Александр Твардовский

Рабочие тетради 60-х годов

1968 год (май—август)

Рим, 29.V.68. Второй день

Приехали третьего дня поздно вечером в некотором расстройстве чувств: оставление в Цюрихе Суркова с Брейтбурдом, пропажа моего чемодана. Встретивший нас Илья Вяч[еславович] Петров по пути с аэродрома сообщил, что к нашему приезду (он оговорился, что это шутка) «Джорно» опубликовало в двух номерах протокол секретариата Союза писателей по Солженицыну¹.

Утро 28.V. Посещение посла Никиты Семеновича Рыжова; его неожиданная, по памяти прошлогоднего посещения, приветливость, явная обеспокоенность делами КОМЭСа и, в частности, особая — публикацией в «Джорно». Сегодня он будет встречаться с хозяевами газеты — руководством газово-нефтяной компанией, ему, Рыжову, очень бы нужно было, чтобы «протокол» оказался фальшивкой. Вчера мы прослушали в чтении Г[еоргия] С[амсоновича] и Влад[имира] Евг[еньевича] всю публикацию. Это — запись Солженицына, известная в Москве не одному мне, довольно точно воспроизведенная и с указанием, что это отчет, «составленный самим Солженицыным». Беда — и как с ней? Вот они «старушки», которым он давал на переписку на машинке свою запись, и я еще тогда сказал ему, что это дело обязательно обернется обычным образом, т.е. «выходом в свет» записи². —

Сейчас поедем с Симоновым к Рыжову. Одному мне ехать — не полоса, перечислить это дело целиком на одного Симонова — нехорошо. Вчера, прощаясь на ночь с Сурковым и др[угими], сказал — к видимому неудовольствию Суркова, — что поедем мы только вдвоем, он, посол, просил вообще, чтобы «кто-нибудь» приехал к нему с этой информацией.

В 10 ч. сегодня будем все у Д. Пайетта³, вечером же он приглашает нас на ужин. Все это хорошо.

Вчера, когда я уже возвращался из «Станды», где покупал с помощью Вл[адимира] Евг[еньевича] рубашки и проч., даже термос, т.е. все обзаведение, в моем новом номере стоял мой чемодан — обрадовался: столько хлопот и затрат на обзаведение сразу отпало, да и так, вообще.

Вигореллева информация (запись в блокнот — его решимость на всяческие уступки обстоятельствам, готовность порвать, в конце концов и с Леманом⁴, и с французами и остаться в одном итальянском качестве общества, открытого для всех добрых людей. Все это говорит о том, что КОМЭС нужен не только и, м[ожет] б[ыть], не столько литературе, сколько политике. М[ожет] б[ыть], и мы своим приездом обязаны той же политике).

30.V.68, Roma, hotel «Plaza», 428

Вчера побывали у посла, сообщили, что публикация в «Джорно» — не фальшивка. Он был опять же благодушен, очень доволен тем, что «устроил» нам встречу с Пайеттой, к которому мы спешили, т.е. сказал ему накануне (тот был у него), что мы хотели бы с ним встретиться. Все хорошо, обещал позвонить болгарскому послу насчет участия болг[арских] писателей в нынешнем КОМЭСе.

Я помнил хорошо скромнейший кабинетик Пайетты с дверью, выходящей на лест-ничную площадку — напротив двери лифта, — представляющей собой, т[ак] с[казать], приемную: секретарша, машинка, папки, бумаги, два-три стула. Почему-то мне казалось, что теперь мы его увидим в более респектабельной обстановке. Нет, все было как прежде, и встретил он нас на этой самой площадке с очевидной радостью. По его, конечно, инициативе произошло троекратное лобызание. Очень постарел, венчик волос от висков к затылку совсем седенький, лицо пожухлое, но все равно красив, мил, очарователен. У него очень приятный рокоток в голосе, очень хороший смех, открывающий широкий и какой-то очень симпатичный ряд зубов. Сидит свободно, то боком, то прямо, часто придерживая рукой крупную лысую голову. Рассказал о выборах с большим оживлением, одобрил полностью наши намерения поддержать возрождающийся КОМЭС. Вдруг позвонил и сказал нам, что т. Лонго будет рад принять нас (об этом мы и не заикались) и что он позвонит, когда освободится. Подарил нам по огромной папке с изданием русского рев[олюционного] плаката, еще по одной литографии на наш выбор худ[ожника] (кот[орый] реставрировал, помнится, какие-то знаменитые двери)¹.

У Лонги тоже скромный, но все же чуть получше кабинет и натуральная приемная, стол не стандартный — с каким-то срезом одного угла и как бы огибающий сидящего за ним. Лонго тоже красив, но по-другому — лицо более тонкое, энергическое и отчасти ироническое, на темени еще есть хоть и сильно прореженные волосы ежичком — седые, вернее, серые. Был очень хорош с нами, охотно подхватил пайеттское (латынь) выражение о том, что нашей делегации придется ходить по яйцам» («Я, правда, в куроводстве мало понимаю»...) Опять все было максимально хорошо. Я даже сказал на ходу Суркову (с ним часто — беда), что хорошо бы видеть П[етру] Нилычу, как нас встречают, как и что говорят. Он правильно сказал, что все это ничего для П[етра] Н[илыча] не означает, разве только вызвало бы еще большую настороженность к нам и нашим задачам².

Поездка в Абамелин, магазин посольства, покупки, кажется, глупые. В 8 ч. «Унита». Там все просто, демократично, опять же красивый Ф<неразб.> в штанах без ремешка и потому спускающихся с заметного животика. Потом ужин в каком-то симпатичнейшем подвальчике (оборудованные руины какого-то старинного здания, кажется говорили — театра. Две дамы не яркие, одна — «Ринашита», работала с Тольятти, полна благоговения. Коридоры и комнаты «Униты» напоминают наш смол[енский] Дом печати, потолки низкие в комнатах по многу столов. В «Уните» всего 40 чел[овек] работников³. Пайетта сам отвез нас в гостиницу. Опять, как несколько лет назад, подумалось, как невозможно представить, чтобы П[етр] Н[илыч] отвозил нас этак из «Арагви», где посидел бы с нами, болтая за ужином о том, о сем. Да он и водить машину, наверное, не умеет. —

Сегодня первое заседание или нечто в этом роде.

31.V.68. Рим

Вчерашнее заседание КОМЭСа в одном из закоулков нижнего этажа гостиницы «Plaza» (это при неукротимом стремлении Вигорелли ко всяческой внешней респектабельности!). Но людей горсточка, большое помещение только подчеркнуло бы убожество нынешнего представительства европейской лит[ерату]ры. Президента нет, он кланяется и желает успехов через Вигорелли, — тщеславный старец сообразил, что здесь ему красоваться решительно нет возможности. Из вицев <вице-президентов>, — один я. Сообщение Вигорелли делал на французском, на итальянский оно не переводилось — не было итальянцев, кроме самого В[игорелли], а на русский Брейтбурд перевел нам после, за столиком в гостиной.

Сегодня, проснувшись в 4, перед тем как заснуть, еще до 6-ти, вспоминал этот состав и гадал, кто там был приехавшим из желания возобновления КОМЭС, из интереса к нему, — увы, если не считать нас, трудно найти таких.

Бернал Уолл, судя по тому, что рассказывал о нем пьянствующий с ним Томашевский, по кр[айней] мере в пьяном виде грозится выступить за ликвидацию этого, т[ак] ск[азать], бардака, где дело подменяется игрой в деятельность, застольным пустословием и т.п.

Большинство, наверняка, как люди малоизвестные и безденежные — из-за возможности побывать в Италии за счет КОМЭС (нам и то уже выдано по 50 тыс. <лир>, а кроме того — гостиница и питание на эти дни).

Ганс Магнус Энсценсбергер — с женой в коротких штанишках и 11-летней дочкой — обе с «русалочьими» распущенными волосами, — семейная поездка в Рим по случаю.

Венгры — м[ожет] б[ыть], отчасти потому, что мы здесь.

Поляк Тукровский — в первую минуту встречи с нами спросил, кто и где здесь выплачивает командировочные.

Из Чехословакии ожидали Гольдштюкера, но его нет, а есть одиозный Мнячек — «израилец». Старушка О’Брайен из Ирландии — не иначе, что проветриться по весенней поре.

Югослав Младенович, македонец, ...* о прибытии которого было сказано: «и то хлеб».

Французов нет (во Франции бушуют события, которые вполне оправдывают это отсутствие, хотя оно не из-за событий, а по другим причинам).

Нет румын, если не считать какого-то итальянского румына, приспособленного нашим Вигорелли для этого представительства, нет болгар, не говоря уже о Лакснессе, Лундквисте, Лемане, отсутствующих принципиально, как и французы¹.

Вчера существенным и интересным были встречи в ЦК с их Шаурами, Мелентьевыми² и т.п. Но какая разница. Интеллигентные, думающие и свободно излагающие свои мысли люди, свободно и по отношению к своему «6 этажу» («там их тоже меняют»). Ждали Пайетту, шутка, мол, давайте говорить, а то придет Пайетта и всех заговорит, — это <при> явном уважении к нему, но он позвонил, сообщил о французских делах (роспуск де Голлем нац[ионального] Собрания) и извинился, что не сможет быть.

Я выступал, кажется, не очень удачно в том смысле, что сосредоточился на Солженицыне, имея в виду больше моих соотечественников, чем итальянских друзей, но глупостей не говорил. Симонов удачно и уместно высказал некоторые претензии друзьям-итальянцам. Сурков, хорошо сказавший вступительное слово, под конец сел на «пономаревского конька»: «Погодите, придете к власти, испытаете на себе всю полноту ответственности правящей партии, тогда увидим...». Я ему сказал на выходе, что, в сущности, такая постановка недалека от той, что высказала в овечкинской записи старуха, угрожая немцам: погодите, придет наша Красная Армия, за Берлин вас загонит и всех до единого в колхозы, в колхозы³...

1.VI.68

Все идет лучше, чем мы предполагали. Собственно атака на нас, если еще можно назвать это атакой, была лишь со стороны Б. Уолла, процитировавшего письма Лемана (Не водиться с сов[етскими] писателями, покамест они не выразят к/м). Было удачное выступление Симонова, в котором его барственно-ленивая манера была как нельзя кстати. Оно, по кр[айней] мере, освобождает меня от необходимости касаться опять этих имен, мне достаточно будет присоединиться к его словам¹.

Вигорелли изо всех сил потрафляет.

К выступлению:

Л. Толстой об обществе трезвенности (не пить лучше всего порознь по своим местам — зачем для этого собираться? — А если уж собираться, то нужно пить).

Мы с вами имеем полную возможность порознь молчать, порознь рычать и даже написать своим противникам оскорбления, как это делает, напр[имер], господин Леман, в эпистолярной форме. Для всего этого собираться не нужно. А раз уж мы собрались, то нужно говорить, как нам дальше жить, говорить ли, слушать других не с тем, чтобы выискивать препятствия для нашего общения, а с тем, чтобы их устранять.

Мы приехали сюда в таком составе не потому, что испытываем на родине недостаток заседаний, но чтобы подчеркнуть искренность и серьезность нашей готовности продолжить наши диалоги.

Каждого художника от времени до времени не может не посетить такое настроение: а не пойти ли вам всем к черту со всеми вашими затеями представительства, диалогами, контактами и всяческим толчением воды в ступе, не оставить ли вам меня в покое наедине с моими заветными замыслами. Но это только иллюзия. Художник более, чем другие люди (а им это свойственно тоже), нуждается и в уединении, и в общении. Собственно, его жизнь состоит в том, что он уединяется, чтобы общаться с миром, и так или иначе апеллирует к нему, даже если не выходит из своего кабинета, подобно Прусту.

А в нынешнем веке — и подавно. Более того, он уже не может ограничиться той формой общения, какую предоставляет его писание само по себе. — (Томас Манн в годы фашизма и войны — лекции, радиоречи, письма).

Нынешний век столько делает для разобщения и отчужденности (Вьетнам—Париж — страны Вост[очной] Евр[опы], Ближний Восток, мрачные симптомы Китая), что нужны усилия для того, чтобы не утратить наших связей, не впасть в духовный изоляционизм, который гибелен для искусства. И одним из действенных усилий в этом направлении являются наши встречи.

Их несовершенство? Неполнота? Камерность? Несовершенен и наш Дж[анкарло] Вигорелли. Это все зависит от нас самих. Однако нельзя сказать, чтобы эта деятельность проходила так уж бесследно: Сартр, Энсценсбергер, Н. Саррот на страницах] «Н[ового] М[ира]»² — результат общений, контактов, рекомендаций, вытекающих из деятельности КОМЭСа — это частность. А вы не можете не знать, что такое появление в нашей печати для любого зарубежного писателя — тиражи, читатель, какого он еще не имеет у себя на родине. М[ожет] б[ыть], мы плохие писатели, но уж насчет нашего читателя — здесь мы не уступим никому.

Мы, как, наверно, и большинство из вас, не считаем, что мнения правят миром, но, как говорил мыслитель, о котором, простите меня, иные из вас знают только то, что у него была большая густая борода, идеи, овладев душами людей, становятся материальной силой. —

Из «мнений» складывается такая сила современности, которая называется мировым общественным мнением.

Не дело КОМЭСа устраивать революции, но сделать все возможное для оформления этого общ[ественно]го мнения — прямая задача.

