Сергей Чистихин

Анатолий Королёв. Дракон: Представление

Так уж случилось, что каждое новое произведение Анатолия Королева становится громким литературным событием, вызывая в критике предельно разноречивые оценки и пристрастные споры. Любая зрелая вещь писателя, будь то: “Повесть о парке”, “Голова Гоголя”, “Эрон”, “Человек-язык”... — раскалывает читателей на два непримиримых лагеря: тех, кто поддерживает королёвские эксперименты в литературе, и тех, кто их не приемлет. Говорят, что шорт-лист Букеровской премии 1995 года состоял всего из трех номинантов из-за того, что в жюри возникли непримиримые споры о романе Королева “Эрон”.

Не стал исключением и первый, самый ранний плод художественных изысканий ныне известного автора романов, пьес, эссе, обладателя международной литературной премии. Я говорю о “Драконе”, произведении, написанном еще безвестным Королевым в начале 70-х. Первая экстравагантная попытка начинающего писателя ворваться в литературный мир оказалась неудачной: “Дракона” отверг “Новый мир”, а маститый писатель и критик Юрий Домбровский “раздраконил” “Дракона” своей добротной рецензией. Кстати, рецензия Домбровского сохранилась и даже включена Королевым в рецензируемую книгу, снабженную авторскими рисунками и фотографиями. Как ценная память о первоначальных литературных усилиях. Сегодня Анатолий Королев, известный писатель, которого издательства осаждают просьбами прислать для печати хоть что-то, раскаивается в своем раннем “Драконе”, в целом оценивая роман как неудачу. О чем, кстати, и пишет в конце книги, в эссе о свободе воли. Однако в главной своей стихии Королев остался прежним дерзновенным эспериментатором, играющим с нами на своем, королёвском, поле в свои, королёвские, игры. Авторский принцип которых — заставить читателя потрудиться. Выстрадать понимание.

В основу сюжета философского текста Анатолия Королева “Дракон” положен известный миф о Георгии, убившем дракона, однако нащупать это сюжетное зерно в сложном, многомерном тексте довольно трудно. Все же попытаюсь выделить основное.

Читая в поезде газету, герой приезжает в город, где попадает на представление и видит клоуна, зазывающего зрителей на буффонаду под названием “Охота на Дракона”. В то время как зрители неторопливо заполняют пространство под куполом, герой отправляется в буфет, где видит прекрасную незнакомку и решает посвятить ее в свои планы. Дело в том, что незадолго до этого, еще в поезде, он прочел в газете о некоем Драконе, который появился над городом, “изгадив своими экскрементами парк развлечений и аллеи рассматриваний”. Герой решает отправиться на поиски таинственного чудовища. Все последующие события связаны с этой поездкой, во время которой герою открываются печальные истины относительно устройства мироздания. По дороге он встречает нескольких персонажей, необходимых автору для введения в сюжет философско-лирических отступлений. В предпоследней главе наш странствующий рыцарь добирается-таки до горной пещеры, обиталища таинственного Дракона, где находит Кукольного Мастера Иоганна Тегулляриса — создателя Тверди и Небесного Свода, — который рассказывает читателям, а заодно и герою, историю своей жизни...

Конечно же, пересказ сюжета, да еще в такой непочтительной по отношению к автору упрощенной форме, почти ничего не дает для понимания этого загадочного произведения, отсылающего, в том числе и драматургическим подзаголовком, прежде всего к “Дракону” Евгения Шварца. Философская притча Анатолия Королева “Дракон” — это прежде всего феерический литературно-графически-фотографический текст, в потоках которого внимательный читатель тонет вопреки голосу здравого смысла, заставляющего задать автору всего один вопрос: “неужели нельзя было изложить все это попроще?” Изложить можно, но как написать?.. Королев пишет, повинуясь голосу страсти, гнева и фонтанирующего самозабвения. Отсутствие всякого упорядочивающего клапана придает этому тексту эмоциональный накал, который разрывает априорные границы пространства читательского восприятия. Все эти “леденцовые рощи, крылатые львы, порхающие рыбы, ручьи, вскипевшие шипящими змеями”, описанные и отрисованные, становятся реальными, стоит лишь на секунду настроиться на частоту сюрреалистических галлюцинаций героев причудливого мира писателя. Иногда, правда, автор заигрывается в своем творческом озлоблении, становясь несколько прямолинейным и вычурным. Возникают шероховатости стиля — все эти несуразные “закопченные гляделки, свиные копилки, набитые дребеденью страстишек, пошловатый калейдоскоп души...” Когда же гнев убывает, текст снова обретает мощь и свободу, а вещь, еще секунду назад с таким презрением отвергаемая, становится поэтическим сгустком духа, полетом изящной фантазии, нежной “губкой, впитавшей эфемериды человеческих душ”. Проза Королева в эти моменты прозрачна, легка, выразительна и воздушна: “Прошлое трепещет в изящном венском стуле, в эмалевой вазе, оно прикипело к запаху книг... Вечность шевелит веки ребенка... Молчание — обнажение тайны...”

