подлинный богоотступник и слуга Антихриста.

Когда наконец мы увидим его на костре, ваше преосвященство?

Бишкиль.

Приказ начальника штаба — доноси! — поставил героя в самое затруднительное положение, и я не знаю, чем бы все это кончилось, если бы через два дня, ранним мартовским утром, в разгар весеннего половодья, застеклившего небесными лужами уральскую грязь, под грай воронья весь штаб дисциплинарного батальона во главе с комбатом Охальчуком не был — бабах! — отстранен от работы.

В дисбат нагрянула оперативная бригада военной прокуратуры.

Пять следователей во главе с самим полковником Парновым!

На трех машинах и взводом охраны в автобусе.

Письмо заключенных солдат, под которым поставили подписи пятьдесят человек, о хлорных издевательствах Стонаса долетело наконец птицей в руке демобилизованного ходока в Москву, до приемной Президиума Верховного Совета СССР, и Военная прокуратура СА дала команду молнией навести порядок.

Стонаса арестовали первым и тут же заперли в камере на родной гауптвахте, после того как шлангами воды смыли всю хлорку со стен.

Батя и его верный Супруг оказались фактически под домашним арестом. При обыске в присутствии понятых в сейфе начштаба был найден мой рапорт о пытках, и после обеда меня уже допрашивали сразу два следователя.

Этот рапорт о хлорке, с учетом моего поднадзорного положения, пожалуй, спас лейтенанта от печальных последствий.

Но главное не в этом.

Не скрою, мне преподали серьезный урок, оказалось, что все-таки справедливость в стране зла может существовать. Опешив, я видел, как под взмахами следствия восстанавливается правота жизни и достоинство человека. Пусть даже на один только час!

Следственная группа вызывает меня на очную ставку со Стонасом.

Мы встречаемся на гауптвахте в комнате для свиданий с арестованными.

Когда старшину вводят в комнату, я долю секунды не могу его узнать. Бог мой, он был весь черен от синяков, обрит наголо и с кривой улыбкой растирал руки от снятых наручников.

В тот час, когда его после ареста привели на гауптвахту и оставили под присмотром дневальных, солдаты из роты охраны намеренно оставили дверь камеры незакрытой и выпустили из-под замка всех, кого еще не успели отправить в больницу. Отравленные хлоркой, полумертвые от мучений узники ползли червями по полу, чтобы доползти до изверга и расправиться с живодером. Выломав ножки от табуретки, Стонас зверем отбивался от налипшей кодлы, которая могла только царапаться и кусать. Кто-то из штрафников догадался позвонить в санчасть за подмогой, и на гауптвахту — убивать Стонаса — побежали больные зеки. Все оружие несчастных были только градусники. Они б, наверное, прикончили изверга, набили б рот крошевом стекла и плевками ртути, если б бегущих солдат не увидела охрана лагеря.

Автоматы с плеча.

Ложись!

Через полчаса вся гауптвахта была пуста, всех отравленных солдат увезли в военный госпиталь. Стонас один остался в камере, к которой поставили караул из нейтральных солдат, из тех, что сопровождали налет прокуратуры. Только так ему удалось уцелеть от расправы.

Так вот, я вижу, что Стонас несказанно рад видеть меня.

Он даже пытается протянуть руку для дружеского рукопожатия.

Но это только начало моих изумлений, старшина зачем-то решительно выгораживает чужака, вытаскивает лейтенанта из топи лагерных мерзостей.

Сумма его слов приблизительно такова — лейтенант небожитель, поэтому надо оставить его в покое. Он практически ничего не знает о том, как живет зона и весь дисбат, потому что не захотел держать сеть осведомителей, чтобы быть в курсе происходящего. Он живет в мире книжек и фантазий и не хочет видеть ничего вокруг.

Оставьте его… и отказался подписывать протокол очной ставки, вообще выводя меня за рамки следствия.

Небожитель…

Литовский крестьянин одним взмахом серпа проник в душу пижона, который павлином стоит на вершине башни слоновой кости посреди моря бишкильской кровищи, устремив взор из СССР в даль средневековья.