За то, что мы не смогли, с нас не спросится, спросится только за то, что могли и не сделали.

Я не касаюсь частностей и персоналий, которые длительный период были «камнем преткновения» нашей деятельности. Об этом хорошо сказал Симонов. Прошу его слова считать и моими словами.

Благодарю вас.

2.VI.68

Выступал, не вынимая из кармана предыдущей странички и не перечитав ее ни разу — поэтому кое-что упустил, кажется, кое-что добавил. Прошло очень хорошо. Брейтбурд вовремя подсунул мне листок (когда я похвалил Вигорелли) с крупными буквами: «Унгаретти»¹ — я забыл о нем, да и не помнил никогда. В[игорелли] вместо обычного «грациа» сказал что-то о готовности принять все замечания и был очевидным образом счастлив. Еще два-три выступления, и В[игорелли] зачитал текст коммюнике, над которым комиссия работала еще и утром, до начала общего заседания. Там никаких фамилий из склонявшихся больше года в печати и на радио. Когда единогласно проголосовали, В[игорелли] выкрикнул: «Грациа», вива КОМЭС!» Так, слава богу, все пришло к благополучному завершению. В[игорелли] о большем и не мечтал, имея в виду даже «запасной выход». А те, чьи фамилии не были упомянуты, что наша секция считает большим достижением, о чем будет докладывать дома, те, между прочим, продолжают строиться на поверку, выходить на работы и т.п., а Солженицын, написавший свое письмецо в редакцию «Л[итературной] газ[еты]» так, наверное, и не дождется его появления². А как оно здесь было нужно нам! Предвидится возвращение к вопросу о нем, — «решайте сами», т.е. решайте так, как мы хотим. А может, опять — молчанка. Посол (сегодня нужно ему позвонить) пошлет свою телеграмму, мы будем докладывать об успехе нашей экспедиции, а нам скажут: ну вот, а вы боялись чего-то, вам же было говорено... И опять наши претензии вянут.

Н[иколай] Бор[исович] <Томашевский> сообщил, что готовится к выходу в свет и «Круг первый». «Р[аковый] К[орпус]» (ч. I) видел мельком у него (на русском). Купить.

Ночью с перерывами — дождь, встал рано (вчера пил всего понемногу, но и не так мало), побрился, принял душ, пошел прогуляться. Неожиданно и странно донеслась солдатская браво-маршевая песня, прошла рота автоматчиков в камуфляжных костюмах с закатанными по локти рукавами (и у офицера), в коричневых беретах, потом <неразб.> батальона карабинеров в фрачных мундирах — опера.

3—5.VI.68. Рим—Неаполь—Венеция

Неаполь — этот безумный, безумный и т.д. город. — 27-й этаж отеля «Амбассадор». — Пачини и его Ида. — Обед и ужин. — Моя «лекция» — 100 тысяч <лир>. — Неудовольствие Суркова и Абашидзе. — 4.VI. — поездка на Капри, купанье, обед, возвращение. Томашевский и его джин. Дурное (во сне сидячем) возвращение в Рим, откуда ехали чудным — утренним часом — молодое южное лето, маки и золотые хлеба. — Ночь в поезде Рим—Венеция. Пробуждение — болен. И теперь Бранко¹. Осмотр Венеции на его катере. Зеленый мшистый пояс по фундаментам — Венеция. — Обед, попытка «творческого сна», кажется, задремал, но тотчас прохватился — худо.

7.VI.68. Roma, alberdo «Milano»

К вечеру в Венеции отказался от «возобновлений», и сразу стало светлей на душе. На ночь принял брейтбурдовские таблетки, поспал свой срок, попил чайку, голова скоро прошла, а там, на катере вовсе «обдуло». Сюда приехал уже во вполне добром состоянии. Тут началась жара: покупки у Тома, переговоры с посольством, вечер с Ренато де Бенедетти¹ (было хорошо), деньги на исходе. — «Вам Сурков оставил 50 тыс.» — ? Грешен, подумал и, что еще хуже, — высказал предположение, что Сурков, обозленный Неаполем (мне за пустяковую беседу минут в 30 вручили 100 тыс., а я с ними (С[урков] и Абаш[идзе]) не поделился, — иначе не попал бы в Венецию, отдал половину Брейтбурду и решил возвратить мне те 50 тыс., которые я дал ему, как и всем, раздав свои вице-президентские. Оказалось, что Симонов, знавший, что гонорара я не получил, и предлагавший мне вообще одолжить такую же сумму (200 долл.). В 12 ночи приехал Стрелков, привез деньги, и все уже было в порядке, сегодня в 7 ч. он заедет за нами. —

<...> Сильнейшие «туристские» впечатления: дорога поезда в Неаполь, сам город, чудовищно забитый машинами, высотный «Амбассадор», Капри, голубой грот, купанье, Венеция. —

8.VI.68. Пахра

Кажется, впервые ехал из заграничной поездки с таким приятным чувством довольства своей трезвостью безо всякого расхлебай-разгуляйства. Встретила Оля и замы¹. Подарки не оказались слишком удачными (кроме тех, что для Оли), оба пальтеца Маше не подошли. —

<...> Немного косил с утра, первый раз купался (не считая купанья на Капри). В доме и в саду — благодать до грусти. Прибираюсь— хочу разделить хозяйство: все редакционные, казенные и проч[ее] держать внизу в моем маленьком «офисе», где будет и библиотека. Там уже есть стол новый и весьма модерновый — из Олина гарнитура, купленного без меня. — Здесь же будет спальня, и «приусадебный участок»². Так, кажется, будет лучше, хотя все это не главное.

В понедельник еду звонить П[етру] Н[иловичу], проситься на прием, докладывать об Италии, — и в редакцию, где опять и опять муки до отвращения и новых позывов к бегству. —

10.VI.68. П[ахра]

Третьего дня смотрели «Золотого теленка» по приглашению Гердта (Паников-ский).¹ Талантливый до мелочей по исполнению и мертворожденный по существу фильм. Приравнение (в книге еще) денег капитализму и, т[ак] ск[азать], победы над ним: деньги в СССР ничего не стоят и вот-вот совсем будут не нужны. Поверхностная и ложная концепция, имевшая широкое хождение в те годы и подкрепленная послевоенными словами Сталина о близком переходе к прямому продуктообмену. Победа социализма над Бендером и др[угими] как победа над капитализмом. А социализм не только не такой, каким он выглядит сейчас, когда деньги реабилитированы всерьез и надолго, но и вообще не такой, каким он должен быть. Гердт и, наверно, Швейцер (реж[иссер]) понимают это. Фильм не забывается только в силу своих кричащих несоответствий правде жизни. Еще один пример жестокой мести искусства таланту, вступающему на ложный путь добровольно или по принуждению. —

Еду в город, чтобы звонить П[етру] Н[илычу] и идти к нему с докладом о поездке. Заодно о положении в журнале. Хочу сказать прямо, что практика удушения журнала представляется мне антисоветской.

Форсирую вопрос об обсуждении ж[урна]ла на секретариате. Всерьез. А затем — См[олен]ск.

12.VI.58. П[ахра]

В Союзе 10.VI. — <Георгий> Мокеич и К[онстантин] В[асильевич]:

— Когда же вы нам расскажете об Италии? М[ожет] б[ыть], на этой неделе?

— Нет, прежде чем об Италии, я должен рассказать о «Н[овом] М[ире]». Мое письмо в секретариат лежит здесь уже давно¹.

Мокеич: — Придется, А[лександр] Т[рифонович], отложить до осени.

— Нет, товарищи. До осени это дело не будет терпеть. Закрывать журнал, так закрывать, не откладывая до осени. В двух последних номерах (только в этих двух!) зарезаны четыре талантливых и широко известных писателя². Если так пойдет... Словом, я настаиваю на безотлагательном рассмотрении письма. Если секретариату безразлична судьба этого журнала, членом редколлегии которого, между прочим, является первый секретарь, то мы будем знать, что нам делать. Не безразличны — тоже знаем и готовы продолжать работу.

Мокеич: — Я, к сожалению, должен сейчас уехать, здесь эти горьковские празднества и т.д.

— Ну что ж, если заниматься праздниками предпочтительнее, чем буднями...

— Вы уж здесь с К[онстантином] В[асильевичем] договоритесь...

К.В.: — Я вам позвоню около двух, просигнализирую...

Набираю номер П[етра] Н[иловича], путаю, как всегда, Ген[надия] Геннадиевича с Геннадием Алексеевичем³ (оба хорошие ребята, один особенно, но который, не знаю), П.Н. снимает трубку.

— Это Твардовский, мы прибыли, вы оказались правы, все благополучно, но имеется потребность и необходимость «доложиться».

— Очень хорошо, но я сейчас занят подготовкой доклада (?), я вас разыщу, как только справлюсь с этим муторным делом.

— Денька 3-4 пройдет?

— Да.

— Тогда я успею съездить в Смоленск.

— А, к брату?

— И к брату.

— Вашим братом там очень довольны⁴.

— Очень приятно. Брат мой пошел по кузнечной части, вот им и довольны. А другой — по писчей части, вот им и недовольны.

— Ничего, я думаю, что придет время, когда и этим братом будут довольны. (Понимай так, что будут довольны, когда он, этот брат, осознает свои ошибки и заблуждения).

В 2 ч. или около того, К[онстантин] В[асильевич]:

— Что если мы с Г[еоргием] М[океевичем] завтра в 11 ч. приедем к вам, чтобы обговорить все?

Я было понял, что они хотят приехать на дачу, — нет, в редакцию («у нас тут невозможно укрыться». (!)

— Милости прошу.

11.VI. Приезжаю за минуту до них. Принарядившаяся С[офья] Х[анановна]. Чай (самый скромный). Их двое, нас четверо, Саца я накануне не очень ловко отвел от участия в этой встрече.

Даю слово Хитрову, он информирует об обстоятельствах истекающего полугодия (опаздываем на 2 м[еся]ца, получая ежеквартально премии за своевременную сдачу материала. Замены, заменять уже нечем, если не идти на явное снижение уровня. Последние два номера: Дорош, Эренбург, Некрасов, Искандер, Чуковский, В. Быков и т.д.⁵

Кондратович дополняет, заостряя.

Я не выдерживаю и высказываюсь до Лакшина.

То, что сообщают Х[итров] и К[ондратович], не новость, этим не ограничивается дело. Все это лежит на старых пластах (Солженицын, Бек, Симонов, Драбкина)⁶.

Мокеич: Солженицын — особая статья, не будем его связывать с нынешним положением.

— Он связан с нынешним положением самым неразрывным образом, но я согласен оставить его покамест в стороне.

Мы работаем под знаком политической дискриминации. Мы уже не редакторы, а лишь аппарат, готовящий рукописи, судьбу которых решают люди, которых нельзя было назначать на наши места по их некомпетентности и просто глупости.

Мы лишены возможности сказать автору, печатаем мы или не печатаем его.

Между прочим, член редколлегии К. Федин — не разделяет ли он с нами ответственности за журнал?

Дорош — чл[ен] редколлегии, заведует прозой. Он лишен возможности разговаривать с авторами: «Тебя же самого режут».

Мы опускаем бездну подробностей и деталей «невмешательства» цензуры, которое практически является издевательством (Быкова она готова подписать, но посылает в ЦК, где говорят: отложить). Мы много терпели и готовы были терпеть еще и еще, если бы хоть в перспективе был просвет, положение все хуже и нетерпимее.

От нас, похоже, хотят, чтобы забыли о рукописях, принятых и подготовленных нами к печати, по два года лежащих где-то, никем не запрещенных, но задерживаемых наглухо. Мы этого предать забвению не можем. Я ставлю вопрос прямо: или секретариат добивается нормализации положения применительно к формуле «на усмотрение редакции», т.е. доверяет ей, или прямо заявляет, что доверять ей не может. Пусть тогда ее заменяет. Я не впервые и не сгоряча решаю вопрос о моем уходе за невозможностью работать в таких унизительных и оскорбительных условиях, — мои товарищи всякий раз влияли на меня в смысле необходимости нести крест, в том числе и те, которые были безосновательно сняты. Мы все понимаем, что означал бы мой уход, — он означал бы конец журнала, каким его знают и уважают читатели, журнала, который хоть изредка напоминает о том, что на свете еще жива литература. Когда на его страницах появятся произведения таких романистов, как М. Алексеев⁷, можно будет считать, что ее, литературы, нету. М[ожет] б[ыть], она и не нужна с чьей-нибудь точки зрения. У моих товарищей иссякла аргументация в пользу продолжения «терпения», они разделяют сейчас мое решение: или—или.

Хорошо дополняет меня Лакшин, более спокойно.

Мокеич: Мы, конечно, ничего не решаем, но я должен сказать, что не знал о всех этих трудностях в таком объеме. Я согласен с вами, А[лександр] Т[рифонович], что или—или. Так и будем ставить вопрос. Сегодня же или завтра едем к К. Федину, советуемся, затем советуемся в Отделе <культуры ЦК>. Давайте действовать совместно. Вот вы будете у П[етра] Н[иловича].

К.В.: Я тоже не знал в таком объеме, действительно, мы мало занимались журналом. Тут и вина редакции, надо нас втягивать в это дело.

Я: Давать вам рукописи на прочтение.

К.В.: Нет, но как-то советоваться. У меня всегда болит сердце за этот журнал...

