Александр Люсый

Лица: Биографический альманах. Вып. 9

“...Поистине есть своя менделеевская таблица поэтических элементов!” — писал Бенедикт Лившиц, обращаясь к одному из героев этой книги по поводу предложения участвовать в издании альманаха “Мнемозина” в 1924 году.

Заключающийся в этих строках емкий образ как нельзя лучше характеризует и деятельность альманаха “Лица”, последовательно заполняющего ячейки нашей поэтической “периодической таблицы”. Очередной его, девятый выпуск не стал исключением, подарив новые открытия.

В разделе “Портреты” здесь — статья Андрея Устинова “Две жизни Николая Бернера”. Первая жизнь этого персонажа — активное участие в дореволюционной и пореволюционной литературной жизни Киева и Москвы в кругу В. Ходасевича, М. Кузмина, В. Брюсова и других известных поэтов. В стихотворении “Италия” (1915) он по-своему проводит характерную для тех времен силовую линию от севера к югу тогдашнего художественного пространства (лишенного, по мнению автора статьи, поэтических признаков “итальянского текста”).

Уже в 1925 году, после недолгого соседства по знаменитому “Дому Герцена” с Осипом Мандельштамом, Бернер был арестован.

И в условиях островного “особого назначения” он не оставляет литературной работы. На “материке” его стихи вышли в журнале “Гиперборей”, создатели которого выступили с такой эстетической позиции: “Отказываясь от публики, мы не можем отказаться от дружбы, от атмосферы живого, хотя и в узких рамках замкнутого, писательского дела”. Конечной станцией “первой жизни” для Бернера стал в 1934 году Воронеж (с возобновлением знакомства с Мандельштамом). Новым пунктом уже следующей жизни стал Зальцбург, лагерь для перемещенных лиц (со своим издательством “Колумб”, выпускавшим одноименный журнал и поэтические книги). Так что здесь есть возможность донести до читателя переживания пространства смерти, в котором остались близкие люди.

Не совсем доказательно утверждение автора статьи, что “лучше всего Бернер умел писать камерные стихи”. Если, в духе принца Гамлета, весь мир — камера, тогда, конечно, стихи эти “камерны”. Я бы охарактеризовал творчество Бернера как трагический внутренний эпос:

Из Зальцбурга Бернер переезжает в Мюнхен, где продолжает публиковаться под псевдонимом Николай Божидар, затем во Францию. Жизнь остается полной лишений из-за отсутствия практической хватки. Умер в доме престарелых на юге Франции. К очерку о жизни и творчестве прилагаются письма и несколько заметок. “Русская история не показывается просто, гордо и величаво, — намечает он отправные пути для литературы сегодняшнего дня, — а всегда с чисто “маниловской” слащавостью, а ведь наша родная история — это непочатая целина творческого видения еще не до конца разгаданных эпох. А еще столь свежие события вчерашнего дня были огромны и страшны, и творцами событий этих все-таки были люди, а не просто “комплекс” каких-то механических рычагов, приводимых в движение только чудовищной силой бездушных и слепых закономерностей”.

Большую часть раздела “Публикации” составляют три блока материалов, отражающих три важных периода духовной биографии Андрея Белого. Во-первых, это переписка поэта со своим питерским издателем С.М. Алянским (подготовленная Джоном Малмстадом). Здесь отражена борьба с психологией “сознательного” наборщика, вмешивающегося в ритм произведений (подобная борьбе Бернера с редакторским самовластьем) и попытки “укрепиться молчанием”. Ключевой момент — размышления 1919 года накануне отъезда в Берлин для решающего объяснения с Асей Тургеневой. “...В России не растворишься благодатно (если и станешь странником, то — Бог мой, сколько журнальных статей о твоем странствии привесится к странствию: странствие превратится во всероссийский прием у себя на дому, а ты — в Калиостро); в России не растворишься, но и не станешь Русским; моя цель: стать Им или угаснуть”.

