Роман Арбитман

Волга, бог, колготки, стерлядь...

К семидесятипятилетнему юбилею саратовского поэта, почетного гражданина Саратова и видного деятеля Союза писателей России Николая Егоровича Палькина на родине юбиляра выпущен в свет добротно исполненный двухтомник с золотым тиснением на корешке и хорошей бумагой внутри: Николай Палькин. Собрание сочинений: [В 2 т]. Том 1. Стихотворения, песни, поэмы. — 512 с. Том 2. Проза, публицистика. — 560 с. Саратов: Регион. Приволжское изд-во “Детская книга”, 2002.

Что же до содержания...

Ну ладно, не будем выходить с опросом на улицы столицы российской — прием не вполне честный. Выйдем на улицы столицы Поволжья и обратимся к первому встречному с вопросом: кто такой Николай Палькин? Пусть не первый, но второй встречный (особенно из старшего поколения) наверняка ответит: писатель. А что пишет? Стихи и песни. А про что стихи и песни? Про Волгу и про Саратов. В предисловии к двухтомнику доктор наук Ю. Воронов называет песни “важнейшей частью творчества Палькина” и намекает на их “необыкновенную живучесть”. Последнее — из области биологии, что же до литературы, то, например, “Словарь современных цитат” 1997 года, включающий несколько тысяч популярных песенных строчек, не приводит ни одной палькинской. Ни про Волгу, ни про Саратов. “Издалека-долго / Течет река Волга...” Нет, это не Палькин, это Ошанин. “Много песен про Волгу пропето...” Нет, опять не Палькин — Лебедев-Кумач. “Волга, Волга, мать родная...” Тоже вроде не Палькин. А-а, вот Палькин (уже цитируем двухтомник): “Родная Волга, я с тобой навеки”. Помните такую песню? М-да. “Огней так много золотых на улицах Саратова...” Нет, это снова не Палькин, это Доризо. Вот Палькин: “Саратов мой, Саратов мой, / Люблю тебя я всей душой”. Давно вы эту песню пели, сидя за столом? А вот эту помните: “Из-за острова, на стрежень, / На простор речной волны / Выплывают расписные / Стеньки Разина челны”? Нет, это опять не Палькин. Вот Палькин: “Стану да подумаю / У речной волны, / Вижу Стеньки Разина / Грозные челны”. Еще примеры. “Вы шумите, шумите / Надо мною, березы” (не Палькин). “Березонька-береза, / О чем шумишь листвой?” (Палькин). “Дорогой длинною, / Да ночкой лунною” (не Палькин). “Дорожкой зимнею” (Палькин). “Ой, цветет калина / В поле у ручья” (не Палькин). “Посреди долины / Белый куст калины” (Палькин). “На тебе сошелся клином белый свет, / Но пропал за поворотом санный след” (не Палькин). “Ты не думай, ты не думай, / Что за столько лет / На тебе одной сошелся / Клином белый свет” (Палькин). Вроде похоже, да не то. Шлягер и эрзац. Масло вологодское и “Рама”. Если не знать, что Николай Егорович — лицо реальное, то можно подумать, что в некий компьютер была заложена программа по созданию, на основе имеющихся образцов, неких усредненных текстов. Щелк! Программа выполнена.

Предвидим, как уже несутся к нам возмущенные письма от трудовых коллективов: да как вы смеете?! Да хор имени Пятницкого!.. Да мы песни Палькина тридцать лет по радио!.. Что ж, репродуктор — это великая сила, а Николай Егорович был и остается официальным поэтом сперва Саратовской области, потом Саратовской губернии. Посмотрели бы мы на местных радионачальников, которые осмелились бы не пустить Палькина в эфир... Кстати, в былые годы заслуженные артисты ежедневно читывали по всесоюзному радио, к примеру, “Малую землю” с “Целиною”. Если кто добровольно сознается, что это были тоже всенародные хиты, пусть первым бросит в меня камень.

Однако оставим в покое песенные строки. В первом томе Палькина есть, помимо них, и строки просто стихотворные, которые еще никто не успел положить на музыку. Есть там лирика любовная, есть — сельскохозяйственная, а есть стихи, что называется, гражданственно-патриотического звучания. “Мне и сегодня смех любой доярки / Милей, чем смех московских поэтесс”... “А у этой джинсовые формы, / На ресницах краски больше нормы”... “Распоясалась печать. / Долго ль совести молчать?”... “Со страницы на страницу / Скачет русофобия”... И тому подобное, цитировать можно километрами. (Чтобы уж не останавливаться специально на публикациях второго тома собрания Палькина, сразу заметим в скобках: сходным пафосом проникнута немалая часть публицистики поэта. “В России бесчинствует доллар”, “растут цены на колготки”, “дорожает туалетная вода”; в одной сравнительно небольшой заметке под названием “Чужим умом жить — добра не нажить” автор с возмущением трижды (!) упоминает о “цветной туалетной бумаге из Израиля” как о символе грянувшей бездуховности. Кстати говоря, большинство стихов, полностью или частично включенных в прозаические или публицистические тексты второго тома, уже печатались в первом, так что при чтении испытываешь нечто вроде дежа вю).

