А. Парнах

Опыт сравнительного анализа народной морали

Американцы считают, что весь мир должен жить, как они. Они добились независимости, чтобы самим выбирать себе начальников, и решили за иракцев, что тем хочется того же. Американцы думают, что весь мир хочет, может и должен жить по американскому образцу.

Русские тоже судят о людях по себе. Они считают, что начальство, каким бы образом оно ни пришло к власти, имеет право распоряжаться в своей стране, как на завоеванной территории; по этой причине Саддам Хусейн имел суверенное право травить граждан Ирака химическим оружием и расправляться с инакомыслящими по своему усмотрению, а посылать войска, чтобы свергнуть его режим, нельзя согласно международному праву. Русские знают, что истина и мораль относительны, закон что дышло, и каждый диктатор может строить счастье своего народа в духе национальных традиций.

Американцы не верят, что народ может единодушно голосовать за одного человека или одну и ту же партию. В их идеале, кандидат побеждает большинством в один голос.

Русским кажется вполне естественным, что правящая партия организует единодушное голосование. По этой причине российский МИД и СМИ единодушно предсказывали долгую и жестокую войну между Ираком и коалицией и подробно описывали все действительные и мнимые неудачи коалиции.

В толпе (в музее, аэропорту, поезде и в некоторых дешевых магазинах) американец притворяется вежливым и воспитанным человеком, стараясь не задеть и не обидеть других. Русский в толпе хочет выглядеть этаким крутым парнем из кино о непобедимости мафии и чтобы его боялись и обходили.

На улицах пригорода Чикаго американские машины уступали мне дорогу, хотя я был обыкновенным пешеходом и даже не слепым. В Москве машины выезжают на тротуары, а водители по крайней мере в двух случаях громко выражали неудовольствие тем обстоятельством, что я шел по тротуару, мешая им.

По словам юмориста Михаила Задорнова, американцы готовы добровольно “заложить” водителя, превышающего разрешенную скорость, дети готовы судиться с родителями, если те выпороли их. В России вас могут убить дома или на улице, и никто не охнет. Если на вас напал хулиган, а вы дали ему отпор, быстро покиньте место происшествия: пока добровольцы не отвели вас в милицию.

В Москве можно дойти до перекрестка и не узнать, как называется улица, которая пересекает ту, по которой вы шли. Моего товарища перевели из одного корпуса всемирно уважаемой больницы в другой, и в тот день я так и не нашел своего товарища. Это явление я мысленно называю недооценкой роли информации. Эта недооценка объясняет всеобщий беспорядок в госучреждениях типа милиции и больниц, в которых волей-неволей иной раз окажешься, и небрежную речь начальства и СМИ.

Небрежность в пользовании информацией найдет вас и дома, и в микрорайоне. На упаковке “правда, очень хорошего” маргарина написано “Долина Сканди сверхлегкая сливочная”. Астрономы каким-то образом определили вес небесных тел, но как шведская компания взвесила какую-то отдельную долину и как мэр Лужков, который запретил иноязычные надписи на улицах Москвы, терпит легкую долину?

На автобусной остановке красуется объявление об АКУСТИЧЕСКОМ концерте. А какие еще концерты бывают, кроме акустических?

На лестнице дома висит объявление, зовущее читателя купить “редкие эксклюзивные семена”. Право, хорошо, что не уникальные и не уникальнейшие. Эти слова входят в основной рекламно-научный набор: проблема, в связи с, уникальный (самый), оптимальный, элитарный, эксклюзивный и профессиональный. В другом объявлении некая дама предлагает проФФессиональные услуги желающим похудеть. Если позвонить по указанному ею телефону и сказать, что в этом слове пишется одна буква “ф”, а не две, то она скажет, что это пустяк, а “кому надо и так поймет”. Эту последнюю отговорку я уже многократно слышал от ученых и журналистов и говорил им, что “кому надо” обходятся без их не вполне грамотных статей и сообщений.

