Владимир Цивунин

Анатолий Азольский. Глаша; Анатолий Азольский. Севастополь и далее. Рассказы о военно-морских людях

Располагая новые прочитанные вещи по мысленным “книжным полкам”, “Глашу” Анатолия Азольского я поставил где-то рядышком с Грэмом Грином, в компании с щемящим “Тихим американцем”, сумрачными “Комедиантами” и веселым, полным юмора “Нашим человеком в Гаване”.

Как у Грэма Грина действие чаще совершается в какой-либо стране третьего мира и видится глазами частного человека, так и повесть Азольского показывает нам происходящее в чужой стране, невольными свидетелями и участниками которого становятся наши сограждане, также почти частные лица. Относительно частные, конечно. Поскольку военно-морской атташе СССР в этой стране — Петр Иванович Анисимов — все-таки “при исполнении”. Как, впрочем, и “блистающая, полная очарования красавица, супруга военно-морского атташе, русоволосая, неотразимая Глаша”.

Сюжетная линия повести, хоть и держит читателя в постоянно высоком (что редкость, как редкость ныне и не раздражающий язык) напряжении интереса, — достаточно проста, в том смысле, что не “закручена” сверххитро, а довольно-таки линейна. Волею случая (и чинов, надзирающих-пестующих новые дипломатические кадры) морской офицер-артиллерист из “простых” костромских пареньков (и “по-костромски” же бравый) оказывается слушателем Военно-дипломатической академии, чтобы стать одной из не самых больших, но все-таки дипломатических фигур в одном из опять же небольших, но все-таки суверенных государств. Из повести не совсем ясны, точнее, совсем неясны, а еще точнее им и не с чего быть ясными, должностные обязанности нашего новоиспеченного атташе. Потому что главным остается (политика есть политика: интересы государств и прочее) сбор информации; так сказать, разведывательная работа. А для этого-то и нужна именно Глаша, к которой, как пчелы на цветок, и должны будут, по замыслу “надзирающе-пестующих” в лице капитана какого-то ранга Хворостина, слетаться носители разрозненных сведений, из каковых чаще всего и составляется общая картина событий и настроений в чужой стране.

И случайно увиденная Хворостиным в случайном мурманском ресторане случайная пара, составившаяся из Пети и Глаши, которым уже через час суждено вновь и навсегда разойтись, — таки становится, волею уже судеб, а не высшего командования, — парой супружеской. Которая затем, пройдя курс специального обучения (не шпионского, а того, как надлежит вести себя в светском обществе), уже обремененная детьми, и оказывается по своей служебной миссии в одной из стран Азии. Там, опять же волею судеб (но не только судеб, об этом — позже), эта пара попадает едва ли не в эпицентр глухо назревающих страшных событий, связанных с военным переворотом. И действуют наши герои (герои в обоих смыслах), повторяю, скорее как частные лица, пытаясь спасти почти частных же своих знакомых (из тамошнего правительства), — дабы уже те послужили ингибиторами в час кровавой резни... Словом, скучать некогда.

Однако же кроме сходного антуража (и динамики), есть в “Глаше” еще кое-что, на мой взгляд, очень важное, что напоминает мне героев Грэма Грина. Даром что Роман Арбитман в недавнем интервью “Русскому журналу” (http://www.russ.ru/krug/20030703_krit.html) сетовал, что “пока близких аналогов Грину в нашей литературе не просматривается”, у меня на уже упомянутую полку дополнительно переместились гриновские “Почетный консул” и даже не слишком к нашей повести близкая (по сюжетной направленности) “Суть дела”. Оно, конечно, не след судить об одном авторе, вечно ссылаясь на другого, но и общей характеристики для их, столь разных во всем прочем, персонажей — из собственного впечатления не выкинешь¹. А поскольку не всегда можно описать человека простыми анкетными формулировками, то и я попробую подойти издалека.

Есть в посланиях святого апостола Павла одно из самых поэтичных мест, заставляющее меня много и часто думать над ним. Вот эти слова (“нужное” я выделю разрядкой):

“Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится,

Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,

Не радуется неправде, а сорадуется истине;

Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится”.