Мокеич: (только потом я понял, что ради этого они и приехали!) Ну, а письмо ваше, А.Т., мы уж не будем ставить на обсуждение. Лучше так — в рабочем порядке. А то ведь опять начнется: тот не читал, тот не читал и т.д.

На том и закончили.

Как это все обернется? Очень возможно, что последует вздох облегчения и будет выбрано то «или», которое освободит нас от дальнейших переживаний судьбы журнала.

Возможно, что нам «выбросят», разрешат В. Быкова, м[ожет] б[ыть], даже Бека. Есть слух, что «Дневники» Симонова разрешены для Собр[ания] соч[инений] (тираж вдвое против «Н[ового] М[ира]» — 300 тыс.). Но Солженицына, по-видимому, по всему не дадут ни за что. А это — печать на журнале: «приведен к смирению». Этого ничем не восполнить. Нужно идти до конца. Как жалко и обидно, что Солженицын «для себя лишь хочет воли» и ведет себя дурно («две старушки» — это только один из очевидных случаев). Но чем бы он ни был как личность, его писания не зачеркнуть, не стереть. А отказаться от него — сразу отказаться от очень многого, — трудно преувеличить. —

Вчера же — звонок А[лександра] И[вановича] Пузикова насчет цитаты из Маршака о языке Солженицына.

— Не затрудняйтесь, А.И., я этого вычеркивать не буду. Пусть и первый том Маршака лежит, как мой пятый.

— Да в пятом-то вашем пусть она будет, эта цитата, — это другое дело (п[отому] ч[то] мой 5-й «проходит» не через него, а через Косолапова).

— Да ведь, А[лександр] Т[рифонович], она, эта цитата, висит там.

— Я ее повесил, пусть висит.

— Ах, ах! Да вы бы вычеркнули ее и сказали, что это мы.

— А вы и попробуйте, посмотрим, что из этого выйдет.

— Подумайте об С[амуиле] Я[ковлевиче].

— С[амуил] Я[ковлевич], уверен, одобрил бы меня.

— Ах, ах!

Жалею, что не привел простейший довод: почему имя члена Союза советских писателей нельзя называть? Это на дальнейшее, а оно, несомненно, еще последует.⁸

С утра — дождь мелкий, «мговый». Косил, собственно закончил нынче основной свой сенокос — под яблонями. Сегодня — посадить, наконец, картошку.

— Как вы отдыхаете?

— Играю в единоличное интенсивное хозяйство.

Пренеприятный инцидент с шофером Перфильевым (?), «А. Тополь», чьи рассказы из армейской жизни года два назад были у нас в редакции. Тогда видно было, что это талантливо, хотя слишком под «Поединок», и я, грешным делом, подумал, что это интеллигентный еврей, которому небо с овчинку показалось в армии. Потом выяснилось, что это шофер, возивший меня раз-другой, милый, начитанный парень, сбежавший из таксомоторного парка на меньший заработок, но подальше от «коррупции» и всяческих мерзостей этого мира. Недоумеваю, — раз и другой — молчит, едва отвечает на мои расспросы. Вчера вдруг:

— Ведь вы меня считаете провокатором. Считаете, что у меня в машине подслушивающее устройство.

— Да вы с ума сошли. М[ожет] б[ыть], я пошутил. (Так, наверно, и было: пошутил, как мы шутим на своем уровне. Обругал его, но нужно было только пристыдить. —

15.VI.68.П[ахра]

Отпечатано 6 л. № 5 («тылы»). Хитров звонит Галанову¹, чтобы узнать о судьбе Быкова. Тот: а у меня весь № 5 на столе. — Так, он же разрешен цензурой, отпечатано 1/3 объема — 6 л. — Пауза. — «Вы мне этого не говорили, я не слышал», (?). Это — третьего дня. Кондратович болен на ногах, на «громкое чтение» в ЦК не ходил. —

Вчера отправляется к Галанову, жду его в редакции.

Звонит Сурков, а потом и заходит в редакцию насчет приема Паччини.

Когда ему (Суркову) говоришь что-нибудь существенное, — в данном случае о положении в журнале, — на лице у него сразу обрисовывается скука и безразличие, безучастие и вместе напряженное припоминание, поиски того, что можно тотчас рассказать кстати. «А вот у меня был случай в «Огоньке»...

Вызываю Брейтбурда, отдав речь на машинку. Реставрировал ее утром, преодолевая отвращение, стыд и еще некую смутную тревогу: м[ожет] б[ыть], ей лучше бы всего не появляться в печати². Но ее запрашивает наш посол в США (для посла США в СССР) вместе с речью Симонова. «Ну, Симонова не нужно, а твою одну». Но там у меня лишь ссылки на Симонова по важнейшему пункту о процессах и т.п.

Брейтбурд сообщает, что звонила Лариса Симонова, сказала, что с Солженицыным плохо, но как именно плохо — не сказала. Думай что хочешь. Еще рассказывают о публичном заявлении отв[етственного] лица (Кириченко из агитпропа?)³.

— Окончательно установлено, что Солженицын власовец и т.д., и по этому поводу будет нечто в общей печати. (Ох, нет, не будет!)

Еще ранее, когда мы ехали в больницу к Марьямову (тот молодцом, не ноет, не жалуется, обложен английскими и русскими книжками, выглядит хорошо), Лакшин рассказал со слов человека, слышавшего своими ушами, как на совещании секретарей парторганизации научных учреждений Москвы выступал Вадимка⁴.

— Все началось с того, как Хрущев представил нам Солженицына (на «исторической встрече» на Воробьевых).

Теперь С[олженицын] совершенно определился как антисоветский тип, враждебный социализму, партии и т.д.

И обращаясь к присутствовавшему там Абрамову (?) из КГБ:

— Мы удивляемся вашему долготерпению, гуманности, — ведь все ясно: враг... Этот человек, которого вылечили наши советские врачи от рака, теперь нагло заявляет, что он сам себя вылечил волевым усилием! — Лакшин со слов рассказчика(цы):

«Ну, погоди, подлец, не пройдут тебе эти слова даром — умрешь от рака».

Невозможно представить, до какой мерзостности может дойти человек, именующий себя писателем. Вчера в редакции (был еще и Закс) всерьез заспорили: кто гаже — Кожевников или Чаковский?⁵

Однако что же с Солженицыным?

Тем часом Бр[ейтбурд] прочел мою речь, кое-что поправил, говорит — хорошо. Я ставлю вопрос о том, что не лучше ли ее опубликовать в «Л[итературной] Г[азете]», а не в «Иностранке»? — Еще бы! — Так я позвоню Маркову — Воронкову. — Прекрасно: мы сразу узнаем, случилось ли что с С[олженицыным]. Ведь если случилось, то ни о какой речи на КОМЭСе не будет речи, — все определится. Звоню Воронкову, он советуется с Г[еоргием] Мокеичем (идет прием венгров), отзванивает: да, лучше в «Л[итературной] Г[азете]». Брейтбурд просиял: двойная радость, забрал статью и поехал в Союз <писателей>. Условились, что он возьмет на себя улаживание вопроса с Рюриковым. —

Возвращается Кондратович от Беляева⁶ — Галанова. 6 л[истов] под нож? — Беляев: под нож. — Убытки, запоздание с выходом уже не на два, а на три м[еся]ца?

— Вы же сами виноваты, печатаете этакие («аналогия» в статьях о Гитлере и в «Иронии истории»). — Нет уж, извините, не мы... — Разбит, измучен и уж нет других слов: конец.

Статьи эти, в т[ом] ч[исле] «Лавров—Маркс» отпечатаны, читаю «Гитлера» по листам из машины⁷. В понедельник в 12 ч. собираем редколлегию, принимаем решение. Было бы чудом, если бы и на этот раз рассосалось, — нет уж, не к тому дело идет.

Милый Еф[им] Як[овлевич] <Дорош>: — А все-таки бог меня любит, я счастлив, что он сподобил меня оказаться в «Н[овом] М[ире]» в «его минуты роковые». Что сейчас жизнь в литературе помимо «Н[ового] М[ира]»! Пустота, а тут — история русской литературы. —

Статья в «Изв[естиях]» о «передвижнике» Генделе — напоминание о необходимости писать, наконец, мой рассказ⁸.

Передача Би-би-си — о будто бы ноте СССР правительству Чехословакии в связи с законом об отмене цензуры.

Падение одного из главных гонителей «Н[ового] М[ира]» мерзавца С.П. Павлова и «двойная бухгалтерия» его «перехода на другую работу»⁹.

Все у меня сейчас так хорошо в верхней комнате и есть нижняя (будущая биб[лиоте]ка), где во второй половине дня не жарко, мой «офис», где еще один стол и лежачок. Сладость игр в единоличное хоз[яйст]во. Все хорошо — купанье, чтение, надежды на работу, — пусть себе без двух 60! Но как схватит, как схватит за сердце: что же это такое делается и чего от тебя требует время, припирая к стене!

18.VI.П[ахра]

Записываю по памяти вчерашнее письмо в ЦК КПСС, копия — секретариату Союза писателей, которое я набрасывал сперва как письмо в секретариат — «византийцам», как их назвал Лакшин после их милостивого посещения редакции. Дорабатывалось и в конце концов переадресовывалось письмо «всей деревней», включая и С[офью] Х[анановну], которая, переписывая на машинке, всякий раз делала дельные замечания, — мы, воспламененные самым существенным, то и дело упускали кое-что из мелочей условности.

В ходе работы изменялось и содержание: цензура сказала Хитрову, что Быкова, разрешенного к печати Отделом, она не подпишет, пока ей не будет дано указание. Ранее, м[ежду] пр[очим], она говорила, что охотно подписала бы, но задержали в Отделе. Теперь это была и ее перестраховка, и месть Отделу за задержание статей, разрешенных ею и уже отпечатанных в тираже (18 тонн бумаги, около 10 тыс. убытка) и, вообще, тут уже черт ногу сломал бы. — Тут же были звонки, посетители, болтовня членов <редколлегии>, «подбрасывавших» мне под перо ту или иную мысль, полуфразу, — я кипел, но дело довел до конца.

Письмо на одной страничке. Перечислены изъятия (6 л. публицистики) сверх Быкова, которого до поры мы не могли не числить в изъятиях.

Далее абзац о том, что замена изъятых вещей, помимо большого убытка материального ( это не аргумент!), повлечет за собой опоздание номера уже не на два м[еся]ца, а на три-четыре, что было бы почти равнозначно прекращению издания.

И далее:

Но самое важное и серьезное даже не это, а то, что задержание этих материалов (публикация «П.Л. Лавров о Марксе и Интернационале»; «Ирония истории» (из политического словаря Маркса); «Преступник № 1 Адольф Гитлер и его хозяева» ничем не мотивировано, кроме в высшей степени странных соображений, высказанных т. А. Беляевым устно т. Кондратовичу относительно возможности превратного истолкования этих публикаций читателем¹.

Эта акция не может не восприниматься нами как выражение крайней предвзятости и политического недоверия, тем более что она завершает собой целый ряд изъятий из последних номеров ж[урна]ла, подготовленных к печати произведений видных авторов (Е. Дорош, Некрасов, Искандер, К. Чуковский и др.).

Редколлегия просит безотлагательно рассмотреть этот вопрос, имеющий решающее значение для дальнейшей жизни редакции.

Повез письмо к византийцам. Ничего за неделю после их исторического посещения редакции они не сделали, только поговорили с Фединым, ничего толком им не сказавшим («будем думать коллективно, надо думать»).

Покамест я излагал сегодняшнюю ситуацию, на их лицах, соперничающих в сохранении невозмутимости и значительности, можно было распознать лишь настороженность и затаенную опаску: как бы он не ввязал нас в эту пренеприятную историю. Впрочем, завтра, т[о] е[сть] сегодня, они отбывают на теплоходе «Гоголь» в Горький на недельку...

Г[еоргий] М[океич]: — Придется вам, А[лександр] Т[рифонович], пойти наверх (знакомый мудрый совет — выпутывайся как знаешь, а мы поглядим, что получится).

— К кому?

— Ну, к П[етру] Н[илычу].

— Он сказал, что сам позвонит.

— Ну, к Суслову.

— Я не буду ему звонить — он трижды уклонился от встречи со мной в прошлом году, это было при вас (Воронков: да, да, при мне).

— Тогда уж к Кириленко².

— Почему к нему? Что он Гекубе, что ему Гекуба?..

— Как же — первый после генерального...

— Нет, мне это уж совсем как-то не с руки (я даже имени-отчества его не знаю и понятия не имею, что за человек, — сейчас только вспоминаю, что именно Кириленко, рассказывали, после апрельского пленума сказал, что «вопрос о «Н[овом] М[ире]» решен, Тв[ардовско]го мы, конечно, освободим»).

Г.М. (с решимостью ставить вопрос напрямую).

— А верно, А[лександр] Т[рифонович], что вы будете приняты генеральным?

— ?

— Так говорят.

— Я не просил о приеме и не получал приглашения.

— А-а! (Разочарование, облегчение и явное понижение интереса ко всей этой ситуации). М[ожет] б[ыть], из-за этого-то слуха они и пожаловали самолично в редакцию.

Самое ужасное и непреодолимое — отсутствие у них желания поступить так-то и так-то даже при условии, если это вполне и исключительно от них зависит. Они привыкли, обучены, натренированы выжидать, догадываться — как Шауро полагает, ибо знают, что Шауро тоже весь в напряжении выжидания, улавливания высшего «мнения».