Выходим на улицу. На фонарном столбе висит витраж с изображением двуглавого орла и текстом “Люблю тебя, Россия”. Неясно, кто это ее так громко любит, в чем выражается любовь и что надо делать прохожему. На другом витраже Г.К. Жуков изображен художником Кориным при всех орденах и медалях. Текст гласит: “Маршалу Жукову посвящается”. Что именно (книга, кино или сам плакат) ему посвящается, не разъяснено. У входа в парк плакат “Выгул собак запрещен”, а из парка выходят люди с собаками. Зачем запрещать, если никто не добивается исполнения запрета?

Едем по улице на автобусе. На магазине вывеска: “Продукты. Напитки”. Из бесплатных рекламных газет каждый знает, что продукты — это все, что сделано (выращено) людьми и предназначено на продажу. У хозяев магазина это слово должно означать еду, которую надо разжевать, прежде чем проглотить.

На Малой Дмитровке плакатик: “А/М посольства “Республики Словения”. Кавычки должны намекать, что указанной стране больше пристало бы другое название.

Возвращаемся домой, включаем телевизор. И немедленно кто-то заявляет что-то вроде: “Я знаю по этому вопросу достаточно мало”. Если знаешь достаточно, то не извиняйся, а если мало, то не рассуждай по этому вопросу на глазах у миллионов.

Беру газету и узнаю, что у многих коммерческих банков “проблемы с дутым” капиталом. Но страдают не банки, а их клиенты.

Вот эта встроенная в сознание информационная небрежность и объясняет явления, о которых написал Георгий Кубатьян в “Знамени” № 5, 2003 г.

Сенсация! Радостная весть! В России будут наказывать за неправильное использование русского языка!

Если наказывать будут не только за мат, злоупотребление иностранными словами и неправильные падежные окончания, но и за горожение чепухи, то Госдума должна:

1. устроить импичмент президента за его заявления типа:

2. добиться отставки

Затем, выразив недоверие всем прочим ведомствам, Дума покается перед народом в порче русского языка и явится с повинной в орган, которому будет поручено наказывать за преступления против, или, как начальство изволит выражаться, в отношении, русского языка.

СМИ и ДЭЗы самозакроются.

Ничего подобного, разумеется, не случится.

Соответствующий орган привлечет к ответственности тех, кто пока еще говорит и пишет не так, как начальство.

В 1946 или 1947 году “Литературная газета” перестала быть чисто литературной, а взялась за политику. Среди первых бойких материалов на новые темы было разоблачение итальянского премьер-министра Сарагата и хвалы Маркосу, вождю коммунистов-партизан в Греции. До лета 1948 года югославский вождь Тито считался героем. “ЛГ” сообщала немало интересного и неожиданного, а одна история была именно о Тито. Немцы высадили десант, чтобы захватить Тито и его штаб. Незадолго до этого сын английского премьера Черчилля, военный корреспондент, срочно улетел из тех мест, “поглядывая на часы”, писала газета. Получалось, что Англия предала своего союзника. Через несколько месяцев после этой статьи Тито объявили мерзавцем. Советские органы печати, включая “Литературку”, обвиняли его во всех мыслимых преступлениях, включая работу на империалистов. Но кое-кто помнил, однако, что он успел побывать жертвой этих самых империалистов.

После Войны судного дня 1973 г. “ЛГ” напечатала подборку материалов, которые должны были доказать, что войну начал Израиль. Правда, сообщение о том, что израильское правительство срочно собралось в праздничный день, доказывало, на мой взгляд, обратное. Так или иначе, несколько месяцев спустя египетские и сирийские руководители с гордостью говорили о славной войне, которую они начали. Внимание, вопрос: автор материала в “ЛГ” был дураком и сам верил, что Израиль напал на Египет и Сирию, или умником, который хотел рассказать правду. Я думаю, что в любом случае его сочинение учило народ, как выдать черное за белое.

В журнале “Наука и жизнь” советская ученая дама доказала, что дореволюционный журнал “Нива” был хуже “Н и Ж”, а постоянный автор “Н и Ж” Орлов лучше дореволюционного писателя и журналиста Власия Дорошевича. Она построила графики, из которых следовало, что “Нива” и Дорошевич писали все больше о недавнем прошлом и ближайшем будущем, а вот “Н и Ж” и Орлов очень много пишут о далеком прошлом и далеком будущем, и посему их кругозор шире и качество их работы выше. Мне, однако, пришло в голову, что “Н и Ж” просто боится писать о недавнем прошлом правду и подумать, что будет через несколько лет. Вопрос и диагноз те же, что и в предыдущем абзаце.

