Наталья Смирнова

Два рассказа

В “Знамени” печатается впервые.

Доктора Сташевского хотелось поцеловать в губы. Он никогда не глядел прямо, а в сторону и сквозь ресницы, говорил ровно, без нажима, словно хотел усыпить, и был миловидным, как яблоко. В лиловом джемпере и рубашке в тонкую голубую полоску он выглядел по-домашнему уютным и внушал доверие. Саша повесила пальто и села в кресло напротив стола с чистой пепельницей. Мелкий снег за окном летел по диагонали. Слова текли, как молочные реки в кисельных берегах, и называлось это “консультативный прием в психологическом центре”.

“...Или возьмем, например, сказки. Ребенку они формируют жизненный сценарий. Даже взрослый человек может быть подвержен “комплексу Золушки”, разбрасывающей туфли в ожидании принца...” Саша представила принца. Загоняя лошадей и мучая свиту, он носится с туфлей, согнувшись, втискивает туда огромные женские ноги, стирая пот из-под короны, и морщится от разочарования, а та, с толстой ступней, заливается слезами.... “Символичен и образ Спящей Красавицы, — продолжал доктор, — замороженной способности любить, находящейся в режиме сонного ожидания жарких губ единственного возлюбленного... так что, к сожалению, — доктор, сжав на столе руки с бледными ногтями, загрустил, — влияние культуры на реальную способность любить чаще всего негативно...” Саша опустила голову, подумала и спросила: “А что делать?”.

— Приходят женщины, молодые девушки, и каждая знает, какая она. У нее есть внутренняя фотография себя и своего партнера, хотя, может быть, она никогда его не видела. Она взяла это из чужого опыта, из культуры. У вас есть такое фото?

— Нет.

— Впрочем, это ничего не значит. А в следующий раз расскажете мне про него.

— Про кого?

— О ком вы сейчас подумали. Надеюсь, это реальная персона? — Доктор посмотрел на ее колени с интересом медика и добавил: “Это домашнее задание. Обдумайте его”.

Александра попрощалась, вышла под слабый снег и пересекла улицу, представляя себе обдуманного Феликса. Обдуманный, он выглядел запеленутым младенцем.

Саша работала в кафе через дорогу. Сняв пальто и подтянув колготки, она повернулась спиной к Виктории Зурабовне и принялась обсчитывать банкетное меню. В углу захлебывался телевизор: как всегда, обсуждали проблемы, и девушка с лицом сердитого ангела произнесла: “Например, пожилые женщины, бабушки... От них никакого толку не стало, они подсели на сериалы — ни постирать, ни приготовить. Сериалы надо запретить”.

— Чтоб ты сдохла, гадина! — выкрикнула Виктория Зурабовна, и захромала на кухню показывать практикантам, как разделывать балык, яростно выдавливая тростью дряхлую плитку.

В двенадцать стало известно, что кафе “Адмирал” победило на городском конкурсе, опередив повара-итальянца из “Атриум-паласа”, и директор, сверкая серебряным париком, поздравила Викторию Зурабовну букетом и шампанским. “Так что, к сожалению, — крутилась пленка в Сашиной голове, — влияние культуры на реальную способность любить негативно... даже взрослый человек может быть подвержен чему угодно...” Она продолжала видеть доктора, его яркие, как у ребенка, губы и слышать неумолимый голос...

Из кухни раздался бешеный вопль, и Саша вылетела из кабинета, столкнувшись с директоршей. Возле лица блеснул парик и пахнуло французским жасмином. Виктория Зурабовна лежала на полу, возле нее торчал угол расколотой плитки. “Ад! — крикнула она. — Это ад! Вся прибыль — жирной заднице, а люди — мусор! Отпусти ногу, не трожь, она сломана. Лучшее кафе! В морду плюнуть тому, кто этот кафель положил... Уйду к чертям собачьим... Умру...” Она зарыдала, закрыв лицо, и большая грудь ходила под халатом толчками. Все молчали, практиканты испуганно сбились в углу, только Надежда, встав на колени, пыталась помочь старухе подняться, но та, оттолкнув ее, села сама. “Вызови “скорую”, — шепнула директор Александре. — И быстро берешься за банкет. Четыре часа — у нас конь не валялся, а старуха скопытилась”.

Викторию Зурабовну уложили в директорском кабинете. Саша осталась в кухне. Начало смеркаться, запотевшие стекла плохо пропускали свет, они принялись за работу сразу на шести столах, становилось все жарче от раскаленных плит, у Надежды выбившаяся прядь закрутилась вокруг уха влажным кольцом. Они не видели, как приехала “скорая”, только ножи, котлы, продукты, очистки. Мешал огромный букет малиновых хризантем — поздравление директора, — но никто к нему даже не прикоснулся.