Бригада прокуратуры через месяц интенсивных допросов начертила карту бишкильского стойла. Оказалось, что гауптвахта Стонаса была далеко не самым жестоким бесовским бичом насилия.

Лагерь был в кровь истоптан конницей злобы.

Из закрытого доклада, который мне выдали на час под расписку для чтения, я узнал про то, что власть в зоне держал садист рядовой Фрунджян и его банда, от жестокостей которых тоже страдали десятки солдат.

Шутки Фрунджяна:

облить спящего бензином и поджечь, а потом набросить одеяло и сбить пламя с кожи, чтобы она не успела обгореть, или вбить незаметно в стул вахлака иглу и усадить на укол, или помочиться в графин и заставить пить шурика до состояния рвоты, или затея “чмок”: тебе завязывают глаза и требуют целовать все, что поднесут к лицу, задницу, член или высохший кал на тарелке. Почему высохший? — чтобы ты не учуял запаха.

Настоящим филиалом Аида оказалось подсобное хозяйство дисбата, оттуда же в зону поступал пластилин, наркотик, который соскребается ложкой с голого потного тела, после того как наркоман нагишом побегает среди конопли, пачкая кожу пыльцой. Они умудрились вырастить втихаря делянку отменной густой конопли.

Но мимо.

По представлению прокурора были сняты со своих постов практически все командиры арестантских рот, начальник штаба и замполит, Стонас был увезен в городскую тюрьму и отдан под трибунал. Карающий меч навис над самим Охальчуком, он понуро поехал в Свердловск с повинной головой к командующему УРАЛВО и — бац! — вернулся на коне, раздувая ноздри от торжества. Ему влепили выговор с занесением в учетную карточку коммуниста, но оставили на посту исправлять допущенные ошибки.

Яро собрав в кабинет новых ротных дисбата и обновленный штаб, полковник гневно начал бессвязную речь о дисциплине, вскинул бессильно кулак, затем уронил голову на грудь и захрапел, — он был мертвецки пьян.

На этой свистящей ноте летящего лассо совещание оборвалось.

Черту аресту старшины сверхсрочника Стонаса и разгону батальонного штаба подвел капитан Самсоньев, который словно провалился сквозь землю и не появлялся в штабе все долгих два месяца, пока шла работа прокурорской бригады.

Мы увиделись с ним только в июне, золотым закатным вечером на проселочной дороге от лагеря к военному городку.

Капитан пылил к зоне на белой “Волге” и, увидев меня, просигналил.

Вышел из машины.

За эти два месяца он хорошо отдохнул, посвежел, нагулял животик. Сменил мужской одеколон “Спорт” на новый запах, более сладкий. Впервые он сам вел машину, а не вручил руль загадочной диве в погонах младшего лейтенанта. Кажется, он был в новенькой форме с парой золотых танков на бархатных лычках кителя. Особисты носили чекистский щит и меч только на парадной одежде.

Вот уж не ожидал, товарищ капитан, увидеть вас в прежних погонах, начал я.

Самсоньев легко подхватил принятый между нами иронический тон легких уколов.

Вы думали, меня повысят?

Вижу, вас никак не задели наши страсти.

Ошибаетесь, лейтенант, если б не вы, меня, может быть, и поперли как замполита и начштаба в шею пинками. Но сочли, что у нас хороший контакт.

Вы мне льстите, капитан. Впрочем, это в духе компетентных органов: делать из мухи слона, чтобы заработать хороший паек. Вынужден вас огорчить, вся ваша полочка в столовой пуста. Деликатесами потчевали прокуратуру.

Легкая тень набежала на лик гурмана.

Я это предусмотрел и кое-что захватил с собой.

Самсоньев иронично кивнул на заднее сиденье машины, где уютно покоилась внушительная коробка, придавленная сверху круглой жестяной банкой отборной астраханской селедки.

Не обольщайтесь, лейтенант, ничего не изменилось и не изменится, на место Стонаса найдутся новые химики. Вы думаете, что метла прокурора вымела дочиста?

Бросьте, капитан. Конечно, нет. Уверен, в зоне сменили лишь маскировку.

Правильно, все стало хуже. В зоне после изгнания фрунджянских волков власть захватила мелочь, саранча, крысы и гнус. А от гнуса нигде не спрячешься.

