Владимир Елистратов

Александр Скоробогатов. Земля безводная

Хорошая вещь — это не та, которую хочется долго и нудно хвалить, а та, в которую хочется вглядываться, как в дао, и артикулировать-комментировать процесс вглядывания. Лучше, конечно, молчать. Но молчащая рецензия — это что-то сродни бегемотовскому “молчаливому привидению”.

На этом тупо-комплиментарную часть рецензии заканчиваю. Начинаются “мысли по поводу”. А их в процессе чтения романа приходит немало. Многие из них могут показаться спорными, потому что и роман неоднозначен (многомерен, полифоничен — как угодно). Сам А. Скоробогатов, кстати, очень любит эту саркастическую фигуру речи: нагромоздить несколько контекстуально-синонимических определений, а последним звеном цепи дать что-нибудь вроде “какая разница?” или “выбирайте сами”.

Итак. Позволю себе начать с глобальных максим. Мы живем в т.н. жанровую эпоху. То есть, грубо говоря, современный прозаик, особенно западный (а Скоробогатов — все-таки западный, а именно — бельгийский писатель, хотя и написавший роман по-русски), должен “вложиться” в определенный жанр. Бердяев и многие другие философы всячески предрекали ХХ веку “Новое средневековье”. Предрекли. Средневековье для художественной прозы — это прежде всего эпоха доминирования жанра, жанрового канона. “Земля безводная” — психологический триллер. С сохранением всех его канонов.

Но читая такой роман, как “Земля безводная”, понимаешь, что мы потихоньку выбираемся из “Нового средневековья” ХХ века и плавно переходим к некоему “новому предвозрождению” (а может — и “Возрождению”) века ХХI: помимо потихонечку захлебывающегося постмодернистского карнавального кривляния (такого же раблезианства, которое процветало полтысячелетия тому назад) мы видим, что в рамках традиционных жанров все чаще вызревает совершенно новое содержание. Аналогии прозрачны: “Дон Кихот” — это классический рыцарский роман (или пародия на него — что не важно), но это уже нечто принципиально иное. “Баллады” Вийона — это уже не этикетно-предписанные средневековые баллады. “Житие” Аввакума, конечно, житие, но... Впрочем, все в курсе. “Дон Кихот” “нового Возрождения” ХХI века еще не написан. Но, как было сказано одним забавным человеком, “процесс пошел”. И рецензируемая книга как раз показывает: процесс идет.

Выполненный, как уже было сказано, жестко в рамках канона психотриллера, роман А. Скоробогатова, члена фламандского ПЕН-клуба (а современные западные писатели ой как несвободны в жанровом смысле по сравнению с нашими, живущими в теплой, чавкающей, этакой розановской неразберихе российской “почвы”), данный роман внутренне, так сказать, по содержанию, как мне кажется, никакого отношения к триллеру не имеет. Он снаружи-то — западный, а внутри — русский, то есть такой, что его “умом не понять” и все такое прочее.

Есть, во-первых, он — главный герой. Причем их даже — двое: он-1 и он-2 очень похожи друг на друга внешне. Внутренне тоже. То есть “двойничество” с “подпольем” — весь этот шлейф Ф.М. Достоевского имеется. А как же без него? Он-1 пишет дневник, он-2 его читает. Он-2 едет по следам его-1. В Москву — и так далее...

Есть она — но если он двоится, то она даже троится, а может, и четверится, неясно. Всех трех (четырех?) “она” убивают...

Чтобы не пересказывать содержание — его пересказывать бессмысленно, — скажу, что линия “Он — Она”, то есть, проще говоря, тема любви, — это самая пронзительная сторона романа Скоробогатова. Писатель страшно далек от шаблонно-этикетных атрибутов “эротики” и “мыла”. Некоторые эпизоды романа (может быть, некоторые фразы, сцепления фраз) где-то на подступах к головокружительным безднам чеховской “Дамы с собачкой” или бунинского “Легкого дыхания” — очень хочется, чтобы Александр Скоробогатов писал о простой человеческой любви. Причем не в рамках триллера. Без отрезания голов и выкалывания глаз. Просто о любви. Читатели будут очень благодарны — даст Бог, доживем.