— Не знаешь, чем Зурабовна фарширует помидоры? — спросила Саша.

— Сыр, чеснок, курица, бергамот, укроп и эта... ну, эта... да пропади все... — не сделать нам, как она. — Надежда засмеялась. — Погляди на него. Эй, студент, ты не плачешь? Лук резал? Так и скажи, что устал, мы добрые, мы отпустим.

Саша отошла к окну и посмотрела на здание напротив. У доктора Сташевского горел свет, шел прием, девушки и женщины рассказывали ему, какими они себя видят, на пустом столе стояла чистая пепельница, пахло духами и женским волнением.

Столы уже были сервированы, музыканты, бросив в кабинете мокрые от снега пальто, настраивали инструменты, зажглись светильники на стенах. Самое лучшее время вечера — пока не собрались приглашенные, женщины красят губы у зеркала, переодевают туфли на острых каблуках, и салфетки стоят, как каменные. Потом еда превращается в мусор и объедки, тарелки — в пепельницы, а музыка — в “Таганку”...

Даже рождественский вечер, оплаченный владельцем кафе, они всегда готовили сами. Всякий раз собирались взять деньги и пойти в “Градару”, а потом брались за ножи и делали все сами, а на остатки покупали друг другу подарки и разыгрывали в лотерею. Никогда подарок не доставался тому, кому был куплен. Шелковый шарф, пивная кружка, парикмахерские ножницы как заколдованные избегали ту, которой предназначались.

Саша ушла из зала и села за стол с калькулятором. Заглянула директор: “Я уйду пораньше, уберете и сдашь на охрану”.

Через час в дверь постучали, и вошел Феликс в костюме и галстуке. Брюки болтались — задница у него была худая.

— Как там? — спросила Саша.

— Отлично. Директор сказала, что стол делала ты. Зурабовна в больнице надолго, поработай за нее. С двойным окладом. — Он вынул платок и обтер по кругу сытый рот.

Саша подумала, что с двойным окладом она сможет ходить к доктору Сташевскому чаще.

В этот раз доктор потянул носом и улыбнулся: “Запах, как в “Шоколаднице”. Или киоске со “сникерсами”.

— Это ваниль, — Александра протянула ему тетрадь. — Я здесь все написала.

“День рождения Надежды мы праздновали у себя в кафе. Было восемь человек. Семь сотрудниц и Надин жених. Рядом за столом сидела компания, которую привез ужинать владелец “Адмирала” Феликс Бурда, и по всему было заметно, что клиенты тяжелые. Примерно через два часа у них потухла лампа в настольной раковине, и официант подошел узнать, где взять запасную. Надежда принесла лампу и вкрутила. Один из кавказцев за столом пригласил ее танцевать, а Феликс пригласил меня. Рукой держал за шею, а подбородок положил на голову. Потом повел за стол и познакомил со своими компаньонами. Возле его прибора лежала коробка с перстнем — подарок друзей из Петербурга. Черный камень в рамке из маленьких бриллиантов. Феликс шутя вынул из уха мою сережку, бросил в свой бокал и все выпил. Тогда я взяла его перстень, закинула в свой бокал и, не зная, что делать, сделала большой глоток.

Все засмеялись, Феликс вынул из-за щеки сережку и сказал: “Теперь ты”. Я открыла рот и показала — пусто. Все замолчали, а один сказал: “Надо бы обыскать”. Феликс ответил: “Не надо”. — “Она шалава”. — “Она у меня работает”. Я сказала: “Я приму рвотное”, а Феликс засмеялся: “Лучше слабительное”. Остальные не смеялись. Я решила ехать домой, и двое из-за этого стола посадили меня в свою машину. По пути завернули в аптеку. В квартиру я их не пустила, потому что живу с отцом. Через час позвонили, и мужской голос с акцентом сказал: “Девочка, в восемь утра вернешь вещь хозяину и больше так не шути”. В восемь утра я была в кафе, Феликс и еще трое играли в карты. Он взял перстень, понюхал и засмеялся. Это было двадцать седьмого августа, а пятого сентября он появился в кабинете, положил руку мне на голову и спросил: “Хочешь в Испанию?”. Виктория Зурабовна хрюкнула и вышла, а я сняла с головы его руку и погладила. Он мне нравился. В Испании он разглядывал всех женщин подряд, не позволял пользоваться своим полотенцем и ходил только впереди, как вождь. А я, как коза на веревке, бродила следом”.

— Ты самого главного не написала. — Доктор Сташевский улыбнулся.