Когда по всей стране проходило так называемое всенародное обсуждение брежневской конституции, телевизор показал собрание на некоем передовом заводе. Я подумал, что сейчас покажут пламенные речи и горящие глаза слушателей, но ошибся: на трибуне кто-то скучно считывал текст с бумажки, аудитория отбывала повинность, а девушка на первом плане “думала о том же, о чем думают все молодые люди, то есть ни о чем” (Г. Гейне). Может быть, телевизионщики теперь скажут, что они разоблачали всю эту возню, но, на мой взгляд, они утверждали незыблемость скуки и вечность партийной власти.

Однажды в Институте проблем управления меня позвал в коридор коллега из соседней комнаты и спросил: “Саша, а что вы еще об этом знаете?”. Я спросил: “О чем?”. “О том, что Аркадий Райкин покончил самоубийством, когда выяснились его связи с Израилем”. Я первый раз об этом слышал. Оказалось, что одна коллега сказала в его комнате, что это я (автор этих заметок) принес такие сведения. Я тут же предложил взять даму в оборот, но мой собеседник испугался сделать это. И, наверное, не зря.

В августе 1968 г. эта дама говорила коллегам, что вторжение в Чехословакию было ошибкой, а уже весной следующего года — что так и надо было сделать. Мне подумалось, что в промежутке между августом 1968 г. и следующей весной ее завербовал КГБ.

Для начала ей, похоже, велели принять участие в распространении этого слуха в институте, тем более что она вскоре должна была уйти в другое заведение. Потом я слышал этот вздор насчет смерти Райкина из других источников. А умер Райкин только в 1987 г., почти 20 лет спустя. Этот случай был не первый и не последний на моей памяти в психологической войне МГБ—КГБ за сохранение власти. Хотя ВКП(б)—КПСС держала в руках всю печать, слухи тоже шли в дело.

Нигде официально не говорилось, отчего умер Соломон Михоэлс, но был слух об автомобильной катастрофе. “Интерфакс-АиФ” написал через 50 лет после его смерти, будто его сбила машина. Достоверной информации нет до сих пор.

Через несколько месяцев после “дела врачей” некоторые граждане говорили с озабоченным видом: “А врачи-то опять сидят”.

В 1966 г. руководитель компартии США Гэс Холл рассказывал журналистам о связях Даниэля и Синявского с ЦРУ. Поскольку об этой конференции я прочел в советской прессе, осталось неизвестным, спросил ли его кто-нибудь, почему об этом не говорилось на суде.

Сразу после шестидневной войны девица в пригородном поезде уверяла народ, что за Израиль сражались западногерманские солдаты.

В 1978 г. другая дама в подмосковной электричке говорила о неких ужасных преступлениях Анатолия Щаранского. Она так и не смогла ответить на мой вопрос, почему прокурор не упомянул о них.

В Институте проблем управления, где я проработал 21 год, начальство тоже широко использовало слухи, чтобы влиять на общественное мнение. Когда профессор А.Я. Лернер захотел уехать в Израиль, стали говорить, что у него на самом деле брат в США (вариант: в Мексике), к которому он и едет. Его не выпускали из СССР 15 лет. Теперь Лернер в Израиле.

Написав все это, я понял, что все вышеперечисленные слухи касались евреев. Что ж, евреев назначили врагами и поступали с ними по-вражески.

Мне казалось, что правящими классами в СССР были не рабочие и крестьяне, а работники партийные и торговые. Партийные строили социализм, социализм приводил к нехваткам чего угодно, от хлеба до автомобилей, а торговые грели на нехватках руки. Вещи, которых было мало, красиво называли дефицитом. (“Мясо — это дефицит”).

У партийных дефицит был по своим каналам. Особо престижный дефицит они получали от торговых работников лично. В роли торговых могли выступать работники сферы обслуживания, например домоуправлений (РЭУ, ДЭЗов), железнодорожные проводники и работники сберкасс. Главное, был бы дефицит.

И те и другие приводили население к покорности.