Кроме разветвленных он и она, в романе есть еще и оно: подсознание, оно же бессознательное, стучащееся в ворота предсознания, чтобы достучаться до сознания... Без этого члену фламандского ПЕН-клуба нельзя. Кивнуть на тень Фрейда в современной литературе — это как написать этикетную фразу о роли ХХV съезда в советской диссертации о Наташе Ростовой.

В линии оно у Скоробогатова опять же все амбивалентно и полифонично. Есть дежурные реверансы: скажем, как и во всей западной литературе ХХ века (я понимаю всю комичность подобного обобщения, и все же) всех всегда, извините, тошнит — что-то вроде физиологической реакции на активность бессознательного. Наверно, этот рвотный рефлекс заложил еще Сартр своим романом “Тошнота”. Он (и 1, и 2), выражаясь словом самого автора, “блюет” беспрерывно (на кровать, в самолете, на стол...). Как у Хармса: “Спектакль отменяется. Нас всех тошнит”. “Блевать” в современной литературе положено. Ничего не поделаешь, Фрейд с Сартром велели.

Есть сны. И они сделаны автором очень изящно. Рыбы, кошки, птицы... Есть воспоминания детства — источники, как вы помните, тех самых “комплексов”. Например, он в детстве, оказывается, мучил лягушку, заставляя ее проглатывать жука. А теперь темные силы мучают его.

Кроме оно в “Земле безводной” есть они — некие подземные, хтонические силы, те, кто “принадлежит к слою влиятельного, сильного, привлекательного, наделенного всеми признаками легитимности, чистоплотности и правильности, во всяком государстве составляющего так называемый костяк нации, формирующего его становой хребет, принимающего “судьбоносные” решения, влияющие на развитие событий как в собственной стране, так и в масштабах всей нашей родной круглой планеты; входящего в правительственные и оппозиционные партии, наполняющего парламенты, сенаты, советы министров, правительства, организации объединенных наций, объединенные комитеты штабов всевозможных оборонительных союзов; заседающего в кожаных (дерматиновых, ротанговых, холстинковых, стальных, мраморных, деревянных, железобетонных) креслах судов, масонских лож, редакций газет, популярных журналов, обществ защиты окружающей среды, международных корпораций, обществ, клубов и т.д. и т.п. Это с их ведома и под их руководством совершаются убийства. Это — страшная иррациональная сила.

Тут можно говорить о некоем синтезе кафкианства и антиглобализма. Безликая бюрократическая машина (кошмар Кафки, переросший в более плоские формы антиутопий) в наши дни приобрела очертания глобального “всемирного заговора”. Кто-то на старинный лад, почесывая бороду, долдонит о масонах, кто-то, как у У. Эко в “Маятнике Фуко”, зловеще-иронично “переводит стрелку” на тамплиеров, кто-то с небезосновательным ужасом пытается разгадать тайну “золотого миллиарда”... Так или иначе, конфликт он (личность, “частный человек”) — они (аппарат подавления личности) — это такой конфликт, который обойти в современной литературе нельзя. Кафка с Оруэллом не велели.

Что может противопоставить он им (“комитетчикам”, которые, оказывается, есть и в Антверпене, масонам, тамплиерам, “золотому миллиарду”, власти)? Волю, конечно же. Ту самую “свободу воли”, о которой на Западе спорили еще с античности и продолжали спорить всегда. Но решение этого спора у Скоробогатова, можно сказать, чисто русское. У героя есть нож (“хороший, стальной нож в кожаных ножнах”). И “если я им понадоблюсь... я постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы они не взяли меня просто так, без усилий, голыми руками, как берут нас всех, домашних, мягких, добрых, не только не ожидающих встречи с подземным мерзостным миром в его многообразных проявлениях, но и не знающих о том, что он существует. Не взяли — хотя бы благодаря тому же хорошему, дельному ножу со стальным эфесом. В кожаных ножнах.