— А что главное?

— Главное — чем все закончилось?

Саша поняла, что его не проведешь, и созналась:

— Закончилось тем, что появился Хорхе.

— Испанец? — Доктор радостно оживился. — Испанцев следует опасаться. Они горазды на выдумки. Дон-жуанов, фаустов, дон-кихотов, карменсит развели они, они ввели в моду яды, пытки, инквизицию, корриду, толедские клинки. И этот их Гауди с замками, и фонтаны, распускающиеся под музыку Шумана... — Он мечтательно прищурился.

Саша назвала его Хорхе, потому что он заявился после Испании. Она его привезла, как раковину с моря или сувенир, купленный на пляже. Проклятый Хорхе был важен и горд, сильно двигал бровями и ни разу, ни при каких обстоятельствах не оставлял их вдвоем, хотя она заметила это не сразу. Раньше он появлялся как слабая тень, а теперь курит в кресле, закинув ногу в отутюженных брюках, а Феликс спрашивает, откуда тянет табаком. “Ты что, — упрекает Феликс, — слабачка? Куришь тайком?” Она не сумасшедшая. Она работает в кафе “Адмирал” и точно знает, что богатые едят то же, что и бедные, но иначе приготовленное и отлично закамуфлированное. И Хорхе не вымысел, а реальность.

Она пошла к доктору, когда Хорхе забрался к ним в постель. Он укусил ее за плечо, и она застонала. “Как сладко ты стонешь, — восхитился Хорхе, — какой идиот тебе поверит? Он? Он не поверит”. Феликс вышел из ванны в халате и, глядя на нее, произнес: “Я вдруг подумал, что ты подойдешь любому. Ты такая ласково-приветливая и страстная. С тобой даже инвалид почувствует себя самцом. Ты так красиво занимаешься любовью, но ты занимаешься любовью не со мной”.

“Слыхала? — обрадовался Хорхе. — Подумай сама, он, уходя, оставляет тебе деньги. Но мало. Только до следующего раза. Так и ведут себя с проститутками, эступидо. Ты просто этого не знаешь”.

Когда уходил Феликс, Саша подала ему деньги, оставленные, как всегда на столе, точно посередине.

— Что случилось? — удивился он.

— Мало, — ответила Саша. — Или дай больше, или ничего.

Он засунул деньги в карман и прищурился: “Я тебе не папик с толстым кошельком”. “Жмот! — обрадовался Хорхе. — Знаешь, сколько стоит его горнолыжное снаряжение? Две твои годовые зарплаты. Что он делает с тобой, глупышка? То, чего ему не позволяет жена. Скрывать доходы. Заниматься оральным сексом. Поняла, эступидо?”

“Посмотри, какой мужчина! Какие плечи. Где ты еще такое увидишь? — нашептывал Хорхе. — А это кто тут рядом с ним такой маленький? Козявочка, букашечка, ноль без палочки. И всегда будешь нолем рядом с ним. Терпи, эступидо. Выбора нет”.

— Хорхе не шутка, это твой страх, обиды и подозрения, — постановил доктор. — Двое должны быть вдвоем. Если появляется третий, это плохо, понимаешь? Хочешь избавиться от него?

— Хочу.

“Нет! Ты не хочешь этого, эступидо! — завопил Хорхе. — Зачем ты назвала ему меня? Не слушай этого педераста, он терпеть не может женщин, он оставит тебя одну. Он оставит тебя без Феликса и без меня, муй эступидо!”.

“Ты и сюда пролез?” — возмутилась Саша. “Я, — Хорхе выпрямился и направился к двери, — твоя единственная защита, предательница!”

— Но он моя единственная защита, — возразила Саша доктору.

— Выбери что-нибудь. Или защищаться, или любить.

Саша ехала в трамвае с сумкой продуктов для Виктории Зурабовны. За окном шел снег с дождем. Наверху он начинался как снег, а в дождь превращался по пути. Только отдельным слабым и потрепанным хлопьям удавалось долететь, не превратившись в воду. В трамвай зашел румяный иностранец с девушкой. Он был без шапки, в огромных варежках и озабоченно выяснял у спутницы, что у них под ногами.

— Грязь, — отвечала та, а он улыбался и не понимал. Люди в трамвае самолюбиво дивились его бестолковости. Что тут не понимать? Грязь она и есть грязь. С улицы натащили.

Виктория Зурабовна лежала в гипсе.

— Они нас угробят этой кухней. Убийцы — сказала, не здороваясь. — Умертвят и наймут новых. Новых тоже угробят. Им так дешевле, чем сделать полы и вытяжки. Легче похоронить. Зачем ты притащила еды? Лучше унеси мою, мне столько не надо, медсестры обожрались. Что вы все носите и носите? Лучше бы потребовали ремонт.