Я промолчал, потому что понимал — особист прав: любое дробление зла только увеличивает площадь гнета. Недаром Босх рисовал падших ангелов в виде комариного роя кровососущей нечисти. От оводов и мошкары грешному стаду спасения нет.

Единственная перемена, капитан, — полковник перестал приходить в штаб с любимым спаниелем. Бедняга Джерри скучает под присмотром домашних.

Завтра вас ожидает еще один собачий сюрприз. Мы убираем из охраны овчарок и закрываем псарню.

Товарищ капитан, Советский Союз давным-давно подписал международную конвенцию о запрете использовать собак при охране лагерей.

Одно дело наверху подписать, другое дело внизу приказать.

Что ж, эта новость стала еще одним знаком перемены злобной погоды над зоной, и я, пожалуй, впервые допустил в разговоре с Самсоньевым человеческую нотку.

Но, скажите, капитан, откуда такая ярость среди солдат? — сказал я почти про себя, только вслух… Еще пару лет назад все они были школьниками. Почему сверстники в зоне общей беды терзают друг друга, как одержимые бесом гиены?

Почему?

Признаюсь, ответ капитана Самсоньева я долгие годы практически не встречал ни в одной книге по этике и думаю, что честь этой формулы принадлежит его личному размышлению. Хотя отчасти его кредо было уже изложено в знаменитой работе австрийского биолога, лауреата Нобелевской премии Конрада Лоренца в 1963 году, за семь лет до нашей памятной встречи на проселочной дороге моей юности.

(Сама книга Лоренца “Das sogenannte bose” — “Агрессия или так называемое зло” — выйдет на русском языке только спустя сорок лет, в 2002 году).

Уловив смену иронии в голосе лейтенанта, Самсоньев помолчал, закурил и сказал:

Все дело в том, что человек не должен жить, как стадо, как скопище стойла и рынка. Нормальная единица гуманности — это большая семья. Тут гнездо милосердия и доброты, ласки к детям и почитания старших. Все, что свыше большой семьи, — шаг к взаимной ненависти. Община еле-еле выдерживает перегрузки, а город просто скопище всякой вони. Озлобление всех против всех началось в городах. Человек, как и приматы, биологически не выносит приближения к себе на расстояние ближе двух метров. Человек стоит на правилах львиного прайда или гарема горилл. Стоит только нарушить это кольцо обороны, как он превращается в волка. Шерсть встает дыбом на холке. Лагерь — худший вариант такого вот скотского скопища. Совесть не выживает в сортирах, где все сидят орлами над дырками. Невозможно остаться наедине с собой. Люди притиснуты друг к другу, как крысы в клетке, их злость друг на друга естественна для одиноких царей.

Капитан помолчал.

Только расселив людей из коммуналок любых государств, мы можем уменьшить агрессию обороны и потребовать от них следовать голосу совести.

Ого, да вы анархист, мой капитан, подумал я, но ничего не сказал.

Тем временем капитан садится за руль и пылит на машине в вечернюю даль в сторону зоны, к заходящему солнцу, которое горой тусклого золота еще милосердно заливает мир уральских полей и лесов.

Конрад Лоренц:

“Есть веские основания считать внутривидовую агрессию наиболее серьезной опасностью, какая грозит человечеству в современных условиях”.

Стонас прислал мне единственному два письма из тюрьмы (его приговорили к четырем годам лишения свободы).

В первом письме в конце лета он жаловался на тяготы тюрьмы, на тесноту в камере, писал, что ему снится хутор, сестры, мать и отец, цинично намекал, что нашел дружка, который скрашивает скуку. Вспоминал с тоскою дисбат, о-ля-ля! Карты и охоту на уток, когда я, окликнув, случайно спас Стонаса от пьяной дроби капитана Бакрадзе, который жахнул в кусты, целя в селезня, и дробь жадно просвистела над нами свинцовым плевком.