И ни о какой литературе нет речи, лит[ерату]ра давно уже безразличный фон их деятельности — заседаний, обедов, «договоров» с братскими литературами на манер того, как это делают Брежнев с Косыгиным по линии государственной.

Зачем я все это записываю? Только в добавление к «летописи». Это уже вроде интереса коллекционирования: что больше, то слаще добавлять к собранному.

— Иван Цветков о выступлении на съезде болгарских писателей чехословацкого гостя Пуймана, сына Марии Пуймановой.

— У нас с вами есть договор о взаимной информации, вот я вас и хочу информировать о том, что происходит у нас. В политической жизни нашей маленькой страны происходит попытка, которая при успехе может приобрести значение, выходящее за пределы чехословацкой проблемы. Мы поддерживаем всячески нашу партию, т[о] е[сть] она борется за соединение социализма со свободой. Для себя мы видим в этом возможность жить в литературе без того, чтобы нами «заведовали» люди, в литературе ничего не понимающие.

Были аплодисменты, похлопал и Цветков. Назавтра вызов в ЦК: ты чему аплодировал? Буржуазной демократии захотел? — Текст приветствия ЦК КПБ, составленный Цветковым от имени съезда, читал уже не он, а другой писатель, который не аплодировал буржуазной демократии.

— А текст тот же, ваш?

— Мой.

19.VI.68.П[ахра]

Встал сперва очень рано, выпил кофе, покурил, несколько перемогаясь после «вчерашнего», т.е. обеда с Леоне Пачини и его Идой. Досыпал, но потом все прошло, косил за калиткой, мечтая о том, как после освобождения от «Н[ового] М[ира]» стану учиться водить машину, практиковаться на пиш[ущей] машинке и, вообще, жить в другом плане, писать, наконец!

Жара с утра, на хуторе моем — благодать еще молодого, но уже полного лета. Ходили купаться с Орестом <Верейским> (он зашел за мной) и Дементом — зашли за ним.

Рассказывал Демент о том, что Сурков, запоздавший к обеду в «Узбекистане», обронил, что на Ст[арой] площади, где он был на каком-то сборе, долбали не то спектакль «Большевики», не то рецензию в «Труде» — вернее и то, и другое¹. Прелюбопытно — развитие этого эпизода из жизни искусства. Не оправдает ли этот эпизод преувеличенные представления о роли искусства в политической жизни, свойственные всем нашим руководителям, т.е. не станет ли он той точкой, где перекрестятся противоположные взгляды и настроения — ведь спектакль и по рецензии, и, как говорят видевшие его, на материале истории (покушение на Ленина, обсуждение вопроса и решение о терроре), обращен к истории позднейшей — к 37-му г. и нынешнему отношению к нему (нео- и антисталинизм).

Несомненно, что известная, может быть, наибольшая часть руководства всеми силами души желает провала чехословацкой попытки «соединить социализм со свободой». Уже наготове и отчасти уже пущены в ход соответствующие слова.

Другая же часть, м[ожет] б[ыть], и не в силу симпатий к такому соединению, не может не желать ему успеха, видя в нем ущерб и удар по первой части. —

Живу день в том особом настроении, какое бывает в ожидании «звонка оттуда». Только на этот раз ясно, что Солженицына нам не дадут, хотя речь непосредственно сейчас не о нем, а о № 5. А без Солженицына оставаться в журнале, особенно, если это уже перестанет быть вопросом и будет публичное его «оглашение», нельзя: тогда нужно будет признать ошибкой то, что является заслугой журнала, которую не вполне понимают и оценивают даже его друзья, восхищающиеся Залыгиным, Айтматовым, теперь Абрамовым, — все они из солженицынской стеганки — так можно было бы выражаться, будь у него такое заглавие.

И тут уж одно за другое цепляется. Не записал выше из рассказа Цветкова: П[етр] Н[илович] всячески поносил С[олженицына] в Болгарии, а на вопрос обо мне: мы, мол, не знаем еще, советский он или антисоветский.

21.VI.68

Встал (2-й раз) в 6 ч. Купался с Баклановым и Орестом, читали стихи Ц. Солодаря в «Известиях» о неполадках в заготовке грибов в «березовых борах»¹.

Старость, по-видимому, обладает свойством внезапности даже для таких, как я, которые думали о ней с отроческих лет и всячески отвергали ее. Читая Г. Данилев-ского (едва ли не главное мое читательское увлечение в детстве), я воображал себя 24—26-летним, изредка 28—32 г., но потом возвращался к более свежим годам, — это было легко, т.к. еще далеко впереди было время, когда явилось первое ощущение того, что что-то уже и позади:

Мне девятнадцать, двадцать было лет,

Мне двадцать первый...

Еду в город, чтобы на всякий случай (т.е. на случай звонка) быть на месте и наготове. Бакланов говорит о слухе, что Солженицыну готовится нечто вроде «общественного суда». Если это случится, то больше не о чем говорить: перед этим судом будет и «Н[овый] М[ир]».

В общей сложности в «Н[овом] М[ире]» я около 15 лет. Это немало, и это теперь уже — значительная, такая часть моей жизни в литературе, без которой мне уже трудно было бы представить себя. Бог весть как бы пошла она, не свяжись я с журналом. —

Теплые до духоты ночи, сухоросица. Покосил за калиткой и втоптал в компост. На участке такая редкая трава, что без росы не скосить даже моей обновленной косой. Вода в озере хороша, именно летняя, какую делают в корыте или ванночке для купанья детей. Чуть бы свежее!

Неприятны хитроумные домогательства гостей незваных, — глупо звать (была бы уж круглая дата — куда ни шло) и невозможно уклониться.

Рассказывают, что, давая объяснения по поводу своей речи, Карякин сказал о Солженицыне, что считает его исключительно талантливым. Его прервали:

— Партия не считает его талантливым².

С Баклановым как-то третьего дня зашел разговор все о нем же. Бакланов настолько умен, что разгадал известные изъяны личности С[олженицына], будучи, как я уже отмечал, безусловным его апологетом как художника в отличие от ненавидящих его открыто или скрытно завистников и пр.

Не может человек жить, не видя себя в перспективе дальнейших своих лет, в каком бы возрасте он ни был, только эта перспектива все короче, обозримее. Теперь я вижу себя «бодрым еще» 60-летним стариком, но, видит бог, не могу себя считать вполне искренне таковым.

23.VI.68. П[ахра]

А.Д. Сахаров

Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе.

«Только полнота ведет к ясности».

Шиллер

Введение

Взгляды автора сформировались в среде научной и научно-технической интеллигенции, которая проявляет очень большую озабоченность в принципиальных и конкретных вопросах внешней и внутренней политики.

... еще не стал в достаточной степени реальностью научный подход к руководству внешней политикой, экономикой, наукой, культурой, образованием и военным делом.

[его необходимость] диктуется огромными опасностями и возможностями, заложенными в научно-технической революции и в ряде общественно-социальных тенденций современности.

Мы предлагаем следующее определение понятия научного подхода:

1) Всестороннее и бесстрашное изучение фактов в их взаимосвязи, изучение различных взглядов и теории.

2) Бесстрашное в выводах, непредвзятое, открытое обсуждение, находящееся под контролем гласности, общественного мнения. Свобода от давления авторитетов и предрассудков.

3) Внутренняя последовательность системы теоретических представлений и полное соответствие всем существенным факторам. Пересмотр, в случае необходимости, тех или иных положений при появлении новых фактов.

4) Выработка и точная, известная народу формулировка иерархии главных и промежуточных целей.

5) Выработка под контролем гласности, выборов и других демократических институтов стратегии и тактики, с использованием научного прогноза ближайших и отдаленных последствий, не только местных, но и «глобальных».

[Научный подход]... несовместим со служением антинародным интересам монополистической буржуазной олигархии*, он несовместим и с казарменным коммунизмом различных антиленинских образцов... со всеми формами анархизма.

Научно-демократический подход к экономике, политике, культуре полностью совместим с марксизмом-ленинизмом, с социалистической демократией, с теми социалистическими и коммунистическими отношениями, которые устанавливаются в нашей стране в процессе эволюционной ликвидации экономического «базиса» и антидемо-кратической «надстройки» сталинского лжесоциализма.

Научно-демократический подход частично совместим с буржуазно-демократиче-ским строем, при обязательном условии эволюции в социалистическом направлении (не только социальные реформы, мирное сосуществование и др., но и определенное изменение структуры собственности).

В [этой] статье автор поставил себе целью с максимально доступной ему убедительностью и полной откровенностью изложить три тезиса, которые разделяются очень многими людьми во всем мире...

1) Разобщенность человечества угрожает ему гибелью. Разобщенной цивилизации грозит:

а) всеобщая термоядерная война;

б) катастрофический голод для большей части человечества;

в) потеря интеллектуальной свободы в тисках бюрократизированного догматизма;

г) распространение массовых мифов, бросающих целые народы и континенты во власть жестоких и коварных демагогов;

д) гибель и вырождение от непредвидимых результатов быстрых и неконтролируемых изменений условий существования на планете, — от нарушения «геогигиены»;

е) гибель и вырождение от неконтролируемого в мировом масштабе безответственного использования достижений научно-технической и социальной кибернетики, массовой психологии, научно-технического контроля над жизненными процессами рождаемости, смертности и наследственности и, в особенности, над психическими процессами, с потерей основных человеческих ценностей, с потерей смысла жизни.

Перед лицом подобных опасностей любое действие, увеличивающее разобщенность человечества, любая проповедь невозможности сосуществования науки, экономических систем, различных идеологий — безумие, преступление. Сосуществование идеологий не означает их слияния. Они сосуществуют в мире, при этом более адекватная научным и историческим закономерностям идеология неизбежно оказывается более существенным элементом общественного сознания «на следующем витке» спирали общественного развития.

[отрицание сосуществования идеологий] это, с моей точки зрения, не больше чем демагогия, предназначенная для псевдоубедительного прикрытия бюрократического подведения интеллектуальной свободы, для обоснования идеологической цензуры.

[сосуществование возможно лишь на основе взаимности; с экстремистами, раси-стами и т.п. оно невозможно].

Человечество находится на краю пропасти. Отойти от этого края — это значит, в первую очередь, преодолеть разобщенность, а также осуществить научно-демократические преобразования системы руководства.

Первый шаг — углубление мирного сосуществования до уровня всестороннего мирового сотрудничества. Однако уже это невозможно, если не взят принципиальный долгосрочный курс на сближение двух экономических систем. Мы утверждаем, что такое сближение является в будущем реальным в свете (в силу?) происходящего в обеих системах развития производительных сил, при непременном условии демократических преобразований в обеих системах...

2. Второй тезис статьи — необходимость научно-демократического подхода во внутренней и внешней политике.

В последнее время в нашей стране возникла своеобразная концепция изоляционизма, обращенная на внутреннюю политику.

Ее приверженцы демагогически используют неудачи внешнеполитического авантюризма, а на деле стремятся оправдать проявления внутриполитической неосталинист-ской реакции. [«Нам все равно, что думают о нас западные компартии, — дескать, своих дел по горло»].

На самом деле наша политика очень существенно влияет на соотношение сил прогресса и реакции во всем мире, и лишь узкие кастовые интересы приводят к тому, что эти возможности так плохо используются.

Научно-демократический подход неотделим от принципов интеллектуальной свободы, которые мы ввиду их важности выделяем в третий тезис.

3. Человеческому обществу необходима интеллектуальная свобода — свобода получения и распространения информации, свобода непредвзятого и бесстрашного обсуждения, свобода от давления авторитета и предрассудков.

Такая тройная свобода мысли — единственная гарантия от тягчайших ошибок бюрократического, догматического и волюнтаристского характера... от заражения народа массовыми мифами, которые в руках коварных лицемеров-демагогов легко превращаются в кровавую диктатуру... гарантия осуществимости научно-демократиче-ского подхода к политике, культуре и экономике.

Но свобода мысли в современном обществе находится под тройной угрозой со стороны рассчитанного опиума «массовой культуры»;

со стороны трусливой и эгоистической мещанской идеологии;

со стороны окостенелого догматизма бюрократической олигархии и ее излюбленного оружия — идеологической цензуры.

Поэтому свобода мысли нуждается в защите всех мыслящих и честных людей. Мировые опасности войны, голода, «культа», бюрократизма — это опасности для всего человечества.

Осознание рабочим классом и интеллигенцией общности их интересов — примечательное явление современности...

В последнее время нам приходилось читать и выслушивать настойчивые требования к интеллигенции подчинить свои стремления воле рабочего класса и его партии. [абсурдность этого требования]

Однако на самом деле в таких призывах подразумевается подчинение не классу и не партии (это просто маскировка), а центральному партийному аппарату, его чиновникам... —

Необходимость и возможность углубления мирного сосуществования и курса на социалистическую конвергенцию,

необходимость интеллектуальной свободы,

необходимость научно-демократического подхода к политике, экономике и культуре — три неразрывно связанные темы этой статьи.

[2 части: «Опасности» и «основы надежды»]

Взгляды автора не являются вполне «ортодоксальными». Вместе с тем взгляды автора являются социалистическими, и он резко протестовал бы против любого использования его работы в антикоммунистических целях... [«вбить клин»].

Реальная опасность таких попыток существует как со стороны империалистиче-ской пропаганды, так и со стороны неосталинистских сил. Но это попытки с негодными средствами. Понятие прогресса для меня неотделимо от социализма и нравственных идеалов коммунизма, от объединения человечества на этой основе от демократии и развития мировой науки.

