Анастасия Ермакова

Элла Крылова. Цветок пустоты; Элла Крылова. Простор

Если поэт пишет за короткое время большое количество стихотворений и считает все их достойными войти в книгу, — это настораживает. И не потому, что много — значит плохо. Причины такого словесного изобилия, как правило, две: редкая плодовитость и нестрогое отношение к собственным произведениям.

Поэтические книги Эллы Крыловой — “Цветок пустоты” и “Простор”, в которые вошли написанные за три года более двухсот пятидесяти стихотворений, — тому подтверждение. Когда переваливаешь за сотню — появляется огромное желание взять сборник и проредить его, как грядку с морковкой, чтобы талантливые стихи окрепли и зазвучали. А звучащие строфы здесь, безусловно, есть.

Одно из лучших стихотворений хочется привести целиком:

Простота, глубина, пластичность, сдержанность. Автор будто бросает вызов собственной творческой манере. Ведь большинство стихов Эллы Крыловой — это шумный пестрый поток, эдакое словесное барокко с подобающими данному стилю помпезностью и витиеватостью. Прихотливые образы, торжественность (не всегда уместная) интонации, излишняя патетичность и театральность переживаний не дают пробиться тому хрупкому и затаенному, чем живет лирическое стихотворение. Слова попросту заглушают сами себя. Красивость не может быть правдива.

Кроме того, стихотворения слишком густо населены персонажами греческой и славянской мифологии; из книги в книгу кочует Будда Амида; часто призывается к ответу Иисус Христос. Конечно, поэзия — не карате, и запрещенных приемов в ней нет, но одни и те же поэтические ходы теряют ощущение новизны и в конце концов утомляют своим однообразием.

Автор не устает вопрошать, отчего так, а не иначе устроен мир, и, в сущности, в этом вопрошании и заключен мировоззренческий пафос “Цветка пустоты” и “Простора”. Вопрос ненов, ответы тоже, но привлекает проскальзывающая подчас в строках мучительная напряженность авторских исканий и пробивающаяся сквозь уверенность интонации беззащитность перед невозможностью окончательного вывода, растерянность перед непостижимым: “И больно жить. Все вызывает боль: / неосторожное прикосновенье, / смерть бабочки, Бетховена бемоль, — / но в то же время все как откровенье / звучит в ушах...” Иногда ощущается и настоящее отчаяние: “Вероятнее лета — зима, соловьев — воронье. / Вероятнее жизни, как сказано, небытие”. Горькие, жесткие строки.

Лирическая героиня то разуверяется в существующем миропорядке, и тогда строки ироничны, скупы, порой даже злы: “Над нами ставишь Ты, видать, / какие-то эксперименты. / Не паства в церкви — пациенты. / И век нам воли не видать”. То мироустройство представляется разумным и гармоничным: “Нет, не забыты боли и утраты. / Но, подходя к любому алтарю — / к кусту жасмина, к полотну заката, — / я лишь одно шепчу: благодарю”.

На парадоксах и взаимопроникновении антиномий: жизнь — смерть, дух — тело, полнота — пустота, — пытается выстроить свой поэтический космос Элла Крылова: “Ибо Пустота, которая все венчает, / есть Полнота, которая все вмещает”. Синтез восточной философии и христианского миропонимания, буддийской отрешенности и любви-сострадания к миру, сложное сращение протеста и смирения — вот тот сплав мудрости, из которого выковываются стихи Эллы Крыловой.

Хотя “выковываются” — слово по отношению к произведениям данного автора неточное. Стихи скорее произрастают в книгах, но как-то беспорядочно, вперемешку с сорняками; роскошество и образная вычурность одних стихотворений мешают проявиться благородству и простоте других: разве идет в какое-либо сравнение “колыбельный обман, белокрылая нежная гибель...” с такими строками как “иди себе от всех мирских тревог / дорогою, похожей на прощенье...” или “...широкий холод пространства стоит, как ливень...”

Не хочется, говоря о поэзии, употреблять этот неподходящий эпитет, но создается впечатление, что есть в книгах Эллы Крыловой стихи, которые можно было бы назвать “шикарными”, уж слишком они цветистые, и порой им попросту не хватает вкуса; не слышна озвучивающая настоящие строки тишина, нет проникновенности, говорящей о том, что переживания искренни.

Возможно, по-цветаевски мощная эмоциональная амплитуда лишает стихи сдержанности, вдумчивости. Хотя, конечно, на это можно возразить, что яркая поэзия Цветаевой не должна подстраиваться, скажем, под черно-белую (но какую благородную!) гамму Ходасевича, но речь идет не о том, как надо писать, а о том, чтобы при любом творческом методе суметь избежать автоматизма и излишеств, чтобы чувство слова всегда управляло чувством меры.

Безусловно, на мой взгляд, влияние на поэзию Эллы Крыловой Бродского. Его холодновато-философичное, чуть усталое, нескончаемое поэтическое говорение, пересыпанное неожиданными оригинальными метафорами, щедро сдобрено восторженными междометиями, восклицательными знаками и чисто женской чувствительностью у Крыловой. Это не значит, что у автора нет своего собственного голоса, иногда он звучит весьма убедительно.

Однако закончить хочется на оптимистической ноте. Если даже половина стихов в книге состоялась, значит — книга есть. Будем считать, что отбор этой состоявшейся половины — дело вкуса. А Элла Крылова достаточно профессиональный и зрелый поэт, чтобы к следующим своим книгам отнестись более взыскательно.