А в конце листочка сделал приписку: ты не думай, мой друг вовсе не жопник, а рассказывает по часу в день классный роман про французского графа Монте-Крысу, который был капитаном на корабле, хотел жениться на испанке, но его подставили в доносе дружки. И вот он нашел клад в тюряге, в камере одного психа-священника, и сейчас лежит вместо него на кровати в похоронном мешке, спрятав кисет брильянтов во рту…

Стонас спрашивал, что это за французский роман и не врет ли баюн, может, сам все сочинил?

Второе письмо пришло уже через год, под Рождество. Старшина писал в куцей новогодней открытке, что справедливость восстановлена, опыт губы пригодился, его сделали в тюрьме начальником изолятора для штрафников, и теперь уж он отольет гнусу хлоркой за все свои унижения. Пойми, подчеркнул он ручкой, ворье надо давить, исправит вора только позор.

Ни на одно из его странных посланий я не ответил.

Столько лет прошло, но для меня этот застенчивый изверг остался загадкой. Возможно, он втайне желал, чтобы книгочей-лейтенант объяснил ему самого себя, объяснил и нашел пути для спасения полуслепой души, которая кромсает грешников с ненавистью шяуляйского хуторянина, который, взяв в руки вилы, без трепета закалывает в курятнике воровскую выдру, вспарывает залезшего в хлев волчонка или приканчивает дикого кабана, который забрался в огород нажраться вдоволь дармовой картошки. Крестьянское сердце не признавало воровское скопище в зоне за людей, а лесное лихое зверье литовские топоры не щадят.

Хертогенбос.

(Исповедь расколдованной собаки.)

Рассказывают, что в городе, на паперти собора Св. Иоанна была поймана большая говорящая собака, которая слезно просила у прихожан милостыню. Исчадье ада отвезли в монастырь антонитов под городом, где два монаха, братья Антоний и Иаков, обладали искусством изгнания бесов и следствий над ведьмами.

Окропив пса святой водой из купели после крещения в той купели семи новорожденных, они долго пытали собаку, но, не добившись от нее ни слова, присудили принародно сжечь черную бесовку на площади перед церковью.

Только один Босх попытался вмешаться в глупое аутодафе и предъявил толпе хозяина собаки, местного нищего, который, прилюдно покаявшись, сказал, что это он говорил за собаку, вещая собственным чревом, и тут же произнес утробой несколько слов за собаку: подайте Христа ради, и даже заквакал, как это обычно делают нищие.

Тогда монахи, отложив сожжение пса, приказали схватить этого нищего и после пыток обвинили в том, что тот сговорился с ведьмой, которая и родила этого говорящего пса.

Взволнованные горожане кинулись искать отродье и нашли среди нищих молодую беременную нищенку, которая под пытками рассказала о том, что стакнулась однажды с дьяволом ночью у паперти, который предстал перед ней в образе прекрасного щедрого юноши. Тот положил в ее миску для подаяний много золотых монет и накинул на шею драгоценное ожерелье. Потом стал тянуть за ожерелье под землю, где на ложе в гробу среди костей покойника превратился в огромного черного пса, который ее изнасиловал.

Та смоляная собака и есть плод их мерзкой подземной случки.

Монахи пытались обвинить девушку в том, что художник по прозвищу Босх был также пособником дьявола, но девица была так тупа, что не понимала намеков и твердила, что мессир Иероним никогда не подавал милостыню, а, наоборот, гнал нищих от храма, чем нечаянно спасла Босха от обвинений в еретической порче.

Зато она призналась в том, что дьявол недавно снова утащил ее в гроб под городской площадью, где она опять предалась похоти, и сейчас должна родить свинью с головой ребенка.

Пойманную ведьму отвезли в Реймс, в резиденцию святой инквизиции, где бесовку сожгли, а вот собака сдохла в Хертогенбосе задолго до казни чертовки. Мертвую псину выбросили за стену монастыря, где собаку подобрали все те же нищие и с пьяными песнями понесли на носилках хоронить за городской стеной на берегу речки Аа. Ведь чудом той говорящей собаки они щедро кормились почти целый год.

Им на пути попался художник, который выкупил у нищей братии мертвое тело и отдал пса мастеру, чтобы сделать из шкуры хорошее чучело.

Это чучело черной собаки Босх поставил в углу своей мастерской с надписью: в назидание глупцам.