Именно поэтому я считал своим долгом написать эту статью.

<вклейка>

Сахаров

1. «Научный подход»

«Три тезиса»

1). «А, б, в, г, д, е

(что грозит человечеству)

2) «Необходимость научно-демократиче-ского подхода при осуществлении внутренней и внешней политики

3) «необходимость интеллектуальной свободы»

(Часть первая)

Опасности

«А» (угроза термоядерной войны).

«Б» угроза всеобщего голода в более бедной половине зем[ного] шара.

«В». Изменения лика земли, «среды питания», «проблемы геогигиены».

«Г» «Развитие расизма, национализма и милитаризма, и в особенности возникновение демагогических, полицей-диктаторских режимов.

«Д» «Угроза интеллектуальной свободе», «смыслу человеческой жизни».

(«Процессы», цензура, реставрация ст[алинизма]).

1. Основа надежды

«А») «Два лыжника»

«морально-этический характер преимуществ соц[иалистического] пути».

неизбежность сближения двух систем.

Конвергенция

Область «футурологии»

«Лучший вариант»:

Опасности

А. Три технических аспекта термоядерного оружия сделали т[ермо]яд[ерную] войну угрозой самому существованию цивилизации:

огромная разрушительная сила,

относительная дешевизна р[акетно]-яд[ерного] оружия,

относительная дешевизна его и практические невозможности эффективной защиты от массированного р[акетно]-т[ермо]яд[ерного] нападения.

Л. Сциллард об «оружии Страшного суда».

Б. Возрастающая угроза всеобщего голода в «более бедной» половине Зем[ного] шара.

В. Изменения облика Земли, «среды питания», проблемы гигиены.

Г. Развитие нацизма, национализма, милитаризма; в опасности — демагогических полицей-диктаторских режимов.

Д. Угроза интеллектуальной свободе, высшим человеческим ценностям, «смыслу человеческой жизни («процессы», цензура, реставрация ст[алинизма]).

Основы надежды. — «Лучший вариант». Конвергенция.

24.VI.68. П[ахра]

Из-за жары, м[ожет] б[ыть], не законспектировал Сахарова целиком, хотя «Введение» в общих словах излагает все.

Соль вещи не в самой по себе конвергенции, а ближайшим образом в «интеллектуальной свободе», в возможности «бесстрашной, непредвзятой и всесторонней информации, обсуждения, дискуссии».

Демент, как это бывает с ним, когда речь заходит слишком уж далеко, в силу навыков, приобретенных в его «школе», умолкает, поджимает губы, уходит в тот единственный аргумент, что «это не пройдет».

— Хоть бы уж Трапезникова¹ сняли. — Он считал бы это большим результатом, как будто на место Трапезникова нельзя посадить Лобазникова, Иконникова или т.п.!

— Почему-то он (Сахаров) не касается таких вопросов, лежащих на поверхности, как наша «техника» выборов.

Как будто в этом главная наша нужда. Да бог с ними, с выборами, дайте свободу слова, печати — без этого не двинуться с места. В отмене цензуры я вижу — первейший и неотложнейший акт в современной ситуации.

Вчера с Баклановым (дал ему рукопись до утра) в одно слово сказали (я начал, он, с готовностью человека, думавшего о том же, подхватил), что согласны были бы лишиться дачи (это и у него большая сласть — сад и пр.), только бы отменили цензуру.

Политическая и этическая ценность статьи в том, что она появляется сегодня (этот вариант датирован июнем 68-го г.), когда только что прошла волна мероприятий в отношении всяческих эпистолярий, когда над Солженицыным, «Н[овым] М[иром]» и над нами вообще висит мутная туча зловещих намерений (а он говорит о «мероприятиях», о судьбе Солженицына недвусмысленно и прямо, как мы могли только думать и чуть заикаться в своем кругу об этом, — как о позоре наших дней!). И какая безусловная личная бескорыстность — ему-то ничего не нужно, но он не забыл сказать и о «пятипроцентной элите», к которой принадлежит сам (имея на это, м[ежду] пр[очим], положительно полное право!). М[ожет] б[ыть], напишу ему, поскольку Рой [Медведев] говорит, что он, Сахаров, действительно ждет всесторонних по содержанию и даже форме замечаний. —

Отмена цензуры потому и немыслима и невозможна, что это был бы смертельный удар по неосталинизму, — не нужно было бы и «символического исключения Сталина из КПСС», — об этом, будто бы замолчанном предположении или предложении я узнаю в первый раз — из этой статьи.

Еду в город с привычным уже настроением безнадежности: сессия, они там, еще два-три дня нечего ждать. А «византийцы» если и вспомнят по возвращении из волжской прогулки об этом «Н[овом] М[ире]», то лишь с тем, чтобы как-нибудь не завязаться в этом деле². —

Странно: обдумываю все это и не забываю, что нужно еще полить огурцы, которые спасаю от жары, укрывая хитроумной городней из дощечек.

Один из муторных моментов журнальной жизни — рецензия на Лифшица, написанная одним из его апологетов Э. Ильенковым. Я не представлял себе, до какой степени недоброе эхо получили Лифшицовские антимодернистские выступления (Верейский: «до какой подлости можно дойти»; Бакланов: «я ему позвонил сразу и сказал ему все, и сказал, что здороваться с ним не буду» и др.)³.

Перекручивается все так, что, мол, Лиф[шиц] приравнивает модернизм к фашизму и уже получил кусок — членкорство и стронцы «Коммуниста»*.

Нащупывается возможность помочь Лифшицу рецензией Ильенкова, внеся в нее разъяснение, что Лиф[шиц] вовсе не гонитель всякого модернизма, что он антимодернист не такой, как Астахов, Сучков или Ив.Ив. Анисимов. Все это подсказывает Демент по свойственной его природе изворотливости умягчительной. Впрочем, предисловие к «Кризису безобразия» — как будто дает такую возможность.

Но, как я говорил уже в редакции, возражая нашим лифшицианцам (Сац, Виноградов), какая это все муренция перед лицом нынешней картины нашего положения. До того ли!⁴

27.VI.68

«Его реабилитировали, а он опять за свое», — таков в точности смысл изложения в статье «Л[итературной] г[азеты]» биографии Солженицына: «был осужден по обвинению в антисоветской деятельности и отбывал наказание в лагерях. В 1957 г. реабилитирован». «Авторы текста» прямо-таки душу вкладывали в эти строки, чтобы слова «осужден» и «отбывал» сохраняли в себе всю свою назидательную силу, а слово «реабилитирован» означало бы «помилован».

И такими мерзостями прошита-пронизана вся статья, сотканная, само собой, из лжи беззастенчивой и вместе настороженно трусливой, из доносительских подтасовок, подлых умолчаний и т.п., и т.д.¹

Третьего дня, когда мне Лакшин вычитал по телефону наиболее яркие перлы этой подлейшей и глупейшей в сущности поделки (говорят, трудились над ней Воронков с Озеровым, приложил руку, конечно, и Чаковский)², начали складываться в голове «пункты» возражений, уточнений и решительного отмежевания от «Секретариата», все время выступающего в «тексте» — словно бы это «От секретариата Союза с[оветских] п[исателей]». Но по прочтении — беглом, в городском нужнике, как-то отпала охота. Я, собственно, все это уже слыхал и все свое по этому поводу сказал устно и письменно, и неоднократно.

Постепенно в редакции, после того как уже сказал, что это наш невеселый конец, которого мы ждали давно, стал разуверяться в этом и согласился с Лакшиным, к месту припомнившим глумовское словечко «годить». Будем годить.

Нашу унылую беседу, настроение полной заброшенности и неизвестности и безнадежности относительно № 5-го нарушил звонок Воронкова Кондратовичу: заменяйте материалы, — я, мол, говорил и с тем и с другим в обоих отделах, — ни в какую. — Просительски просил: заменяйте. Конд[ратович] сказал, что это не в его компетенции, что Тв[ардовский] в редакции, доложу ему. —

Я не стал ждать, позвонил сам и сказал, что без оформленного распоряжения о замене задержанных материалов распорядиться не могу, п[отому] ч[то] не согласен с мотивировкой задержания решительно и, взяв на себя это преступное дело, м[ежду] пр[очим], подписался в том, что действительно ж[урна]л «попытался протащить» такие чудовищные вещи, за которые нужно не только материалы снимать, но и самих редакторов. Дело не в 18 тоннах бумаги. Согласиться — сознаться в такой преступной попытке. Не почитаете ли? Я бы подослал. Да хорошо бы, — без воодушевления, но все же согласился он, надеясь, м[ожет] б[ыть], что это как-нибудь потом, но мы тут как тут, — был уже 6-й час, — собрали чистые (без пометок) верстки, я вызвонил машину — отправил.

Сегодня еду на ред[акционное] партсобрание, которое хотел было отменить за невозможностью, как мне казалось в том еще настроении, обойти статью «Л[итературной] г[азеты]». Но потом сообразил, что отлично можно обойти, ограничившись «обсуждением вышедших номеров». Годить, так годить!

Рецензия «Сов[етской] России» на поэму А. Софронова — нонсенс. — Отзвук сахаровской статьи в той же газете: «Битва идей и ее “миротворцы”» в словах Б. Рассела насчет «урагана» и необходимости уступок друг другу во избежание общей гибели: нет, нельзя уступать ни пяди. Но как быть все же в случае «урагана», автор Х. Сабиров, канд[идат] философских наук, не говорит². —

И у П[етра] Н[иловича] (если он вдруг не уедет, как говорят, так и не вызвав нас) буду «годить», т.е. сам не начну речи о статье «Л[итературной] Г[азеты]», но, м[ожет] б[ыть], подведу к ней, коснувшись того чувства, что друзья говорили с нами как с больными, деликатно избегая малейшего намека на наши болезни. —

Встал рано, до 5, окапывал и удобрял сирень возле цветника, купался, готовил еще одну грядку под огурцы. — Настроение бодрое, без дыма из трубы, правда. —

30.VI.68. П[ахра]

Который день мажется, как у нас говорили, на дождь и вороны кричат, и все вроде такое, но дождь не разыгрывается. Лентяй Орест <Верейский> говорит, что когда хорошо польешь грядки и пр. (уж он-то польет!), то тут и дождь зарядит. Поливаю, но явно не в полную меру — земля — как печка, т.е. как окаменевшая, пережженная глина. Сейчас (6.30) опять заволокло все небо, пошумливают осины, как перед дождем, но еще ни капли. —

Третьего дня Машу увезла Л[идия] Д[митриевна] в больницу, сегодня едем с Олей туда. <...>.

Пропустил ту передачу бибисейскую, где, говорят, был комментарий к статье «Л[итературной] Г[азеты]». Характеризуется этот опус как очевидный факт усиления сталинизма. Осуждение всемирно известного соврем[енного] писателя только с политической стороны просто глупо и безнадежно даже в целях его дискриминации, т.е. обратный желаемому результат. —

Дементьев подтверждает мое впечатление некоей глухоты, безмолвия по поводу статьи. 3 дня он в городе в литературной толчее, — и ни звука о статье и о С[олженицыне]. Тут, конечно, прежде всего, инстинкт осторожности: вдруг начнут выявлять тех, кто читал «самиздатовского» С[олженицына] и т.п. Но есть, конечно, и что-то вроде презрительного бойкота в отношении этого документа, притворяющегося лишь ред[ак-ционной] статьей «Л[итературной] Г[азеты]» и изо всех сил дающего понять, что это только притворство, прием. Однако — не решились, жулики, назвать это сочинение решением секретариата — не то что еще чем-нибудь! Реагировать — не реагировать? Просто — лень и противно: для внутреннего употребления без нужды — никто не сомневается в моем отношении к этому делу, а «внешнее» исключено. Пусть себе так. А спросят — скажу, что здесь для меня ничего нового, кроме новых ухищрений дискриминации или компрометации.

Так. Но что же с № 5? Завтра еду просто, но если до конца дня ничего не будет оттуда, пишу еще одно письмо, еще короче, но еще не «прошу меня освободить».

Мы и прежде, и до развенчания культа, и еще до войны видели почти все то, что видим теперь на каждом шагу, но жили в привычном представлении, что все это где-то кто-то понимает, видит лучше нас, только руки не доходят. Но теперь этого представления нет и звания. Оттого и страшно порой. —

На днях увидел утром в открытую дверцу своего «Н[аблюдательного] п[ункта]», что зацвел Иван-чай, маскирующий меня от внешнего мира.

Как зацветет Иван-чай, —

С этого самого цвета,

Юное лето, прощай,

Здравствуй, полдневное лето.

(сонное, спелое, полное)

Где-то уже позади

Майские вишен (садов) метели

И не в новинку дожди

Что по листве (молодой) шелестели.

Дождь шепелявит.

Лето на полпути.

Темная зелень сирени, обмершей после цветенья,

Только бы эта печаль,

Эти бы только прощанья.

Здравствуй любая пора,

Здравствуй, любая погода.¹

(непогода)

Липа — сотовым медом, — точно укрыта

В листве — полные жаркие

Соты. Соты медовые скрыты.

Луначарский — у Демента.

1.VII.68. П[ахра]

Навестили [Марию Илларионовну], слава богу, все хорошо, воспаление ликвидировалось, температуры нет. Бюрократизм и распущенность, в заведении (кремлевка, хоть и Кунцевская!). Рвется домой.