Политика партии привела к тому, что в Москве было больше, чем в других местах, всяких товаров, хотя бы еды. В большом ходу была шутка: “Что это такое: длинное, зеленое и пахнет колбасой? Ответ: Поезд Москва—Тула (Ярославль, Калуга...)”. (“Как хорошо, что в Москве тоже теперь нехватки”, — сказала женщина на пригородной станции в начале восьмидесятых годов.) В большом ходу был глагол “достать”. Он не всегда означал “купить”. Нехватки создавали впечатление, что стоит только начать какие-нибудь забастовки, волнения, беспорядки, и народ лишится самого необходимого и умрет от голода.

Торговые работники именовались торгашами. Их работа презиралась, но...

Уж как торговые работники измывались над потребителем! В роли торговых работников могли оказаться служащие сберкассы, или железнодорожники, или домоуправление. Все они были одновременно представителями государства и монополий и старались за двоих. Иногда какой-нибудь “Крокодил” писал о непорядках в торговой сети или сфере обслуживания. Такие материалы звучали как новое издевательство над жертвами продавцов и их начальников.

Когда эти два правящих класса объединялись, издевательство принимало организованные и изощренные формы. В магазинах продавали наборы товаров. Вы не могли купить нужные вам вещи, не заплатив за какой-нибудь рыбный частик, который не ели кошки. На работе давали один или два набора на несколько человек. Набор разделяли на части и тянули жребий, чтобы определить, кому достанется какая часть. Сотрудники были недовольны, что моей жене вечно везет в жребии. Иногда устраивались распродажи. Не надо думать, что там продавались немодные вещи по дешевой цене. Нужно было ехать в какой-нибудь торговый центр, и там в указанное время указанного дня продавались нужные вещи работникам определенной организации. Однажды на это мероприятие вместо меня поехала жена. Она рассказала, что была давка, работники престижного института вели себя крайне неприлично, а милиция прошла без очереди. Иногда торговая организация приезжала в учреждение. На таком мероприятии в Институте проблем управления продали португальские сапоги с каблуками, прибитыми задом наперед. А когда в институте организовали распродажу мебели, местком (“Профсоюзы — школа коммунизма”) составил список желающих по анкетным данным. Решающим показателем для отбора достойных был стаж работы в институте.

Служащим, большинству рабочих, инженерам, научным и торговым работникам платили мало, а квартиры, машины, мебель и хорошая одежда стоили дорого. Деньги надо было как-то заработать (или достать). Работать по совместительству разрешалось только тем, кому и так было неплохо.

В правящих классах была своя иерархия. Продавцы универмага должны были платить указанные им суммы заведующим отделами. Продавцы действовали, как государство: прятали товары, устраивали нехватку (дефицит), продавали товары сверх государственной цены, платили из разницы начальству, остальное брали себе. Когда они попадались, начальство было ни при чем.

Отношения между двумя классами работников были, как теперь говорит телевизор, сложными. Иной раз торговых работников сажали и даже казнили за нарушение социалистических законов. Работники торговли отвечали взятками.

Побывав за границей (заграничные поездки были по крайней мере таким же важным свидетельством успеха, как большие двухэтажные квартиры, дачи и машины), партийные начальники и их дети поняли, что счастье в больших деньгах и возможности хорошо их потратить, а не в строительстве коммунизма. Власть посылать (выпускать) людей за границу была у партии, а деньги — у ворья. Когда эти две силы стали находить взаимопонимание, они решили, что коммунистическая идея им ни к чему. Тогда-то и произошли известные политические события, и власть КПСС рассыпалась.

КПССовцам-рыночникам не до людей. Теперь у них те же заботы, что и при социализме.

Какие только КПССовцы мне, да и каждому из нас, не встречались! Кто только не был в этой многомиллионной организации! Усредненный член КПСС просто хотел выбиться в люди — мастера, старшие машинисты, начальники, кандидаты и доктора наук и т.д. Говорят, кое-кто был вынужден вступить в партию, чтобы его отдел получал необходимое количество заготовок (бензина, карандашей) или чтобы ему разрешили взять на работу толковых людей. В 1958 году один, правда, малообразованный партиец сказал мне, что он даже хочет, чтобы была война, потому что во время войны бывают свободные нравы (он употребил другое слово). В конце семидесятых ученая еврейка процитировала одного нынешнего академика: “Мы будем относиться к евреям — членам партии — как к русским беспартийным” — и немедленно после этого вступила в партию. Так было надо. Как сказал профессор Л., “такие правила игры”. Он считал эту мыслишку глубокой и оригинальной.