Многочисленные лирико-философские богоборческие рефлексии автора скорее мешают, чем помогают читателю оценить красоту литературной живописи раннего Королева. Порой они просто притупляют внимание, но чаще — устраивают в голове читателя некое подобие землетрясения. Если бы не лаконичные комментарии самого автора к каждой главе, сюжет “Дракона” стал бы почти невычленим из крайне тягучей, тяжеловесно-метафорической массы текста. “Весь мир — театр, а люди в нем... Нет, не актеры и даже не куклы, а копия куклы, подделка под куклу”, — разочарованно констатирует один из героев, доводя эту мысль до абсурда: “Разве может человек, этот вечный кривляка, выразить идею Арлекина, слиянье золы и огня, игру черных и розовых ромбов? Разве сможет этот фигляр, смеясь, осыпать землю цветами или плакать — выпуская из глаз ночных мотыльков? Конечно же, нет. У него пахнет изо рта, он даже себя не может выразить движением духа... И я — кукольный мастер Иоганн Тегуллярис — ненавижу подделку, имя которой человек...” Отчаявшись, мастер сотворил Дракона — воплощенное мировое зло. Его-то и приехал уничтожать герой.

Философские проблемы, которые пытается разрешить автор в порыве творческой экзальтации, мощны и волнительны. Здесь и беспощадный бунт против мира вещей, и тоска по утраченному раю, и проблема сущности свободы, истинности человека и времени, и многие другие проблемы, волнующие философов, теологов, художников, ученых уже не одну сотню лет. Разрешить их в литературном произведении объемом в сто с небольшим страниц — задача невозможная. Высока гора, иногда на нее можно забраться одним прыжком — только вот как удержаться?

Но было бы ошибкой упрекать писателя в высокомерной, грандиозной и по-своему наивной попытке объять необъятное. Образ остановленного мгновения — “хорала, застывшего на одной ноте” — один из наиболее ярких моментов богоборческой притчи Королева. Натурализм искаженного адской гримасой мира писатель доводит до критической массы, сжимая и раздвигая свой текст “в родовых судорогах месива себятворения”. Автор играет с читателем, как зэки с новоприбывшим, когда заставляют того броситься головой вниз с высоты трехметровых нар. Правда, в отличие от Королева, зэки более милосердны: над самым полом они подхватывают беднягу, в то время как Королев позволяет вам долететь до конца. “Аэд должен разродиться в прекрасном”, — писатель любит это место из “Пира” Платона. Какое уж тут прекрасное, с пробитым-то черепом?

В последней главе (“Падение Икара”) герой неожиданно прорастает в сверхбытийную надкукольную реальность, совлекая с себя маску героя. Бунт человека против абсурдности мира растворяется в надежде. Бутафория и буффонада, где властвует остановленное мгновение, уничтожены, “прошлое сворачивается, охваченное незримым огнем вечного уничтожения”. “Можете меня уволить”, — гневно рявкает герой, и живой миг настоящего снова врывается в мир. В последних строчках романа “кругом воцаряется такая свежая тишина, что, кажется, сейчас откроется истина и с темного глубокого неба посыплется снег сентября”. Странно это вдруг возникшее “темное глубокое небо” — совсем нехарактерное для авангардно настроенного Королева. Но мне почему-то эта прощальная простота по душе. Быть может, и всем, кто дочитает “Дракона” — раннюю прозу известного автора, иллюстрированную его собственными рисунками — до конца, станет от этого “темного неба” светлее.

“Дракон” — причудливый литературный эксперимент в лучших традициях авангарда. Довольно часто колорист-Королев, наносящий на лист один слой слов за другим, побеждает Королева-писателя, не успевающего очищать получившееся от философских контаминаций. Однако когда писатель освобождается от распирающего грудную клетку желания сказать все, жизнечеловекотекст Королева способен доставить истинное эстетическое удовольствие всем, кто любит и ценит слово, тонко чувствуя его запах и вкус.

“И лежа на песке, хватая губами соленый песок, мы видим во взбаламученной влаге розовые капли неведомых тварей, обрывки зеленых водорослей, а подняв голову — бесконечный праокеан, пахнущий сырым мясом и солью; мы слышим, как в его глубинах морщится завязь жизни, брезжут крылатые боги будущей космогонии и до наших лиц еще столько эр и мгновений...”