Встреча в парадном с Дм[итрием] Петр[овичем] Горюновым, послом в Кении, и его женой красивой и выше его ростом. Африка — не сладко (одиночество, запертость — один среди всей Африки, «табу» на воду — в смысле купанья). — Ну хоть есть досуг писать что-нибудь? — Досуг есть, да настроения нет. «Н[овый] М[ир]» — лучший ж[урна]л. — Суждение основательное, т[ак] к[ак] времени для чтения достаточно.

Дважды вчера сваливался 2-3-минутный ливневый дождь. Он подправил чуть-чуть мои поливки, но комья (комлыжки) на огороде к утру уже опять побелели — такая сушь в них, что испарила это легкое окропление. Огурцы первой и второй гряды — веселые. Те уже разверстывают листок, а на этих еще только два лепестка и зубчики не обозначились, но они уже явно подросли — на земельку не опираются. — Обкладывал хвоей приствольные круги трех яблонь, подрезал лапник с елок вдоль внешнего забора. — Вчера, наконец, нашли второй «колодезь» в трех-четырех метрах от первой, на глубине — в метр — плита, еще нужно рыть и рыть.

На вечернем купанье Демент впервые за все время сказал, что мне действительно нужно освобождаться «от всего этого», хоть и жалко, и ж[урна]ла, и ребят, и положенных там годов (в общей сложности 14 лет).

2.VII.68

Копал, откапывал плиту «колодца», нашел, прошел дождь хорошо для огурцов, но вообще мал.

Съездил вчера в город в сущности зря: ни звука, «византийцы» на каком-то совещании в Мин[истерстве] культуры. Был Брейтбурд, очень, видимо, подавленный моим изъяснением насчет дальнейшей судьбы журнала и вытекающей отсюда невозможности для меня играть в игры КОМЭСа. Был я сам удручен, настроен сквернейшим образом, когда злит и раздражает стороннее отношение к твоим делам: «авось, все еще обойдется».

Видимо, и бедный Хитров, спрашивая: «не звонили?», т.е. я не звонил ли, понял мое настроение.

— Кому?

— Да верно — некому.

По дороге и дома раздумался было в том смысле, что Солженицын, как он ни дорог, не вся литература, нельзя ставить все в зависимость от него — многовато чести, тем более что он это принимает как само собой разумеющееся и ведет себя, ни на столечко ни считаясь с журналом или с кем-нибудь и с чем-нибудь¹. Именно так, что «он для себя лишь хочет воли». Так-то оно все так, но продолжать жить журналу, как бы примирившись с тем, что объявлено в «Л[итературной] Г[азете]», по-прежнему, как ничего не было, не выходит. Приходит ко мне Ирина Павловна: «Что мне отвечать комиссии, если спросят о статье в «Л[итературной] Г[азете]»?

— Говорите, что это дело редколлегии.

— А если спросят, как я лично, секретарь парторганизации, отношусь, оцениваю?

— Это уж личное ваше дело: какое у вас есть личное отношение, так и говорите.

— Да у меня-то оно есть, но комиссия Р[айонного] К[омитета] возлагает именно на меня ответственность и т.д.

Еще не хватало этой комиссии РК, которой задача углубить и детализировать выводы комиссии МГК².

Вчера заказал С[офье] Х[анановне] сделать копии моей переписки с Солженицыным — той, которая шла через редакцию, — все это имея в виду «книгу»: 10 лет ж[урна]ла «Н[овый] М[ир]», идея которой весьма понравилась Дементу. Она показала и письма, адресованные лично ей. Неприятно было, что он за моей спиной контактовался с С[офьей] Х[анановной] в тонах такой деловой интимности, которая в сущности оскорбительна: «Покажите А[лександру] Т[рифоновичу] этот пакет, когда он будет в добром здоровье» и т.п. Так поступают пройдохи в контакт с подручными «лица», которое не уважают, а лишь считаются с его полезностью. Памятное его письмо, в котором он намекал, что не желает оставлять у нас рукопись, чтобы она не попала туда же, не обнаружено.) Может быть, оно в моем досье Солженицына? — Звонок Лакшина, явно обеспокоенный: просит увидеться до.

3, 4, 5, 6, суббота.VII.68. П[ахра]

3.VII. В редакции ждали меня замы и члены, о чем-то сговорившиеся, с явным намерением подвигнуть меня на некие акции. Лакшин с Виноградовым рассказали историю с Любимовым, который уже ходил в снятых, но после письма Л[еониду] И[льичу] ему позвонил помощник, всячески успокоил, а райком, рекомендовавший «укрепить» руководство театра, перетолковал будто бы свое решение в том смысле, что Любимов и должен укреплять по своему соображению.

Не люблю, когда меня подталкивают на некий край, исходя в сущности из того представления, что мне «стоит снять трубку телефона». Все это раздражает, п[отому] ч[то] при всем при этом трубку снимать не советчикам, а мне, точно бы я сам не мог додуматься до этого. Я уже знал от Воронкова, что Демичев уехал, так-таки и не позвонив мне, не уведомив (хотя бы!), что принять не может.

Еду в Союз <писателей>, захожу к Воронкову, там и Г[еоргий] М[океич]. Не помню, чтобы меня встречали так холодно и неприветливо, особенно Г[еоргий] М[океич].

Начал с фразы, что, мол, знаю, что лицезреть меня им не доставляет удовольствия, но что приходится, ничего не поделаешь. Несколько минут пустоутробия (с моей стороны) насчет непорядочности Демичева — византийцы не то согласны, не то бог их знает — молчат, гмыкают.

«Надо, А[лександр] Т[рифонович], к генеральному», — в который уж раз повторяет Г[еоргий] М[океич], возможно, будучи уверен, что на такой шаг я не отважусь. — Дайте мне номер, — говорю и сажусь к вертушке. — «Кабинет тов. Брежнева. — Это Твардовский, могу я говорить с Л[еонидом] И[льичом]? — Он на съезде. — Простите, с кем я говорю? — Помощник назвался, но я тотчас забыл фамилию. — Вы сможете передать Л[еониду] И[льичу], что я прошу о приеме? —Да, будет передано». Это все при византийцах. Они решительно меняются, оживлены, благожелательны. Г[еоргий] М[океич] признается, что он сам надеялся увидеть П[етра] Н[иловича] на съезде и т.п. Сожалеет, что я не был на банкете в память Горького, там, мол, было непринужденное общение. Я говорю, что о серьезных вещах предпочитаю говорить в серьезной обстановке, а не под рюмку. Рассказываю, как был там поцелован Ю. Яковлев, представленный самому Сергеем Владимировичем.¹ — Сейчас только пришла мысль: случайно ли отсутствие на учит[ельском] съезде Демичева? Ведь это его епархия, ему бы и выступить там. Вряд ли случайно, и коли так, то и нечего удивляться, что он не захотел со мной встречаться.

Назавтра, т.е. 4.VII, еду прямо в Союз на воронковскую вертушку. Звоню опять: «Кабинет», но голос другой. Называюсь. «Я не с вами вчера говорил? — Нет, это (опять не разобрал фамилию) такой-то. — Но я просил передать Леониду Ильичу... — Все передано, А.Т. (имя-отчество). — Я буду ждать. — Хорошо, найдем. На всякий случай — домашний ваш»?

Объясняю, что лучше звонить на ред[акцию] моему секретарю (так и сказал), она разыщет меня. — Настроение лучше. Воронков еще добрее, делится со мной, что Г[еоргий] М[океич] «только не хотел говорить», что П[етр] Н[илович] его уже много раз тоже водил за нос и что Г[еоргий] М[океич] (!) сказал, что телефон этот вычеркивает — звонить туда нечего.

«Мы оба возмущались вчера, когда вы ушли: как же так можно, с Т[вардов-ским]». Еду в редакцию, вполне уверен, что сегодня ничего не случится, без охоты и нужды организую выход с Сацем, М[ихаилом] Фед[оровичем], Лакшиным. Обошли два-три места, — все неудачно, зашли в Эрмитаж, прескверно закусили, выпив на троих поллитра, вернулись в редакцию, где нас ждали встревоженные Кондратович и Хитров, уже выходившие на поиски в ближайшие злач[ные] места, — с чего это они? И вдруг звонок: помощник Брежнева Бычков. Я даже не вдруг понял, что он меня соединяет и без большой уверенности спросил, слыша новый голос: — Леонид Ильич? — Да, да, Александр Трифонович (культура!) — Простите великодушно, Л.И. и т.д. Все очень неожиданно, тон — мало сказать приветливый, но даже какой-то «свойский», точно мы вчера только расстались после непринужденной дружеской болтовни. — Вот провожу Насера² и встретимся, я давно хотел и т.п. Я успел даже ввернуть, как похвастался перед византийцами, насчет П[етра] Н[иловича] <Демичева>, подчеркивая такую обязательность его, Л[еонида] И[льича], в то время как тот 2 недели продержал меня у телефона. — Бывает, запарился, — примирительно сказал он. — Попробовал я вырвать что-нибудь по части № 5, но он просто сказал, что понятия не имеет об этом деле. Покончили на том, что по отъезду Насера я должен «проявить инициативу», т.е. позвонить, напомнить, — право же, это куда лучше, чем отрезающее инициативу обещание П[етра] Н[иловича] «разыскать» меня. Пригласил меня послушать его выступление («там и вашему брату — писателям — отведено место»), видимо, придавая определенное значение этому месту. Я даже сказал, что мне забыли прислать билет, он сказал, что «это мы сейчас», но потом я забыл начисто об этом его предложении, вспомнил только после и решил уже, что не поеду. — Ликование замов, членов и всех присных не поддается описанию. «Уже одно это, что он позвонил»...

Вчера опять ездил без большой нужды, но после по-глупому «праздничного» дня 5.VII ничего не хотелось, а к тому же Ольга должна была попасть в город. — Отклонил гослитовское предложение «советоваться» в понедельник, сославшись (сознательно!) на возможную встречу в понедельник с Л[еонидом] И[льичом], который «звонил мне». — Но ниоткуда ни звука о № 5.

Слух о Солженицыне — от его «человека»: между прочим, соображение о личной неприязни к нему со стороны П[етра] Н[иловича]. Очень похоже, П[етру] Н[иловичу] стало дословно известно то, что С[олженицын] говорил о беседе с ним в какой-то компании, где отзыв его, возможно, язвительный, во всяком случае — насмешливый, был «зафиксирован» средствами соврем[енной] записи. —

«Торговцы воздухом».

Жара и жара. Ремонт канализ[ационного] колодца: не халтура ли, поскольку он, не дождавшись меня, уже привалил землей всю оснастку. — Впрочем, хрен с ним, по кр[айней] мере он открыт и оборудован люком с крышкой. —

8.VII.П[ахра]

Вчера навестили Валю. Были у Исаковского.¹ Жара и ветрено (глупая пересадка дикарки <яблони> из-за уборной на место погибшей, — забыл название сорта, черт знает что с памятью, — спросил у Оли: славянка; глупая борьба за нее).

Хроника. Позвонил Лакшин: не приедете? Зачем? Да я просто так. — А у вас ничего? — Ничего. — Звоните Беляеву: как, мол, с № 5, с нашим письмом. Три недели!²

Звонит Кондратович сразу после разговора с Беляевым.

— Вам было сказано, что делать. А на письмо будет ответ через два-три дня. — Спросил, когда будет встреча (не называя имен). Кондр[атович], м[ожет] б[ыть], зря стал объяснять, что в среду или четверг.

Зная о предстоящей встрече, нагло напоминает, что было сказано. Значит, сказано было, конечно же, не им; а те, кем было сказано, может быть, ставят уже не на Л[еонида] И[льича], а на иные силы, во всяком случае, что-то там готовится, куховарится. Вот — коли хочешь!

В благодушии и томлении этих дней обдумывается «речь» — все к одному: доверие или недоверие. И если доверие — то «на усмотрение». А нет — отпустите душу на покаяние. — Не обольщаюсь отнюдь: о «Р[аковом] корпусе» — вряд ли. Конечно, С[олженицын] — не вся лит[ерату]ра, но что говорить!

9.VII.68. Пахра

«Девятого-десятого», — сказано было мне не то в смысле окончания визита Насера, не то как примерный день аудиенции, и: «проявите инициативу».

Завтра думаю проявлять ее: поеду за Машей через Москву, чтобы позвонить: «Л.И. просил меня (сказал мне) позвонить ему...»

Все, что хочу и должен сказать, не должно быть расплывчато и пространно, — ближайшим путем к «доверию и недоверию», а оттуда к вопросу, который, собственно, и определяет состояние нынешнего недоверия — к Солженицыну.

Примерно:

1. Я очень признателен вам за то, что вы нашли возможным принять меня, не говоря уж о том, что я был глубоко тронут непосредственностью вашего отклика на мой почти безнадежный призыв. Безотносительно к тому, каков будет результат этой встречи, я сохраню добрую память о ней. Даже если бы она по каким-либо причинам не состоялась...

2. Дело в том, что я решился просить вас о приеме перед тем, как сделать очень серьезный шаг, серьезный не только с точки зрения моей только литературной судьбы, и мне не хотелось бы остаться с угрызениями совести, что не все до последней возможности сделал во избежание этого шага.