— Тогда придется закрываться, — ответила Саша. — Месяца на три, а то и больше.

— А он что, за это время похудеет? Жирная задница. Не ходи ко мне, пока не настоишь.

За головой Виктории Зурабовны возник Хорхе и начал кроить рожи.

— Мы ненавидим всех, у кого есть деньги, — сказала Саша.

— Потому что они их из нас высосали, непонятно, что ли?

“Вот видишь, детка, он социально вреден! — кривлялся Хорхе. — Его все ненавидят! Куда ты суешься? Ведь это опасно. Твой папа не знает, с кем ты связалась. Этого принца могут замочить, да и тебя за компанию, если подвернешься”.

— Я попробую, — сказала Саша и попрощалась с Викторией Зурабовной.

Хорхе крутился возле нее всю дорогу. “Ты что думаешь — этот живодер будет с тобой хорошим? Нет, эступидо, нет и нет. Тебе нужен защитник. К доктору больше не ходи”.

— Отстань, Хорхе. Я от тебя устала, ты не даешь мне быть счастливой даже немного. Даже помечтать не даешь. Что у тебя за гнусный промысел? Отвяжись, умоляю тебя.

— Но я не могу! — возмутился Хорхе. — Вдруг ты пырнешь его ножом? Я не могу оставаться в стороне.

— А ведь ты и вправду опасен, голубчик. Ты, я смотрю, провокатор.— Охранник кафе посмотрел на нее удивленно, не зная, что на это отвечать. Она захлопнула дверь перед носом Хорхе, и он остался на улице, жалобно глядя на закрывшуюся дверь. Саша разделась и выглянула в окно кабинета: он все еще вертелся у входа, обиженно дергая подбородком, и блестели его мокрые от снега черные волосы. Мимо Хорхе прошествовала пара, и Саша быстро распахнула окно: “Мама!”. Женщина со спутником остановились и принялись оглядываться.

Выглядели они как породистый пес с уличной кошкой. Желтые высушенные волосы, каблуки, дорогая шуба и огромные пластмассовые серьги. Может быть, она тоже красиво занимается любовью? Мама нашла ее взглядом, сдернула перчатку и помахала. Хвастливо блеснуло обручальное кольцо, она подмигнула и с трудом натянула тесную перчатку. Пара отправилась дальше, а Саша вдруг точно наяву увидела доктора Сташевского. Он укоризненно покачал головой, шагнул, близко придвинувшись, расстегнул на ней блузку и вошел внутрь. Там он критически огляделся, потрогал сердце, как бы пробуя на вес, недовольно поворчал и вышел обратно, педантично застегнув пуговицы, будто замкнув дверь. Визит был самого наглого и неожиданного свойства.

Вечером пришел Феликс, выслушал насчет ремонта и заявил: “Я сам знаю, что нужно, а что не нужно. Старая карга с директоршей пусть дорабатывают в этой кухне. В новом “Адмирале”, возле стадиона, всем заправлять будешь ты”.

— Купил! — захохотал Хорхе, до этого спокойно валявшийся на диване с сигаретой. — Будешь директором кафе, новенького, с иголочки, и плюнь на старуху. Ну и что, что она тебя всему научила? Она всех учит, просто ты оказалась хваткая. Способная, — он гадко подмигнул.

— Ты эту речь от себя толкнула или тебя выдвинули делегатом? — спросил Феликс.

“Конечно, делегатом. Отвечай — делегатом и больше не спорь, — зашептал Хорхе. — Ты и так его разозлила. Не забывайся. Кто ты, а кто он!”

— Я сама, — спокойно ответила Саша.

— Бросай эту профсоюзную деятельность. Старуха работает у меня три года, а права откачивает за всю прожитую жизнь. Хочешь быть доброй — за свой счет. Отдай ей свою зарплату.

“Да, вот именно, — присоединился Хорхе, — отдай, у тебя же двойная. Видишь, эступидо, как я стараюсь быть хорошим? Я не помеха, твой доктор клевещет, я помогаю, я всячески, всячески способствую твоему счастью”.

— Только не ври! Ты все делаешь, чтобы истребить, чтоб уничтожить!

Феликс изумленно спросил:

— Ты это... про меня?

Хорхе изнемогал от смеха, согнувшись в кресле.

Саша замолчала, тяжело дыша.

— Ты меня изводишь! — выкрикнула она.

— Я? — изумился Феликс. — Ты же сама... — Он застегнул пиджак и огорченно встал.