Во-вторых, это часть дневника жены поэта К.Н. Бугаевой (Васильевой), посвященного третьему совместному с Андреем Белым путешествию по Кавказу (1929), подготовка текста и примечания Е.В. Наседкиной и Е.Н. Щелоковой. Отраженная тут внешняя сторона жизни, природа — фон для постижения душевного и духовного ландшафта. “В Красной Поляне (под Адлером. — А.Л.) переживаю освобождение от “души”. Всегда между мной и природой стоит мое “душевное” — биографическое сознание. Здесь в иные минуты — выхожу из биографии”. Размышления об архитектуре с выводом, что “форма ренессанса — это вышедшая на свет внутренность армянской церкви”, сопровождаются глобальным, приобретающим новую актуальность выводом, что “отказ от Востока означает слабость и бессилие сознания”. Дневник Клавдии Васильевой зафиксировал этапы творческой работы Белого (к примеру, усилия в постижении “логики сна”, по которой построен пушкинский “Кавказский пленник”) и немало его высказываний, в частности, все о той же невозможности растворения, но на “горнем” уровне: “Да, мы не можем язычески, детски растворяться в расплав восприятий. В нас есть “зерно” — есть нечто “противостоящее”, с нарастанием “разгрома в психологии Б.Н.”, его “поворота от “гор”, нежелания куда-нибудь ехать, что-нибудь предпринимать”.

В-третьих, это подготовленная Моникой Спивак подборка материалов “Андрей Белый в следственном деле антропософов”. Это сфабрикованное в 1931 году в стремлении выявить “новый тип контрреволюционных формирований интеллигенции” следственное дело ОГПУ представляло Белого как руководителя одного из таких формирований, “ярко выраженную к/р фигуру” (в деле обширные выписки из статьи “Почему я стал символистом”, где вместо слова “индукция” написано “продукция”: “Диктатуру я принимал лишь в необходимости защищать советизм от ударов извне, а не в необходимости направлять самое содержание советской жизни, сфера которой — многообразие символизаций; власть видел я лишь в моменте советской продукции (снизу вверх); и жаждал раскрытия принципа текуче-моментальной власти, верней властей, подымаемых и утопляемых, как гребни волн, в недрах стихии живо-властных Советов”). После изъятия сундука с книгами он высказывает Мейерхольду поразительное в своей наивности беспокойство о “правильном” восприятии своей литературы органами: “Я боюсь, что месяцы будут изучать неинтересные литературные материалы моего сундука, а то, что надо прочесть в первую главу, — отложат на последний срок: ведь месяцы — не шутка! Мне хотелось бы лично видеться с цензорами и им объяснить, где в моем множестве бумаг, дневников и лит<ературных> материалов ответы на их занимающие вопросы...” Конечно, не “правильное” чтение, а скорее встреча с видным чекистом Аграновым привела к тому, что Белый и уже арестованная Клавдия Николаевна, фигурировавшая обвиняемой № 1, были загадочным образом выведены из-под удара. Новые документы, может быть, еще прояснят эту историю, способную затмить вымышленный сюжет “Петербурга”. В то же время почти не остается сомнений, что коктебельский солнечный удар Белого в 1934 году в чем-то оказался спасительным.

Более рациональной была литературная стратегия другого символиста из предшествующего поколения в его попытке сотрудничества с советской властью, о чем в материале А.В. Лаврова “Вячеслав Иванов в неосуществленном журнале “Интернационал искусства”. Однако и у этого “философа и эрудита”, как он был охарактеризован в газетном отчете о его докладе “О коллективном творчестве”, компромисс с этой властью был непродолжительным.

Альманах включает также дневник П.Н. Лукницкого 1928 года (публикация и комментарии Т.М. Двинятиной) и материалы к ранней биографии Ф. Сологуба, подготовленные Т.В. Мисникевич. При всей добротности справочного аппарата “Лиц” альманаху, на мой взгляд, не хватает сведений об авторах статей и публикаторах материалов (по крайней мере тех, кто выступает в “Лицах” впервые). В целом же это прекрасно работающая “периодическая таблица” культуры.