3. Около 15 лет я возглавляю журнал «Н[овый] М[ир]». Назначен я был еще при Сталине, в 1950 г. Первый раз был снят при Хрущеве в 54-м г., и вновь назначен в 58-м.¹

Не мне говорить о том, что этот журнал означает в литературном процессе за все эти годы, сколько и каких новых писателей вступило с его страниц в большую литературу, каков, вообще, резонанс его деятельности в различных слоях нашего общества и даже за рубежом, — обо всем этом в случае нужды можно представить подробную справку. Одно скажу, что так называемая линия журнала, его идейно-эстетические позиции в общем плане были линией партии в вопросах литературы, и мне особенно приятно, что все в практике журнала и в его декларациях находит подтверждение в тех положениях, которые высказаны вами на учительском съезде. О большем, чем там сказано, мы бы и не мечтали.²

И еще: я не просто люблю журнал, но и считаю эту работу самой достойной формой общественной деятельности и к др[угим] формам отношусь весьма скептиче-ски. Материального интереса для меня в пребывании на этом посту не только нет, но мне оно даже в убыток, — но это вообще не вопрос в данном случае.

И однако расстаться с журналом для меня будет нелегко, это почти как уход на пенсию, хотя я нахожусь еще в самой рабочей поре и вообще не собираюсь умереть пенсионером.

4. А дело подошло к такому краю, что или произойдет некий перелом в отношении журнала, <и> будет снята осада его со стороны идеологических инстанций, или же хочешь не хочешь — нужно уходить. Опять же не буду вдаваться в истерию, в подробности и детали той степени воздействия на журнал, при которых оставаться в нем далее невозможно, скажу только, что на сегодняшний день в портфеле редакции имеется по разделу прозы до 10 крупных вещей, подготовленных к печати, никем не запрещенных, но задерживаемых сроком до двух-трех лет. Это по крайней мере объем прозаического материала на 11/2 —2 журнальных года, и это авторы в большинстве широко известные читателю и произведения в большинстве уже объявленные в проспектах ж[урна]ла. Увенчанием этой серии никак не мотивированных задержаний является задержание № 5, о чем как о катастрофе для ж[урна]ла я писал в ЦК отчаянное письмо, и вот уже свыше трех недель не имею на него ответа.³ —

5. Доверие или недоверие ко мне, к нынешнему составу редколлегии. Гл[авный] редактор назначается ЦК, и по его представлению утверждается Союзом писателей редколлегия. Если мы не годимся — снимайте, если годимся, заслуживаем доверия — дайте возможность работать, не поступаясь достоинством литераторов и коммунистов, готовых головой отвечать перед партией за все, что составляет содержание журнала. Я не прошу читать названные произведения или те, что еще имеют быть в портфеле, я напоминаю единственно правильную формулу: «на усмотрение редакции».

Не прошу об отмене цензуры, — только пусть она делает свое дело, а не служит пересыльным пунктом по пути от редакции в Отдел, где решаются судьбы рукописи, вернее, не решаются, а лишь задерживаются.

6. «Санкции» применительно по отношению к редакции: запрещение подписки на ж[урна]л в армейских частях, снятие — помимо воли гл[авного] редактора, членов редколлегии; комиссии разного рода вплоть до нынешней РК, идущей вслед за комиссией МГК (11 к 7!); система упоминаний и неупоминаний в печати; нападки со стороны руководящих лиц (Павлов и др.)⁴, и т.д. и т.п.

7. Есть основания предполагать, что вся эта система «санкций» против журнала, вся атмосфера политического недоверия к редакции, точнее было бы сказать — полити-ческой дискриминации, обязана своим происхождением тому, что с «Н[овым] М[иром]» связывается ближайшим образом имя Солженицына — как в смысле большой заслуги журнала, так и в смысле его тяжкой провинности. Было бы странным и фальшивым, если бы я пытался здесь уйти от ответственности, не касаясь этого имени, подобно тому, как это делает «Л[итературная] Г[азета]», говоря о С[олженицыне], точно он с неба упал с неизвестными читателю зловредными своими произведениями и нехорошим поведением.

8. (до завтра).

Вчерашняя «борьба» за яблоньку (она уж вся обвянула, когда я спохватился, что послеполуденное солнце бьет по ней нещадно и жара варит заживо). Нагородил «мачты и реи», натянул паруса из остатков моего знаменитого брезента, стал окроплять из шланга из-под пальца, управляя размельченным в пыль брандспойтом. На ночь обвел ее «лункой», полил и опять же окропил уже в сумерки, видя, что она будто бы повеселела. А утром — первое дело глянул — живет, листва, как уши — торчком, почти что торчком, а то ведь свисали просто и скручивались уже. — Настроение сразу изменилось, не стыдно уже за эту фантастическую, сумасбродную затею пересадки деревца в июльскую жару — и хотя бы вечером, на ночь глядя, а то днем, часов около 11, да откуда — из тени за нужником, где ее заслонила черемуха и большая дикарка перед дверью и иван-чай гигантский, из сухой, как печка, глины, с однобоким «комом», из которого торчали сухонькие, хоть и живые, коренья, оборванные лопатой — жуть.

Много ли нужно дураку для хорошего настроения — нужно, чтоб его дурость удалась.

10.VII.68.П[ахра]

8. Я много раз высказывался в печати и всячески о Солженицыне, начиная с моего предисловия к первой публикации его сочинения «Ивана Денисовича», с которого, собственно, и начинается С[олженицын] в нашей литературе и который до сих пор является той вещью, что сделала его имя всемирно знаменитым¹.

С[олженицын] — знаменательная фигура в мире нашей литературной общественности. Суждения и настроения читающих кругов (не только литературных!) делятся на два непримиримых «лагеря»: решительно за и решительно против. Это разделение восходит к существующему в нашем обществе разделению по вопросу о «культе личности». С[олженицын] в перекрестии этих противоположных взглядов и настроений, и «Новому миру» приходится нести бремя резко противоположного отношения к себе, и нападки на него со стороны печати, идеологических инстанций и некоторой (малой) части читателей, в сущности имеют в виду С[олженицына], хотя бы имя это и не называлось. Правда, нападки такого рода начались еще задолго до появления на страницах «Н[ового] м[ира]» имени С[олженицына] (статьи против лакировщиков колхозной действительности, «Теркин на том свете», «Райбудни». «Н[овый] м[ир]» начинается не с С[олженицына], а с «Районных будней» (52 г.). Значение и влияние С[олженицына] на соврем[енный] лит[ературный] процесс огромно и неоспоримо (Залыгин, Айтматов, Быков, Белов, мемуаристика)². Читательский интерес к нему несравненен. Запретительные «мероприятия» в отношении его новых вещей, уже довольно широко известных в списках «самиздата», лишь разжигают этот интерес, как и особый интерес к нему «Запада» (он неоднороден, там больше наших друзей, чем врагов).

9. Я считал бы совершенно нормальным наличие противоположных мнений и оценок таланта и идейной сущности С[олженицына], и хотя принадлежу, естественно, к тем, кто считает этот талант исключительным и значение его в нашей литературе огромным и плодотворным, не настаиваю на том, чтобы и все так думали, писали, высказывались. Речь идет лишь о запрещении С[олженицына] как такового, вплоть до упоминания его имени (мой 5-й том, 1-й том Маршака и мн[огие] др[угие] примеры)³.

Я глубочайшим образом убежден (не один я!), что вся практика запрещений, замалчиваний и непосредственно адм[инистративных] вмешательств («изъятие», «копии») причиняет нам прямые политические невыгоды, подрывает престиж, порождает представления о режиме, с которым несовместимо свободное духовное развитие общества и т.д.

Я решительно ставлю вопрос о необходимости опубликования у нас «Р[акового] к[орпуса]» (в первую очередь отрывка в газете с указанием, что полностью в «Н[овом] м[ире]»). Еще не окончательно поздно, еще это сулит нам выигрыш во всех смыслах.

В противном случае нам предстоит понести урон, более значительный, чем в деле с Пастернаком и его «Живаго».

Сознавать это во всей очевидности и как бы молчаливо соглашаться с этим, продолжая подписывать ж[урна]л, «породивший» С[олженицына], было бы для меня отказом от своих убеждений коммуниста и литератора, чьи убеждения — не есть его частное дело.

Обманывать ЦК или обманывать читателей «Н[ового] м[ира]» и моих собственных, предстать перед ними в ином качестве, чем это есть на самом деле, я не могу.

Если голос мой, к которому, простите нескромность, присоединяются голоса всего лучшего, талантливого, что есть в нашей литературе сегодня, — если этот голос не доходит до слуха ЦК, не представляется ему заслуживающим внимания, прошу разрешения покинуть, как это ни печально, ж[урна]л, и я постараюсь быть полезным партии, обратившись к «приусадебному участку».⁴ —

Встал в пятом часу. Холодно и ненастно, сеется сквозь мелкое ситечко, — доски балкона мокры. Погода хороша, как нельзя лучше для моих посадок и пересадок, но уже не так хороша для огурцов и совсем дрянь для земляники, крупной в этом году не только с ухоженных грядок, но и самосевом, вдоль дорожек, меж цветов — всюду. Оля грустна и, чувствуется, едва преодолевает пассивность. Маша задерживается в б[ольни]це еще «денька на два».

Живу в напряженном ожидании предстоящей «исторической» встречи и, вместе <с тем>, «пью радость бытия» в пределах участка, увлечен трудоемкими затеями «преобразования природы» (вчерашняя рябинка, позавчерашняя дикарка-яблонька, всяческие предположения того же рода).

Чувство жалости к деревцу, цветку, растению, обделенному влагой или светом, изнемогающему от скудости почвы, словом, страдающему, сладостное чувство при оказании ему помощи — все это совсем не исчерпывается и не объясняется только корыстными видами на результаты, — оно у каждого доброго труженика земли, — не только у чудачествующего и «играющего в единоличное хуторское хозяйство» дачника. —

Поеду в город «проявлять инициативу», преодолевая чувство неловкости перед «кабинетом», перед Воронковым, который будет слушать мой разговор. —

12.VII.68. П[ахра]

Два дня подряд звоню, «проявляя инициативу». Все новые «кабинеты», — третьего дня — Дебилов: «Его еще нет». Это были как раз проводы Насера. Вчера — новый голос: «Приемная». Объясняюсь. — «Минуту». В трубке новый голос, который принимаю за Л[еонида] И[льича], хотя голос звучит совсем не так приветливо. — Это Л.И.? Здравствуйте, Л.И... — С некоторым раздражением: — Да нет, это Бычков (тот, что соединял с Л.И.). Его сегодня не будет. — Пожалуйста... и т.д. — Да, да.

Сегодня уж вроде и неудобно звонить, и если сегодня не будет звонка оттуда, то уж до понедельника. А № 5 тем временем лежит, и все у нас стоит. Странно, но не очень терзаюсь, разве что неудобно перед «коллективом». А так это уже повторение пережитого неоднократно. «Хуже нет как ждать да догонять». —

Конечно, «фон», как говорит Лакшин, — «фон исторической встречи» неблаго-приятный (ЧССР и т.п.)¹. Но не подсказывает ли именно этот фон решения, которое подкрепили бы положения речи на учит[ельском] съезде? Увы, «положения» и «решения» часто бывают совершенно противоположные, так же, как и решения с положением вещей.

Яшин умер вчера. Смерть, когда никто не скажет: кто бы мог подумать². <...>

Козырев Сем[ен] Павл[ович], зам[еститель министра иностранных дел], искавший по вертушке Федина, наткнулся на меня. Выказал интерес к «Р[аковому] К[орпусу]», я дал (не знаю, забрал ли его человек рукопись, но, похоже, что он, Козырев, больше надеялся, что рукопись получить невозможно («М[ожет] б[ыть], я подожду?»).

Сплю, как камушек на дне,

И не вижу снов во сне.

Это было, кажется, так недавно, что и сейчас мне стыдно за свои глупые слова и поступки и т.п., точно бы это было вчера. А между тем прошло около 40 лет.

Получил от Македонова «Заболоцкого». Прочел вступление.

«Поэзия — это сознание своей правоты».

(О. Мандельштам)

«Поэтическое правосудие» (это где-то у Энгельса). —

Мимоходом сообщает: что «за несколько дней до смерти Заболоцкий завершил работу над «Полным собранием стихотворений и поэм» и сопроводил рукопись завещательным распоряжением³. —

Еду в 10 ч. только потому, что заглох телефон и нет даже Верейского, чтобы в случае чего уведомить меня.

Утро — только что без белой травы от заморозка — холодное, «знойное», как говорят почему-то о холоде.

13.VII.П[ахра] 7 ч.

Маша дома. Всю ночь был дождь не дождь, но ненастье, однако потеплело и небо проглядывает меж светлеющих туч или уже облаков. Вчера — еще один день ожидания звонка. Предположения: не махнул ли он куда-нибудь в Беловежскую пущу на совет праведных против нечестивых. «Ничего, ничего, молчание»¹.

Бедный Некрасов заходил (накануне был внизу, у Анны Самойловны — постеснялся, говорила она, подняться в «главную редакцию» из-за своего состояния, — вчера уже не постеснялся — был совсем пьян с утречка, в том известном нам «недоборе», когда дай еще и еще). Он как-то долго не старел, не было ни сединки, ни морщинки — все был одинаковый — сухощавый, с тщательно подбритыми усиками, так что выбрита кромка над губой и от ноздрей. Вдруг — седые пряди в черных немытых волосах, — серый, жухлый, — плащишко, рубашка — лучше не говорить, — впрочем, насчет костюма он всегда был беззаботен, всегда без галстука, все мальчиком в апашиках.