— Когда ж ты от меня отвяжешься, господи? Уйди, уходи, исчезни! — кричала Саша.

Феликс засунул руки в карманы и отвернулся к окну.

— Высказалась? — уточнил он. — Я и не знал, что все так далеко зашло. Прежде чем я уйду, послушай меня. Я мечтаю о женщине, которая предпочтет меня деньгам. Которая накормит, даже если ей ничего за это не причитается. И если я сяду, наймет адвоката и будет носить передачи.

“Таганка, — затянул Хорхе, — я твой последний арестант, погибли юность и талант... Какой мужчина, ты подумай! Он мечтает!”

— Заткнись! — закричала Саша.

— Извини. — Феликс направился к двери.

— Ты уходишь? Почему? А ужин? — Саша пошла за ним и пробовала обнять, но он убрал с плеч ее руки. — Папа вернется в восемь. У нас есть три часа, почему ты уходишь? — Ответом был хлопок двери.

Все, Хорхе, тебе каюк. Саша принялась греть ужин отцу, но тот все не шел. На улице давно стемнело, зажглись фонари. Отец явился в десять часов и пах кислым пивом. “Видел твою мать с фраером под ручку. В шубе, в серьгах, такая противная”. Ужинать он отказался. Ушел к себе разбираться с шахматными партиями. Саша вздохнула и села вязать. В одиннадцать часов позвонил Феликс — узнать, была ли она в трезвом уме и здравой памяти, когда на него кричала.

— Прости меня, я жалею об этом, — ответила Саша.

— И я, — согласился он.

“Теперь требуй ремонт, — Хорхе был тут как тут. — Требуй, пока он напуган. Он понял, что ему некем тебя заменить. Ведь ты так красиво занимаешься любовью!”.

— Да пошел ты, — Саша положила трубку. — Завтра я тебя истреблю.

Завтра не получилось наведаться к доктору, потому что “Адмирал” навестил “батя”. В городе осталось мало ресторанов, где бы он не побывал, но им и в голову не пришло, что крошечный элегантный старик с нежным венчиком вокруг лысины и есть “батя”. Вначале Саша услышала из зала грохот и звон посуды, потом визг официантки. Пронзительный старушечий голос крикнул: “За Родину! За Сталина!”, и начался шабаш. Охранник пытался его ловить, но это было все равно что гоняться за обезьяной. Саша на секунду появилась в зале, больно получила яблоком в плечо, заметила два перевернутых стола и побежала звонить в администрацию. Ей повезло: секретарь соединила сразу, и через пятнадцать минут в дверях появился представительный господин и сказал: “Все, батя, демобилизация”. Батя напоследок расстрелял пару картин апельсинами и сдался. Кафе пришлось закрыть, чтобы привести в порядок зал, а потом она подсчитывала убытки. Администрация города, где правил сын “бати”, оплачивала ущерб спустя полгода и после многократных напоминаний.

Следующим утром она позвонила на работу и предупредила, что не выйдет. Доктор Сташевский ее принял. Они занялись Хорхе, превращали его вначале в ослика, потом в кролика, потом в бумажный лист. Лист сожгли в пепельнице, и стало понятно, зачем пепельница стояла на столе. Хорхе извивался и кричал, как бешеный. Похоже, ему и вправду было больно. Пока горели его бумажные ручки, он крикнул: “Ты не знаешь, эступидо, что теряешь! Ты убиваешь живое!”. У Саши от удивления и ужаса выступил на лбу пот, а довольный доктор на прощанье улыбнулся: “Теперь все будет иначе. Надеюсь, еще увидимся?”. Экзекуция заняла три часа, а после этого она вернулась домой и проспала до утра как мертвая.

В девять утра следующего дня она стояла у двери кафе. Никого не было, на двери висела табличка “Ремонт”, и изнутри доносились соответствующие звуки. Она прошла по затоптанному коридору в кабинет. Там орал телевизор, на ее стуле сидел мужик в куртке и стряхивал пепел в букет из малиновых хризантем. Она выключила телевизор и набрала номер.

— Что происходит? — спросила она Феликса.

— Ты хотела ремонт? Новую кухню? Ты ее получишь. — Раздались гудки.

Ремонт был сделан за месяц, а Викторию Зурабовну выписали к празднику. Как всегда, они получили деньги на рождественскую вечеринку, долго рассуждали, что надо пойти в “Градару”, а потом взялись за ужин сами. Феликс заехал их поздравить. Саша не видела его два месяца и не могла отвести глаз. Он закурил, сморщился и затушил сигарету. Позвал ее танцевать, положил подбородок на голову, обнял рукой за шею и сказал: “Очень тебя хочу. Поедем ко мне?”. Саша уткнулась носом в его плечо и замерла. Сейчас был выход Хорхе. Он должен появиться и сказать: “Его семья встречает Рождество в Праге и ему не с кем заняться любовью. Подсуетись накормить голодного, эступидо”. Саша подождала, но Хорхе не появился. Она с облегчением обняла Феликса и попросила: “Прости меня”.

