|
Галина Корнилова
Александр Тимофеевский. Опоздавший стрелок
Успевший сказать
Александр Тимофеевский. Опоздавший стрелок. — М.: Новое литературное обозрение, 2003.
Новую книгу стихов Александра Тимофеевского “Опоздавший стрелок” предваряет предисловие Евгения Рейна, объявившего автора “поэтом катастроф”.
Между тем открывающий книгу цикл “Письма в Париж о сущности любви”, кажется, решительно опровергает характеристику, данную Рейном автору. В этих стихах прежде всего поразит читателя удивительная внутренняя свобода поэта, та легкость и дерзость, которые должны принадлежать иному, столь же легкому и галантному времени:
Одежды снять учил Вас Иванов. Чудачьте, если Вам вольно чудачить. Но щеголять без юбки и штанов удобней было б у меня на даче. Зачем же Вам Париж? Что за дела? Ради чего вы подались в скитальцы? Ходили б здесь в чем мама родила, а я б на это все смотрел сквозь пальцы.
Вся жизнь моя лишь петли и узлы. Везде огрехи скверно прявших Парок, а Вы так беззаботны, так милы — моей судьбы единственный подарок. Как возвратить Вас — дайте мне совет. Принять ли схиму или брюки сузить? Я б ради Вас взял штурмом Моссовет, чтоб всех мерзавцев наших офранцузить.
Той же раскованностью, почти пушкинской легкостью отмечен и другой цикл Тимофеевского — “Тринадцать свиданий”. И такие его стихи как “Роща во Внуково”, “Пусть будет скатерть белой”, “Я умру и стану морем”, “Песенка о весне”.
Ну, а как же тогда быть с темой “катастроф”, которые усмотрел в этой светлой книге Рейн? Катастрофы на страницах “Опоздавшего стрелка” и в самом деле присутствуют. Ибо не стоит забывать, что поэт, каким бы светлым даром ни был он наделен, живет вместе со своими читателями в реальном мире тотальных катастроф. Не заметить их, не откликнуться на них поэт просто не может.
В стихотворении “Хиросима” он и сам признается:
Я был поэтом Хиросимы,
Не той далекой Хиросимы,
А нашей собственной родимой,
Что запалили на Руси мы...
В другом его произведении девяностых годов катастрофа, “запаленная на Руси”, приобретает поистине апокалиптическое звучание:
Окончен бал, цветы увяли.
На пепелищах городов
Жгут одичавшие славяне
Случайно выживших жидов.
Горят дома и стадионы,
И страны, и материки.
И всюду пахнет так паленым,
Как будто жарят шашлыки.
И по чернобыльскому полю
Идет, задумавшись, Христос,
Чтоб посмотреть, стоит ли в поле
Чета белеющих берез.
Зловещий отблеск Чернобыля, кажется, теперь лежит на всем в изменившемся мире: на типовых убогих домах Строгина и Мневников, мимо которых бредет “мать Россия с котомкой своей”, на “жирной” рекламе супермаркета, возле которого роется в помойном баке бомж, на лицах нищих в переходах метро. И кажется, что самому поэту в этом мире уже нет места, и выход может быть только один:
Уехать, уехать, уехать,
Уехать надолго, всерьез
От этого мокрого снега,
Саврасовских черных берез.
От этих пейзажей посконных...
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да только уехать нельзя.
Между тем в книге есть и стихи о друге, которому уехать все-таки удалось. Стихи о трагической судьбе вполне реального и известного человека, которые носят название “Якобсон в Вене”.
К земле прижмет колеса,
И он уже не раб.
Он раньше стюардессы
Становится на трап.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Ах, Вена, Вена, Вена —
Веселая земля.
Разрезанная вена,
Пеньковая петля.
Нам остается сделать вывод, что “стрелок” все-таки никуда не опоздал. Он одарил читателя стихами, ставшими в один ряд с лучшими образцами отечественной лирики. И бросил горький упрек веку, отмеченному выжженным тавром Чернобыля. Но с чем же остается сам поэт, рассказавший о чуждом ему мире, где ничто не принимает его самого?
Ты не мой, — земля сказала.
Ты не мой — сказало небо.
Был тем криком полон воздух...
Кто ж со мной — спросил я строго.
Ты не наш — твердили звезды.
Я, — ответила дорога.
Но если с поэтом остается дорога, значит, его еще многое может ждать впереди.
Галина Корнилова
| 