Какой-то, кажется, странный угол взгляда на такое явление, как любовь... При чем тут “не ищет своего”, ведь любовь в обыденном (а еще более — в романтическом) понимании — как раз да “ищет своего”, причем это чуть ли не главная ее, любви, обязанность? А тут — на тебе: “не ищет своего...”. Есть отчего задуматься.

Речь, впрочем, не об этих размышлениях, а о том, как они повлияли на восприятие “Глаши”. Некоторые чересчур маловероятные, почти сказочные, сюжетные узелки повести — вдруг как-то и перестают видеться рожденными лишь мановением авторской волшебной палочки; напротив, становятся не только объяснимыми, но и едва ли не единственно необходимыми в ней. А все-то дело — в чертах характера наших героев: Петра и Глафиры Анисимовых, так же неслучайно остающихся, несмотря на служебный рост и чины, теми же Петей и Глашей. Говоря будничным языком, оба они — люди, звезд с неба не хватающие: так мало задумываются они о карьере, о личной устроенности, о своем будущем и прочем... Но и слова о героической самоотверженности покажутся явно преувеличенным пафосом.

(Интересно написал Никита Елисеев: “Прижатые к стенке, висящие над гибелью герои Азольского действуют так, как если бы ничего особенного не произошло. Поэтому — выигрывают. Или... проигрывают. Но это уже несущественно”². На него — за этих героев — обиделся Евгений Ермолин: “Ну как же “несущественно”!..”. А зря обиделся. Несущественно здесь — в том смысле, что ни победа, ни проигрыш на поведение героев — не влияют...)

В их случае все проще: они лишь старательно делают то, что должны и могут делать, вот и все. Такие вот нешумные герои. Вот где он — другой слой близости между повествованиями Грэма Грина и Анатолия Азольского: и там, и там герои не столько делают что-то, сколько... просто живут. А все их подвижничество, разные там активные действия — это уж так, вторичное, как бы вынужденное: что поделаешь, “жизнь такая”. Оказались вот в такой час и в таком месте — значит, надо постараться, и все, чего там. Остальное — так, бытовые детали. Вот примерная картина “ответственной” дипломатической (тоже бы надо в кавычках, а вот как-то и не хочется) работы по добыванию бесценных для своей страны сведений политической важности:

“Капитан 3 ранга Анисимов успешно делает себе карьеру с помощью военно-морского атташе Великобритании, а успехи того на дипломатической ниве целиком основаны на дружбе с военно-морским атташе СССР. Вилла англичанина — <...> на улице, где почти все посольства. Дважды в неделю Анисимов (с молчаливого согласия резидента) отправляется туда в гости, пьют зверски, флот Ее Величества богат и щедр, гулянка длится допоздна. А наутро Анисимов строчит донесение: “В частной беседе с британским атташе удалось выяснить...”. А что выяснено — для этого существуют местные газеты, из которых и черпается сверхсекретная информация. <...> И англичанин в той же манере радует Лондон: “Имел приватную беседу с военно-морским атташе СССР, что позволило мне ответить на интересовавшие вас вопросы...”. А далее — те же газеты”.

А вот политическая бдительность глазами Глаши:

“Однажды приперлась (без приглашения!) мисс Мод Форстер, вроде как бы пресс-атташе американского посольства, делавшая разные выставки, прославлявшие США, особа лет тридцати, издали миловидная, но при близком рассмотрении Глаша распознала в ней обычную стервятницу <...>. “О, мисс Анисимова, я решилась навестить вас, поскольку наслышана о гостеприимстве вашего дома...”. И так глянула на детей, пришедших не вовремя поглазеть, что Глашу затрясло. В отместку она бросила взгляд на руки нежданной гостьи — и руки в страхе убрались за спину: Глаша с ходу определила начало таинственного в Европе, но здесь обычного псориаза, точней — редкой разновидности его. И еще определила: эта американка холодна, как замороженная рыба, от мужчин не испытывает радости, абсолютно фригидна. И — враг. А врагов много, бдительность — превыше всего, и в ночи, когда рядом похрапывал пьяноватенький Петя, Глаша отстранялась от него, вставала, шла смотреть и слушать, как спят дети (курсив мой. — В.Ц.)”.