Саша сидела в кресле возле светильника, а Феликс возился на кухне. Она никак не могла понять, что там в углу дивана: одеяло, подушка? В сумраке комнаты невозможно было толком разглядеть. Может, спящая собака? Нечто слегка шевельнулось: это была мужская фигура, но очень смутная, почти бестелесная. На человеке был джемпер и рубашка в тонкую полоску.

— Доктор, — ахнула Саша. — Неужели рассудительный доктор промышляет, как бедный Хорхе?

— С кем ты разговариваешь? — спросил Феликс, появившись в дверях с подносом, и Саша потерянно поднялась навстречу.

Я любил свою веселую долговязую жену. Ножки на ходу подламываются, талия прогибается, вот-вот унесет ветром. Мама, во дворе известная как нахалка, имела привычку, возвращаясь за полночь, освещать фарами беседку, живущую вольной жизнью. Однажды она осветила нас, а я, вместо того чтобы скроить ей рожу, положил голову на Машино плечо, что не вполне удалось. Мама развернулась и сказала: “Познакомь с девушкой”. Маша ответила: “М-да, хотела б я такую маму...”. Но после этих слов она еще два года морочила мне голову, а когда я звал ее танцевать, всегда немного хохотала. Но это не спасло, мы поженились.

Когда с компанией отдыхали в горах, ночью у костра Маша запросила меду. Все были уже вкрученные, и мы с Костей бодро отправились на бахчу. Ночь стояла глухая, звезды — как крупные кулаки, фонарь дергался в руке из-за каменистого пути. Ободрали об уступы руки, я порвал штаны, взяли с бахчи улей целиком и двинули назад. Уже отошли порядочно, как поднялся лай и запоздалая собака накинулась на наши пятки. Мы оборонялись ульем, толкали ей в пасть, стукнули по башке, и она, обиженно повизгивая, убежала. Дошли до палаточного лагеря, слушая, как слева бурлит речка, и торжественно поставили перед ними улей, ярмо любви. Раздался бешеный хохот — мы приволокли будку. До сих пор помню оранжевый костер, Машкины сердитые молнии и как небо трудно прорастало во тьме.

Мгновенно соображающий Костя включил магнитофон и позвал мою жену танцевать, а я сел на бревно с белокурой Диной и отчего-то враз перестал беспокоиться. Вообще-то это они должны были бояться, что мы сорвемся или заблудимся. Дина посмотрела на мои рваные штаны, ободранные руки и сходила в машину за аптечкой. Пока она меня лечила, я глядел на гигантскую танцующую тень Маши с Костей, догадываясь, что что-то не так. Мне вдруг померещилось, что их совокупная тень не имеет ко мне отношения, я один, я свободен, я сижу на бревне. Потом я где-то прочел, что следствием долгого пребывания в горах является измененное состояние сознания.

Я спросил Дину, на что она смотрит, когда гуляет по улице. “На яркое”, — ответила она и добавила, что в рваном я стильный. О чем говорили Костя с Машей, я не знал. Даже предвидеть не мог, что из этого получится. Это было наше последнее спокойное время, когда мы с Костей зарабатывали на запчастях. Потом начался август, и всех опустили. Мама в сорок пять начала неуклюже курить, чем смешила Машку. Мы жили втроем, деньги, вложенные в магазин, были мамины, работали мы с Костей, а Маша училась. На ноябрьские мы выпили и обсудили дела при женщинах. Дина на мрачные прогнозы промолчала, а Маша заявила, что скоро все будет нормально, через месяц она выходит на работу. Я засмеялся, а она встала и куда-то отправилась, обиженно раскачивая плечами. У мгновенно соображающего Кости внезапно заболел живот, и я пошел проводить Дину, не вполне понимая, что, собственно, происходит.

Мы шли по бурлящей праздничной улице, и она разглядывала витрины. У магазина “Ковры” сказала: “Надо прийти сюда ночью”.

— Зачем?

— Лежать и целоваться на мягких стопках. Вон в той арке. Или в той, с бежево-розовыми коврами. А потом внезапно включат свет, нас обнаружат.

— Это предложение? — уточнил я.