Подавляющее большинство партийцев были, разумеется, карьеристами, а среди тех, у кого были политические и философские убеждения, можно было обнаружить нацистов, социалистов, стоиков, дзен-буддистов и пр. Один из них с гордостью рассказал, что не позволил сыну обвенчаться по католическому обряду и добился, чтобы тот женился по православному. Сталин хотел устроить партию по образцу ордена меченосцев и отчасти преуспел: те, кто достиг высот в меченосной иерархии, считали всех ниже себя быдлом.

Я как-то рассказал некоему д-ру технических наук свою мечту: в партии остаются одни проходимцы и карьеристы. Он воскликнул: “Вот о чем мечтает либеральная буржуазия!”. Он теперь крупная личность, и вы его часто видите на телеэкранах.

Такими воспоминаниями может поделиться каждый. Раскажу-ка я лучше о неоцененной положительной роли партии, которую та когда-то играла.

КПСС уже не стало, начался “гайдаровский переход к рынку”, а я перевел небольшой текст, который мне дала дама из МГУ. У нее было этак примерно семь соавторов.

В начале списка авторов было, судя по фамилиям, трое мужчин, а разговаривать о тексте пришлось с четырьмя дамами. Я задал им, в частности, сакраментальный вопрос: “Что в данном случае означает “явление А связано с явлением Б”: А является причиной Б или наоборот, или они происходят одновременно?”. Дамы долго не могли прийти к единому мнению, а когда это случилось, они сказали, что не могут заплатить мне сумму, о которой мы раньше договорились: они всего-навсего кандидаты и аспиранты, и у них из-за всех этих рыночных преобразований нет денег. Я спросил про мужчин в списке авторов и услышал: “А это наши академики. Без них статью никуда нельзя послать, а тратиться они не желают. Вообще, они ведут себя совершенно неприлично. Раньше они хоть партбюро боялись”.

Отдел научно-технической информации состоял из двух групп: наша переводила, а другая занималась организацией конференций (совещаний, симпозиумов). Подоспело время принять социалистические обязательства на новый календарный год. Начальство не придумало для переводчиков ничего, а сами переводчики не проявили наклонности к выдумкам.

На собрании отдела зам. начальника прочла обязательства другой группы: в таком-то месяце провести такое-то мероприятие, в таком-то — другое и т.д. Вместо того чтобы сразу сказать: “Кто за, кто против, единогласно”, начальство решило устроить обсуждение. Я сказал, что, по-моему, соцобязательства задуманы как деятельность сверх обычной работы, а эти совещания надо провести, хочется нам этого или нет. Зам. начальника удивилась, общество было шокировано, но спорить было трудно. Обязательства решили заменить. Чем их заменили и произошло ли это, не знаю. После этого случая начальство и дамы из той группы не стали любить меня больше, чем раньше.

Если им хотелось легко отделаться от этой напасти, т.е. соцобязательств, и позволить партбюро поставить галочку в нужной графе отчета, то зря они втянули меня в свои игры, да еще играли с таким серьезным видом. Зам. начальника считалась весьма идейной дамой и комсомолкой тридцатых годов.

А еще одно мероприятие в институте я сорвал с помощью дочери, хотя ничего такого у нас и в мыслях не было. Комитет комсомола повесил объявление о том, что в институте организуется выставка детского рисунка. Работники института могли принести рисунки своих детей. За лучшие рисунки будут премии. Моей дочери Наташе было лет 13. Она училась в художественной школе. Секретарь комитета комсомола поглядел на ее работы и сказал, что такого он не ожидал. Папка с Наташиными рисунками пролежала в комитете несколько недель, но выставка не состоялась. Папку мне вернули. Я понял, что первая премия предназначалась кому-то своему, но ее было бы неловко дать тому ребенку, если бы на выставке были Наташины работы.