Кажется, что эти двое даже поженились не столько потому, что не могли друг без друга, сколько потому, что были как бы “сосватаны”. Правда, не родителями, а незримым для них “ангелом-хранителем” (все тот же капитан какого-то ранга). Были сосватаны, встретились, ну и... стали жить. Показательный штрих: первая же интимная близость сразу освобождает обоих от каких-либо решений, ибо выбор — что ж, уже сделан, и дело только за официальной регистрацией брака. Все просто и бесхитростно.

Герои Азольского вообще мудрить не любят. В рассказе “Сладкая жизнь Промысловки” две женщины, сочувствуя находящемуся под следствием мужу одной из них и вспоминая время, прожитое в базовом поселке моряков, рассуждают:

“— ...Дознаватели, следователи... Слушай, почему в Промысловке этих дознавателей не было?

— Потому что детей там много!..”.

Вся философия. Еще Ермолин подметил: “Мир и человек до такой степени не совпадают, что существовать осмысленно — невозможно. Та реальность, что изображена в прозе Азольского, представляет собой сумму предпринимаемых героями попыток выстроить смысл. Но рано или поздно человек обнаружит, что все его усилия ни к чему не ведут”. Смешно это или грустно, но так и есть. Чаще наших героев выручает не столько рассудок, сколько — наитие, то есть инстинктивное чувство добра вкупе с редкой эмпатией.

Тут отвлекусь на одну из более ранних историй Азольского, “Гейнц Гудериан, Николай Гребенкин и другие”³. Человек, загнанный представителями власти, объявляет им войну — и представителям, и самой власти. И готов пойти на убийство. Но... не того, от кого исходила непосредственная угроза, а совсем другого, того, кто вроде бы даже дал ему возможность вырваться. Почему так? А вот пойми тут. Он и сам объяснить не может. Эмпатия подсказала. Но и читатель смутно ощущает, что выбор своего “главного врага” — таки верный.

(Кстати, по новым вещам Азольского кажется, что писатель постепенно освобождает своих героев от “обязанности” непременной схватки с советским государственным “монстром”, чему еще недавно так много места в своей статье уделил Ермолин. Я лично только рад этому. Ведь главные персонажи Азольского — люди с высокой “средней ценой”, то есть ценой, неизменной не только при любой ситуации, но и при любом режиме, — как определил их Елисеев и, на мой взгляд, попал в точку. А то можно было подумать, будто ничего другого, чему приходится противостоять частному человеку, — вне именно этого социально-политического строя уже не существует...)

Вообще, способность почти всегда верно оценивать людей не посредством размышлений, а благодаря развитой эмпатии — дар нечастый. Но для героев Азольского он обычен. Так, мгновенно не рассудил, а почувствовал будущий морской офицер, что любимая им девушка — сущее чудовище в нежном облике (рассказ “Звездный миг”). Так, с запозданием во много лет, но почувствовал Виктор Суриков, что за внешними “цинизмом” и “безнравственностью” его первой, давно уже бывшей жены скрывалась беззащитность слабого человеческого тепла (рассказ “Элеонора и Маргарита”):

“Написал ей — адрес, уверен был, не изменился, — покаялся... На что получил ответ с приглашением — чего уж виниться, приезжай с детьми и женой, с гостиницами здесь морока, но двери раскрою, как-нибудь поместимся...”

И это тепло — не могло ему не откликнуться. Потому что и он, как мог, всегда помогал поддерживать любое маленькое тепло человеческой жизни. Вот он, молодой командир корабля, объявляет такой “смешной” приказ:

“Просьба: офицерам не пижонить и рваных носков в иллюминатор не швырять. Исподнее, прошу прощения, не женам или в прачечную, а бабам отдавать, что на пирсе стоять будут в ожидании заработка, вы-то для них, вдов русских, как сыновья...”.

Экая плюшкинская мелочовка и сентиментальщина — подумает тот, кто своих лишений никогда не знал и в чужие не верил. Что за, добавит, скука. Ан и ошибется, ведь читаешь этот трогательнейший рассказ — и... ухохатываешься. Но — только не над якобы мелочной расчетливостью Сурикова, предмет забот которого... оптимальная утилизация пищевых отбросов — помоев, на бытовом языке.