Теперь я думаю, что она тогда уже понимала. Она и быстро соображающий Костя, мой между прочим, сводный брат по матери. Со стороны было видно — все пары в нашей компании хотели друг другу изменить. Казалось, что сил хватит на двух, трех, четырех, бесконечную череду влюбленностей просто от избытка сил. Я этого вообще не знал, сосредоточившись на одной. Машкина яркость слепила мне глаза, я видел иначе, чем другие.

Маша, как вскоре выяснилось, не шутила. Она защитила диплом и пошла работать в косметическую фирму. Что там делают с людьми, неизвестно, но ничего хорошего, это точно. В доме щебетали раскрашенные птахи, беспрерывно звонил телефон, жена обросла бумажками, папками, флаконами и изводилась с помадой карамель, которую все жаждали. Ходила на собрания в офис с унылыми стенами поликлиники из детства. Смотрелось это как ивановская ткацкая фабрика. Девушки, дамы и бабушки плели там маркетинговые паучьи сети. Изредка попадались мужчины, выглядевшие смиренно, не как петухи в курятнике. Ревновать было не к кому. На корпоративных вечеринках пили мало, но ели прилично. И какая-нибудь сиреневая дама обязательно тайком ссыпала содержимое тарелок в сумку. Сумка набухала, мадам, мило раскланявшись, исчезала. По мне, так это скука смертная. Все эти помады с шампунями, скидочки, бонусы, все какое-то синюшное, казенное, для бухгалтерш. Но это было только начало. Потом Маша принялась открывать свой салон, и они шушукались по углам.

— Хочешь быть как мама? — спросил я.

— А ты против?

— Две Аллы мне, собственно, зачем?

Мама нервно курила, все еще переживая за испарившиеся семнадцать тысяч, но гордо выложила остатки. Девочки мои потихоньку пошли в гору, а мы с Костей зализывали раны воспоминаниями о прежних доходах. Машка уже слегка напоминала сумасшедшую. Беру за руку, веду с спальню, она с нежными розовыми щеками обнимает меня и вдруг, обернувшись к телевизору, говорит: “Смотри, смотри, точно такой же, как у меня в салоне... Ну, эпилятор...”. Я вижу, что она обо мне забыла и стоит, разинув рот, завороженно глядя в экран.

А потом, отвернувшись от экрана, вдруг заявляет, что ей позарез нужен экспедитор, и сдвигает брови. Ну а я сделал вид, что меня это не касается. И после этого образовался холодок. Такой тихий холодок прошел по комнате, и я вспомнил, как мама говорила, что Машу боятся подчиненные. Она, мол, скора на расправу.

Легко догадаться, что было дальше. Она предложила место экспедитора Косте, и он согласился. Я спросил, не заведутся ли от совместной работы дети, а Костя пошутил, мол, все внуки мамы Аллы, следовательно, все в дом.

Я сидел в пустом магазине за скрипучим столом, который раскачал Костя, усаживаясь на него сверху, как в американском кино, играл в игрушки, слушал изредка брякавшую дверь, перебирал накладные и курил, курил. Я так ее любил, что не мог перестать курить. Нужно было заняться делом, но дело как назло застряло. Единственное, в сущности, лекарство от сердечных неурядиц стухло, когда понадобилось. Без денег ничего нельзя было предпринять, время текло вязким, но пустым, не насыщало. Комната к вечеру заволакивалась дымом, глаза краснели. Я закрывал магазин, брал пиво и плелся домой. Денег не хватало, я стал ходить пешком. Увидел на улице толстого парня, размахивающего на ходу кулаками. Он шел и орал: “Жаба душит! Жаба душит! Жаба душит!”. Другой пешеход декламировал: “Бежит матрос, бежит солдат, он тащит пулемет!”. Выслушав стихи, я не пошел домой, а сел в вольнолюбивую беседку, выметенную толстухой Таней. Там не было ни окурков, ни жестяных банок, только обледеневшие лавки по кругу. Таня усердно скребла крыльцо у подъезда. В толстушках есть успокоительность, а худые — резкие, как Машка, любить их опасно. Из колледжа через дорогу высыпали девушки, много хороших девушек рассыпалось яркими цветами по улице. Две направились к беседке.

— Привет, — сказал я. — Пива хотите?

— Можно.

Мы пили пиво и болтали, мне было скучно. Помимо всего прочего, я как-то странно, с дурной отчетливостью, их видел. Вика с отставной задницей — типа мать-командирша. В потенциале директор рынка. Другая, крошка, к тридцати прокиснет. А пока этого не случилось, надо найти парня, накрепко прикрутить и немножко размножиться. В девушках есть тайна, но она проста. Они ищут своего Адониса, вечного мужа, и пока ищут и колеблются, они загадочны. А когда проблема решена, становятся обычными людьми. Подрулила мама и осветила фарами беседку, едва в нее не въехав. Она так разворачивается. Девицы как по команде встали. Обе оказались выше меня, даже крошка.