В пылу борьбы против джинсов и ненормативного женского макияжа Палькину некогда следить за красотами слога. Вот лишь пара строк, выбранных буквально наугад. “Еще и сегодня призванье / У многих находит пальба...” Даже если поэт спутал призванье с признаньем, все равно звучит как-то криво. “Мои идеи и закуски / Попахивают стариной...” Сочетание закусок с попахивают воскрешает в памяти фразу булгаковского героя насчет осетрины второй свежести. “И сердце немедленно радость забило, / Как будто наполнилось новою силой...” Помилосердствуйте, Николай Егорович, что за метафора? Сердце, даже поэтическое, — не молоток, не барабан, не куранты и даже не мастер забоечного цеха мясокомбината, а радость — не полночь и не поросенок. Или мы просто не в курсе, что сердце поэта и его радость ТАК многофункциональны?

Достается от автора не только журналистам с русофобами, но и — рикошетом — старшим собратьям по перу. “...Вскрывает Тургенев / державную суть языка” — с легкой руки Палькина автор “Отцов и детей” превращается то ли в хирурга, то ли в патологоанатома. А за оборотец “вершина, живущая с Богом заодно” Александр Сергеевич Пушкин (который и есть та самая вершина!) вызвал бы, пожалуй, Палькина на дуэль: жить с кем-то ЗАОДНО, даже с Богом, невозможно в принципе. По законам русского языка.

О тандеме “Бог и Палькин” следует сказать особо. Стихи в первом томе как будто сгруппированы по годам, но в разделы 60-х, 70-х и 80-х аккуратно вставлены более поздние сочинения, да и выборка ранних весьма показательна. Если не иметь под рукой палькинских книг, изданных в советские годы, впечатление получается фантасмагорическое. В нынешнем двухтомнике так много Бога (по числу упоминаний он уступает только березе) и так мало Октября с Первомаем (в реальном творчестве поэта пропорция, само собой, была обратной), что какой-нибудь досужий марсианин может решить, будто Николай Егорович долгие годы был вовсе не обкомовской креатурой, верным членом партии и номером первым в завизированном реестре певцов Поволжья, а все это время отсиживался где-то в скиту, оплакивая разрушение патриархальных устоев и проклиная Маркса и большевиков. Проясняется, таким образом, “сверхзадача” двухтомника: отнюдь не подвести более чем полувековой итог творчества саратовского поэта, а, как бы это сказать помягче... скорректировать этот самый итог. Подретушировать истину. Переписать историю. Нечто подобное совершали штатные сотрудники Министерства Правды в романе Оруэлла “1984”.

Впрочем, сколько ни корректируй и ни приглаживай, а натура берет свое. Вслед за Александром Сергеевичем и Иваном Сергеевичем в один славный ряд выстраиваются прочие адресаты стихов Палькина — Данилевский, Тютчев, Бунин, Марон... Стоп-стоп! Неужто Публий Вергилий Марон, знаменитый автор “Энеиды”? Да нет, бери выше: земляк поэта, Владимир Михайлович, зампред областного правительства, правая рука губернатора Аяцкова. “Ты человек, сам по себе велик”, — обращается к вице-премьеру саратовский поэт, чья муза, по его собственному признанию, “вечно стеснялась холодных торжественных залов, / Где микрофон тянет слово казенное с губ”. Тот факт, что данный двухтомник издан “при содействии Правительства Саратовской области”, конечно, ровным счетом ничего не значит. Палькин просто искренне любит всякое начальство: Бога, Пушкина, секретарей Совписа, губернских чиновников с губернатором во главе (жаль, что первая редакция поэмы с дифирамбами в адрес Аяцкова в книгу, по техническим причинам, не попала). А также не забывает поэт и издателя своего двухтомника — Валентину Фатееву, директора местной “Детской книги”, где “отбор и уровень издаваемой литературы становится все более строгим и целенаправленным” и где помогают детям “восстановить разрушенную духовную среду обитания”. Вроде и Фатееву похвалил, и себя не обделил. “Красиво составлено, — рассуждал по аналогичному поводу герой “Двенадцати стульев”. — В случае удачи — почет! Не вышло — мое дело шестнадцатое. Помогал детям — и дело с концом”...

Завершим наши заметки о двухтомнике Н. Палькина еще тремя цитатами из него же. Две, разделенные в первом томе тридцатью страницами, дополняют друг друга и комментариев не требуют вовсе. Вот первая: “Вечный жребий — думать о народе, / Напрочь забывая о себе”. Вот вторая: “Ничто не вечно под луной, / Лишь вечно словоблудье”. И наконец, цитата третья: “Да, я из тех. Мне дайте стерлядь. / А вам и жвачка хороша”. Поскольку голос лирического героя процитированного выше стихотворения невольно сливается с голосом его автора, две последние строчки тянут, если вдуматься, на целое кредо — кредо поэта, который всю жизнь трудолюбиво объедал герб родного города, а сам при этом кормил читателей несъедобною жвачкой.