Но есть у Азольского еще один “персонаж”, никакими человеческими свойствами не обладающий. “Персонаж” этот — случайность. Ему автор уделяет довольно много внимания, и ему же посвящен целый рассказ — “Малая вероятность жизни”. Который, кстати, — многое объясняет. И то, почему для поведения любимых героев Азольского победа или проигрыш несущественны. И то, почему не так уж важно для их цельности, в какой политической системе им приходится жить. И то, почему так бесполезны для них бывают рассуждения. И то, почему им дана способность “не искать своего”.

Вот “случайная” женщина попавшего в переделку капитана-лейтенанта Кунина, оказавшаяся кандидатом наук, специалистом по “теории вероятностей”, высчитывает для него: “Одна стомиллионная. Такова вероятность того, что произошло в снарядном погребе. Вы ни в чем не виноваты. Вероятности такого порядка не имеют причин (курсив мой. — В.Ц.). Они за пределами наших рассуждений вообще. Они в н е, понимаете, в н е всяких теорий. И вероятность, равная одной стомиллионной, носит название не математическое.

— А какое?

— Судьба... Так и передайте своему руководству. Расчеты можете взять с собой”.

Случайность — понятие в своей сути донельзя антиномичное. Ибо все случайное — лишь потому видится случайным, что ничем не предсказуемо. И именно потому (поскольку случайно-то — сбыться ну никак не могло) оно и оказывается... самым неслучайным, то есть самым подлинным. А автору уже нет никакой специальной нужды говорить ни о судьбе, ни о Боге. А его героям — рассуждать об этом словами. Они, повторяю, это — чувствуют. Отсюда и простота в отношениях. Тот же Кунин с собеседницей, только что недоверчиво обращавшиеся друг к другу на “вы”, вдруг... успокаиваются.

“Страдания севастопольских дней докования хлынули на него и упорхнули — безвозвратно, навсегда.

— Ну, иди мой руки... Китель сними, если хочешь. Будь как дома. Да ты и дома сейчас...”

В каком-то смысле можно сказать, что герои Азольского — всегда “дома”, ну или почти всегда. Потому что именно они в этом мире самые нечужие. И жизнь им потому дается — полная.

На чем мы их застаем в конце “Глаши”? Успев пройти мимо многого (в смысле искушений), но не на многое поддавшись, они вдруг видят себя словно у разбитого корыта. Только вовсе не из-за жадности, как у пушкинской старухи, а как раз из-за того, что свое-то искать как-то и не удосужились. А повесть — как началась с их знакомства в северном, зимнем, в условиях полярной ночи Мурманске, так на том же самом месте, возле ресторана, и закончилась.

“Петя ждал. И вдруг прозрел: да на этом же клочке скованного льдом асфальта, осыпаемая снегом, стояла много лет назад Глаша! Недоступное божество, которое сейчас вот подойдет, позовет, и они поднимутся в “Арктику”...

Глаша не подошла, она будто стояла здесь давно. Тронула робко за локоть.

Они обнялись и едва не расплакались от жалости к себе, потому что ничего уже не будет впереди и позади ничего не было, кроме той глупой до сумасшествия тропической ночи, дурной, воспаленной, счастливой, восхитительной, удушающей и пьяной”.

Такая вот грустная концовка. Только нет, лукавит автор: ведь она и грустна-то, может, лишь для того, чтобы оказаться умилённо грустной. А какой еще и может быть даже самая удавшаяся жизнь? Именно удавшаяся. Потому что лукавят перед собой и герои, полагая, что ничего такого особого в их жизни и не было, и не будет. Еще как было! Была — любовь. Именно та, которая “не ищет своего”. То есть самая неслучайная. Ибо она суть не чувство, а — свойство. И она — не проходит.

¹ Тем более что я тут не первый. Могу сослаться, например, на Е. Ермолина, который, характеризуя некоторые вещи Азольского, прямо сказал: «Западный аналог — проза Грэма Грина, мастера детектива и экзистенцреалиста» (Е. Ермолин. «Люди бездны», «Дружба народов», № 4, 2001). Мое сравнение — идет по иным параметрам. Что ж, значит, тем вернее близость разных писателей.

² Н. Елисеев, «Азольский и его герои», «Новый мир», № 8, 1997.

³ «Дружба народов», № 11, 1997 г.