— Мне пора, — сказал я.

— А что случилось? — возмутилась Вика. — Хорошо же сидели?

— Знаешь такое слово “Орифлэйм”? Это страшно.

Девицы загоготали, словно поняли, о чем речь. Может, и поняли. Видимо, если Машка спятила, то всей ткацкой фабрикой.

— Не ты первый, — подтвердила Вика.

— Где ты этих верзил откапываешь? — спросила мама. — Из тех, что мужиков без рук оставляют...

— Но-но! “Бежит матрос, бежит солдат, сейчас он вступит в бой...”

Мама засмеялась. Толстушка Таня, отставив в сторону скребок, сказала: “Алла, ты опять Ролана с поводка спустила, а он с мусоркой разобрался. Тряпье во дворе весь день летало. И дети боятся. Траванут собаку, потом не реви”.

То, что я начал курить, Маша почти не заметила. Во всяком случае, не смеялась, что это не выход, лишь, хмурясь, сказала, что ее дед умер от рака легких. Теперь моя веселая жена всегда возвращалась усталая. Вначале я думал, что потерял свое сокровище, а потом пришел к выводу, что у меня его не было. Все казалось в ней ладным, тем, что надо, в точку. Все устраивало. А теперь это уже привычка. Втянуться легче, чем отвыкнуть. Буду курить больше, спасает от мыслей о привычках. Легкий “Честерфилд” и утренние прогулки с Роланом. Или сяду за фортепьяно и что-нибудь, как в детстве, разучу. Странная вещь одиночество, странная. Все осталось как было, даже вещи не поменяли места, сохраняя покой, но выглядело иначе, словно затянутое липкой пылью или ложью. Точно пропала отчетливость дня, и наступили сумерки. Когда весь свет из одного луча и он потух, ты тоже исчезаешь.

Я разбил нашу жизнь на три времени дня: утро, день, вечер. В горах, когда мы волокли улей, день надломился и начал клониться к закату. Ничего нет в отношениях, от чего нельзя устать. Можно устать от своих чувств к женщине, от поводка, который не сильно, но неотступно душит тебя и ее, тогда любой бросится на охоту за девицами или пить. У женщин так же? Например, куда бросилась Маша? Вряд ли за деньгами. Скорее, это ее охота.

У них образовался семейный бизнес, а я в одиночку тянул магазин, что в общем оказалось не так уж тяжело после того, как Дина привела мне в помощь парня. Уже не первый раз она помогала мне с точностью снайпера, одним выстрелом, и было очень похоже на то, что она обо мне думает. Такого я за женщинами не знал, что-то редкое. Хотя, возможно, я не знал главного или вообще ничего существенного о них, поскольку не имел в этом потребности. Зато я знал, чем отблагодарить плавную Костину девушку, не так уж я был слеп. В Рождество я договорился с охранником, с которым мы когда-то учились на одном курсе, и за небольшую мзду он согласился.

Ровно в полночь на глазах пораженной Дины я вскрыл магазин “Ковры”, и мы зашли туда в полной тьме. Пахло нитками и пылью, свет шел только от уличного фонаря, я обнял ее. Мы с ней одного роста. У нас совпали брови, носы и губы. Только бедра оказались чуть шире моих. Бежевый ковер был колючим, в рот попадал ворс, роившийся в воздухе.

— Нравлюсь? — спросил я.

— Давно. — Последовал тяжелый вздох. Видимо, давно и тяжело.

— Чем?

— Походкой. Молчаливым голосом. Одеждой — она всегда идет.

Есть, подумал я. Так оно и бывает поначалу. Когда край к краю, точно другой пригнан под твое желание.

Ровно в час в магазине вспыхнул свет, и охранник приказал освободить помещение. Мы вышли, Дина была вне себя и хрипло спросила, что произошло. Я отвечал ей, что это тайна. Для нас незаметно наступило утро.

Так я потерял брата и сменил женщину. Будем считать, что раньше мне нравились резкие и долговязые, а теперь — плавные и редкие. Дела выправились и пошли почти как раньше, хотя теперь у меня другой союзник. Только и странного в этой истории, что все было прозрачно, начиная с собачьей будки. А как я взял будку вместо улья, так это горы, мед, бурлящие речки и винные пары. Измененное сознание. Спустя месяц после моего ухода Ролана отравили, и Маша рыдала больше мамы, хотя до этого держалась.