А когда станет теплей и придется снять и пальто, и куртку, я переложу нож в джинсы. Не беда”.

Так рассуждает он-2. В стиле русских мальчиков-бомбометателей позапрошлого века. Очень трогательно. Стоически-печально.

Так заканчивается роман.

Трудно сказать, можно ли поставить знак равенства между оно и они. А. Скоробогатов ничего об этом не говорит. Вернее, говорит, но не договаривает. Он-1 и он-2 решают эту проблему по-разному. Может быть, они есть порождение оно. А может быть, они существуют и манипулируют нашим оно. Трудно сказать. В свое время, без всякого Фрейда и Кафки, об этом писали Гоголь в “Записках сумасшедшего” и Чехов в “Палате № 6”. Роман А. Скоробогатова (“Записки далеко не сумасшедшего”) продолжает эту линию, уходящую в равной степени и в далекое прошлое, и в далекое будущее.

И еще одно наблюдение: роман очень печальный, местами подчеркнуто саркастически-грустный. Как и положено (почему-то) современной “высокой прозе”. Веселиться, радоваться жизни в “настоящей литературе” как-то не принято. “В целом день был гадкий, с чем и поздравляю человечество”... “Облака похожи на вату, которой вытирали пыль в прошлом году и по ошибке, вместо того, чтобы выбросить, засунули в шкаф”... и т.д. и т.п. Печаль сворачивается в подчеркнутый лаконизм. В “вошел”, “сел”, “встал”... Автор местами пишет как бы “сквозь зубы”. Цедит текст. Это производит нужный эффект, но...

Языковой лаконизм печального стоицизма у автора иногда доходит до эффекта переводной прозы. Александр Скоробогатов пишет порой так “сдержанно”, что хотелось бы, чтобы было поразнообразнее, “повкуснее”. Определений много, но они повторяются: “гигантский”, “огромный”, “обстоятельно”... И стоят они как-то не так. Каждый раз, читая очередной роман, я с ужасом жду одной фразы — в романе Скоробогатова я ее дождался. Герой “прислонился лбом к холодному стеклу” (с. 177) — хорошо, что не “горячим лбом”. Мне кажется, писателю нужно учесть (я прошу прощения за назидательно-дидактический тон), что “великий и могучий” русский язык за последнее десятилетие стал другим. “Многое изменилось”, как говорит Ваш герой, и в русском языке тоже, например, фраза “удивительны низкие полукруглые своды каменных древних русских храмов” — это... нехорошо. Я не имею в виду жаргонизацию нашей речи последних лет и прочие гадости, которые, вишь ты, учитывать надо, — нет. Не надо их учитывать. Я говорю о том, что сейчас в России очень много — в языковом смысле — изысканной, утонченной, я бы сказал — пресыщенной публики. Люди стали требовательнее. И прежде всего — к языковой стороне прозы.

Итак, рассказчик печален, сдержан и саркастичен, но очень скоро чувствуешь, что сам Александр Скоробогатов — светлый человек. После сообщения о последнем, самом зверском убийстве он (герой) устало и с нескрываемой, опять же, внутренней тошнотой говорит: “А о том, что и у кого было взрезано, распорото, отрезано, отрублено, давайте просто не будем ничего говорить”. Радостно поддерживаю автора: давайте, давайте больше никогда не будем!!! Не так уж и ужасна тотально-криминализированная Москва, где бродят “молодые кобелеватые полуоборванцы-вырожденцы” (с. 11), сейчас, в 2003 году. Не так уж “тошнотворно” скучны пригороды Антверпена. Бывали, живали. И не так уж и безводны наша земля и наши души. А Александр Скоробогатов — замечательный автор. И будем ждать его новых рассказов, повестей и романов. О хорошем. На русском языке.