Александр Правиков

Елена Тиновская. Красавица и птица

Певческий орган поэта, как ни банально, — душа. Но сам процесс пения производится при соучастии одного или нескольких телесных органов — кто-то берет голосом, кто-то — еще чем, у кого что имеется: люди, как и птицы, поют порою совершенно неожиданными частями тела. (Это относится, конечно, не только к стихоплетству — Тулуз-Лотрек со свойственной ему едкостью предлагал в свое время подобную классификацию живописцев. Так, Моне, по его мнению, писал глазами, Ван Гог — сердцем, Сезанн — мозгом, а Гоген... — своим мужским естеством).

Это вводное замечание общеискусствоведческого характера понадобилось мне потому, что хвалить данную книгу — глупо, поскольку “Пушкинский фонд” плохих стихов не печатает (я, во всяком случае, не встречал). А ругать — неплодотворно и неинтересно. Гораздо любопытнее было бы разобраться в составляющих поэзии Елены Тиновской и попробовать докопаться до сути ее поэтического мира.

Кстати, знаете ли вы, в чем отличие психологии спортсмена (допустим, тяжелоатлета) и культуриста? Последнему важно внешнее впечатление, а первому — результат. Так вот, Тиновская, безусловно, не культурист. Демонстрация своих “поэтических мускулов” для нее не самоцель. Она (очень по-женски) подчеркнуто их не демонстрирует. И, разумеется, тем более обращает на них внимание читателя. (И, разумеется, отлично знает об этом — женщины!) Скажем, заглавный стих о красавице и птице, правда, не имеющий названия, но открывающий книгу, построен в стиле пушкинской болтовни — почти сплошь на грамматических рифмах. Пушкинская болтовня, но с перчинкой бравады низовыми словечками а-ля Борис Рыжий. Вот этот блатной компонент — один из основных в книге. Не говорю, что это плохо. Для поэта из Екатеринбурга это, боюсь, неизбежно. Здесь есть правда (о незабвенный Васисуалий Лоханкин: сермяжная, она же посконная и домотканая...); но в этой правде жизни есть недостаток художественной правды, есть ограниченность, которая не дает правде приблизиться к истинности. И если стихия Тиновской — песня, а для меня это — несомненно, то в случаях перевеса блатной составляющей мы имеем результатом стилизацию под блатняк со всей атрибутикой жанра (чем порой грешил и Рыжий, впрочем — aut bene, aut nihil). А лично у меня больше сочувствия всегда вызывают мирные обыватели, чем лихие жиганы. Давно известно, что маркизы любят читать о жизни апашей, а апаши — о жизни маркизов. Так вот, не стану судить о родословной автора, но я уж точно не маркиз и апашей, слава Богу, наблюдал предовольно в их естественной среде обитания. Сказать правду? Ничего увлекательного.

К счастью, поэтика Тиновской (и ее песенный диапазон) гораздо шире. Подтверждением этому — традиционная для русской поэзии, но непривычная в последнее время тема Кавказа и вообще Востока:

не русский ли поэт? Ну, стало быть,
                                 Кавказа
Обязан описать манящие края 

Здесь чувствуется то, что не может не действовать (и оно действует): личная вовлеченность, трагизм без блатного надрывного самолюбования, живая боль живого человека. Здесь то место, где автобиография становится поэзией:

Я продавщица роз, взгляни сюда, 
                             Гафиз,
Вот Азии твоей багровые закаты.
На улице мороз, снега голубоваты,
Все небо — купорос, и воздух — 
                                  антифриз.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
я серый соловей, укрывшийся в саду,
среди пурпурных роз и пластиковых
                                 ведер.
На улице мороз, подует резкий ветер,
И быстрый пешеход скользит 
                       на синем льду. 

Но вернемся к орнитологической теме. Итак, поют разными частями тела, но при непременном участии души. Впрочем, в истории мировой поэзии были попытки петь как одними мускулами, так и голой душой. Первые стабильно проваливались. Один из случаев второго типа мы, кажется, сейчас разбираем. Так сказать, алгеброй да по гармонии. Кстати, о гармонии:

Многоярусный корпус завода
И глухую ограду его
Окружает дурная природа,
Произросшая из ничего.
Только ветер ордынский подует,
Пыль подымет и лист понесет,
Чей-то голос колдует-колдует,
Не колдует, а песню поет. 

В стихах Тиновской много таких пейзажей. Что в них особенного? Да ничего, а сердце щемит, и слезы в голосе певца ненаигранны.

Глухой пейзаж промышленных 
                            окраин,
Где островок сосновый неприкаян. 

Следующее стихотворение не могу не привести целиком, поскольку оно мне кажется ключевым для поэтики и творческой философии автора.

Нужна довольно скудная палитра,
Чтобы с натуры вам нарисовать
Весенний двор 
             и магазин «Пол-литра»,
Скамейку, выброшенную кровать.

На ржавой сетке прыгает высоко
В резиновых зеленых сапогах
Дочь дагестанца из Владивостока,
На тихоокеанских берегах

Рожденная. Унылая картина.
Ничто прекрасным здесь не назову,
Однако пятилетняя Мадина,
Взмывает кверху, грезит наяву.

Она летит дорогою пророка,
Она одела пестрый сапожок,
Под нею сопки Дальнего Востока.
Прыжок, прыжок, еще один прыжок...

Соседка возвращается с базара,
Читает «Комсомолку» инвалид,
Звенит в приемном пункте 
                          стеклотара.
И все. И сетка гнется и скрипит. 

Вот откуда эта пронзительность индустриальных пейзажей! На них смотрят глаза ребенка. И взгляд преображает все, поскольку способность видеть красоту зависит не от пейзажа, а от глаза. И пестрый сапожок Сафо на девочке появился отнюдь не только по ритмической инерции — мы имеем образ поэта, который — раз есть певчий орган — все равно будет петь, куда ты его ни помести, в лес, на свалку или в клетку: недаром ржавая сетка запела голосом лермонтовской мачты.

Есть один признак хорошей книги — она кончается неожиданно. Читать книгу Елены Тиновской мне было интересно, но, пожалуй, лишь стихов пять-шесть из нее хотел бы я иметь дома и иногда перечитывать. Вы думаете, это мало? “Тот человек, который за всю свою жизнь создал всего три-пять превосходных стихотворений, — настоящий поэт, — сказал Басё одному из своих учеников. Тот же, кто создал десять — замечательный мастер”.