— Постарел ты, брат, вроде.

— Спиваюсь. — И засмеялся жалостно, склоняя на стол голову. Вперемежку с предложениями и просьбами «выставить», «сбегать» начал безудержно хвалить, превозносить «Н[овый] М[ир]», меня («не Насер — Герой Сов[етского] Союза, а ты»). Все это было при сыне Овечкина Валентине, среди моих хлопот, звонков и непрерывного внутреннего ожидания (впрочем, не столь уж напряженного). Получил 10 р., вернулся ко мне, уже отпив из поллитровки, стал соблазнять, конечно, безнадежно — никто из мужчин не стал, — выпила Нат[алья] Пав[ловна] <Бианки> под мои сухарики от чая. Заснул в кресле у Лакшина. Отвезти его взялся Корнилов В.² Все более утверждаюсь в решимости и необходимости ставить вопрос «на попа» — Никак не иначе.

— Противник менее всего подготовлен к такому акту, как появление в «Л[итературной] Г[азете]», где была эта статья, — комментарий к письму в редакцию С[олженицына]³, отрывка из его романа с указанием, что «полностью он будет напечатан в «Н[овом] М[ире]».

— Не будет ли это уступкой своей позиции?

— Ой, нет. Это будет выражением нашей силы, великолепной неозабоченности тем, что скажет бибисейская «княгиня Марья Алексевна». Покамест роман запрещен — это лучший аргумент в пользу того, что там содержится нечто такое, чего власти боятся. Как только он, оказывается, объявлен, печатается — сразу другое.

Мир не знает, какие утеснения терпела чехословацкая лит[ерату]ра от режима Новотного⁴, — думаю, что они не могут назвать ни одной общеевропейской или мировой значимости произведения, которое было бы там запрещено, а теперь вот оно — появилось на удивление всем. А у нас оно (и не одно!) есть. Есть писатель, чье имя сейчас самое значительное (для мировой читающей интеллигенции) в советской литературе. Нет, только не Федин, но и не Шолохов, и не Евтушенки-Вознесенские. Это выбило бы те подпорки, на которых держится вся пропаганда насчет нашей несвободы и т.п.

Можно и должно, приступая к беседе, сказать, что мое ожидание этой встречи — ожидание «всей Москвы», если не более того. Я, мол, уже с ужасом ждал, что вдруг Би-би-си сообщит «от нашего московского корреспондента», что Б[режнев] на днях примет Т[вардовского] (как известно из достоверных источников, — да какие там источники — с кем ни заговори — все знают. Ко мне уже началось своеобразное паломничество («вот вы будете — вы скажите там»). Но с меня достаточно того, с чем я сам по себе прихожу к ген[еральному] секретарю.

— Крупнейший и самый популярный лит[ературно]-худ[ожественный] ж[урна]л страны, единственный, за которым особо следят за рубежом, в сущности прекращен выходом (№ 5 под замком, № 9 сдается в набор, но типография не может набирать в запас безгранично). Эта задержка сама по себе — сенсация, в самом невыгодном для нас политическом смысле.

Вкупе («запасник» «Н[ового] М[ира]») это составляет такое количество запрещенных вещей, какого не было за всю историю русской (не только советской) литературы.

На пока, только на пока. Терять нечего.

Сознание нашей правоты — наша сила — пусть даже нам и не удастся сейчас, сегодня доказать эту правоту властям, она очевидна для всей передовой части читающих кругов нашего общ[ест]ва.

Начинаю складывать по порядку мою «документальную повесть» «10 лет «Н[ового] М[ира]».

14.VII.П[ахра]

Действительно — Брежнев в Варшаве. Как-то устал я готовиться к беседе и как-то трудно представить все эти наши дела в неменьшей серьезности, чем те, из-за которых он в Варшаве¹.

Утро сырое. Вчера Маша с Олей провели тотальный сбор земляники в неверных промежутках между накрапами дождика. Я только отсадил две части от куста белого шиповника — одну так-сяк, а другую совсем грубо — вряд ли вытянет, хотя погода самая такая... Маша до двух часов ночи сидела над плитой — варила ягоды.

С утра пошел в лес, посмотреть — нет ли грибов, видел только лжеопенки. Насмотрел чудный наплыв на березке за «академ[ическим]» оврагом, пришлось ее свалить (сходил за ножовкой) — все равно не жилица. Заодно вырезал палку из поваленного и высохшего уже дубка (еще там остался кол дубовый).

Гнусный сон ночью, после которого вставал, выходил на балкон.

Начал сегодня потихоньку оживлять набросок 2-й доп[олнительной]².

15.VII

Для порядка еду в город, хотя и нелепо надеяться, что первым делом по приезде из Варшавы он вспомнит обо мне. — Устал готовиться.

А.Ф. Алексеев, якут, которому я в свое время разрешил ознакомиться с моим архивом в редакции, прислал автореферат диссертации на соискание...

«Литературно-критические взгляды А.Т. Твардовского» (Томск).

«...Твардовский в известной мере проявляет односторонность в оценке творчества А. Солженицына, которая выразилась в замалчивании его недостатков в языке, нарочитой тенденциозности автора».

Хорош мальчик! Не говоря уже, что чуть выше Солженицын поставлен в одном ряду со Ставским (на «с») и т.п.¹

Заметил это Лакшин сразу.

16.VII

Съездил, проторчал до 5 ч., правда, тем часом Маша домашние дела делала, С[офья] Х[анановна] переписывала письма С[олженицына] для моей папки. Пренеприятно оперирование «встречей» (Бек — Мелентьев¹, а тот: «будет она или не будет») как чем-то общеупотребительным.

Сегодня не еду — телефон работает, а чтобы ехать звонить — нет еще в печати о возвращении из Варшавы. «Фон» все густеет. Идти, — наперед запретив себе самое слово «цензура»...

А тем временем — еще день, день нашего «саботажа» указаний ЦК². Добро еще, что письмецо было написано и мы ждем указаний. Но все равно, — есть люди, которые неусыпно озабочены нашей погибелью, озабочены по призванию и по необходимости.

Паустовскому все же сегодня выдан некролог в «Правде» с портретцем, в «Изв[естиях]» — без. Писатель он безусловно плохой, но все же хоть человек старой веры литературной, благоговевший перед ней — литературой, что не только недоступно людям, привыкшим заведовать ею, но и предосудительно, как пережиток язычества после введения православия. Ему не простили выступления на Дудинцеве (о «Дроздовых») и подписей <в защиту> Яшина — «Рычагов» и «Вологодской свадьбы».

Мало что там, в «Журналисте», была рассказана история фальшивки (кстати, тот редактор снят), мало ли, что там еще (Павлов, например), а это, т.е. «очернительство», за ним оставалось³.

Оба покойника подряд завещали хоронить себя вне Москвы. Яшин на родине, Паустовский в Тарусе, которую он приспособил себе под некое «Монрепо», хотя по биографии ему бы юг, Одессу.

Ф. Абрамов. Отказ Косолапова печатать вещь в «Роман-газете» («поскольку мнения в критике разошлись»). Боже, разделать бы эту «Роман-газету», да где, на каких столбцах или страницах, — давно уже «Н[овый] М[ир]» отказывал себе (и все чаще) в роскоши высказываться по потребности⁴. А дальше что — невозможно в точности предвидеть, но добра не жду. Тешусь спокойствием совести и услаждаю тело и душу дачными благами. Купались после перерыва на холодные дни, — вода холодная, но хорошо. Все так хорошо в природе и даже дома, что уже страшно — не перед добром!

Арк[адий] Белинков, фамилию которого я давно слышу, но даже когда узнал, какую штуку удрал он, произносил ее неправильно. Читаю его «Олешу» в «Байкале»⁵. Пожалуй, там есть в скобках и так просто издевательские места. Дементьев об этой «плеяде».

17.VII

Странное дело: еду вновь «проявлять инициативу», что само по себе неприятно, требует подавления в себе крайней неохоты, и не в самом лучшем случае не сулит добра, имея в виду «фон», ситуацию. Еду также проститься с покойником¹, — в чем опять же нет ничего, кроме «осознанной необходимости». Затем редакция, тщетно скрываемое ожидание на лицах, тоска и предчувствие недобра. А настроение спокойное — даже можно сказать хорошее. Попробовал с утра оправить дерн, набросанный при чистке канавы (неприятно было проходить вчера мимо этого человека в безрукавке, немолодого, почти интеллигентного, вспомнилось, что, рассказывали, здесь нанимались копать огороды и т.п. учителя), на мою «планировку» лужка за калиткой. Плоховато. Потом решил собрать, снять всю эту дернину и сложить на вылежку (дерновая земля). Сразу стало веселей. Уже будь что будь, а завтра с утречка начну приводить все в порядок. Одобрено и Машей, как и моя работа над составлением «Синей книги» (по цвету обложки ж[урнал]а). Задачи пен[сионного] возраста: переписка Дневников на маш[инку], собрать мои ред[акционные] письма².

18.VII

Встал до 4, было еще темно, но уж досыпать не стал, собрался перевозить дернину из-за калитки, дождь прошел, завершающий ночную свою работу. Вывез в грудок под лиственницей (Маша: «Самые грибные места завалил») 10 тачек мокрой дернины. Пошел купаться, на другой берег не заплывал, помылился, помылся, окунулся. После завтрака, как обычно, тянет в дрему, — собственно, я уж 6 ч. на ногах.

Паустовский в гробу был очень хорош, благообразен, спокоен, поистине с чистой совестью отошел. Впервые в жизни облик покойника как-то даже примирял со смертью, — можно и умереть достойно, если жил достойно. Правда, ничем он, собственно, не заслужил в своем творчестве такой «гражданственно-этической» репутации, — это больше в силу его «подписей» и в память речи на Дудинцеве.

На панихиде не был, но рассказали: Мих. Алексеев, Шкловский¹ — всякой твари по паре. Давно уже замечено, что те самые заведующие литературой, что при жизни тебе любую гадость учинят, не забудут потом охотно фотографироваться у гроба в последнем почетном карауле, охотно, с полным пониманием своей выгоды, — вот они мы!

Кандидату в президенты в США нет смысла говорить о своих любимых писателях — это никому не интересно. У нас другое дело. Не говоря уж о Солженицыне, но и Паустовского упомянуть — так или иначе приобрести или потерять энное количество голосов. Этого не знают заведующие литературой, да им и ни к чему: и так изберут.

Слышал вчера радио об отъезде Вальдека Роше: провожал Суслов и еще кто-то из безымянных. А генсека, по всему, встречает и провожает генсек же. Знак дурной. Говорят, что и Пайетта приехал, но о нем ничего официально².

Это уж так все натянулось, что как ни безнадежна сама по себе встреча по имеющим быть результатам, но без нее уж ничего и не придумаешь, чем кончится нынешнее положение.

Через Эмилию, озабоченно справлявшуюся, как мы («Н[овый] М[ир]») и что, стало известно, что уже где-то появилось в зарубежной печати о закрытии журнала.

Третьего дня вызвали Кондратовича Беляев с Кириченкой³ (агитпроп). Были слова, какие и предполагались: саботаж, противопоставление себя не себе и т.п. В момент, когда партии так трудно, вы вместо того, чтобы помочь, и т.д. Но были и уговаривания: сделайте, поможем выходом и не будем к след[ующим] №№ придираться (?!). Словом, согласись, подпишись, что они были правы, и будешь виноват по статье первой.

Теперь уж можно начать беседу как-нибудь так, что, мол, я могу представить, как выгляжу со своей настоятельностью в такой момент (нынешний). Но, во-первых, речь идет о моей лит[ературно]-парт[ийной] судьбе, а во-вторых, я позволяю себе думать, что и то, с чем я прихожу к вам в настоящий момент, каким-то образом входит в контекст этого момента.

Сегодня не еду, жду-не-жду, но здесь, а завтра так или иначе, — ехать, т.к. пятница — мой день в ред[акции], к тому же 60-летие Закса. — Как бы хорошо было ехать на это торжество, пренебречь которым принципиально нельзя, ехать с результатами хоть какими бы то ни было. —

19.VII. П[ахра]

Слушал вчера и «2000 слов». По совести говоря, я подписал бы это, относительно нашего положения. А написал бы? И написал бы, только написал бы лучше, — там есть все же в тоне и наклонении что-то неуловимо неприятное, но по существу — что же возразить? Даже насчет того, что партия не заслуживает благодарности.

Сколько людей слушает у нас все это — одни с величайшим сочувствием и симпатией, другие — с напряженной опаской и ненавистью: вон чего захотели!

Сегодня уже почти совсем ясно, что Л[еониду] И[льичу] не до нас.¹ И дело дрянь, уже нет возврата к «норме» — ж[урна]л не выходит, в этом, конечно, обвинят нас, назовут и саботажем, и противопоставлением, и невыполнением. И теперь уже не сошлешься на отсутствие ответа на мое письмо ЦК: ответ был (из уст того, на кого, в сущности, мы жаловались — Беляева вкупе с его покровителями). С незыблемостью по образу и подобию 5-го этажа 3-й будет стоять на своем, тем более что ему — в отличие от пятого — может попасть в случае (немыслимом!) нашей победы.

В таком духе придется сегодня совещаться.

5.VIII.68. Пахра

Всего было за эти более чем две недели. Бог миловал, закрут мой уложился на этот раз в минимальные сроки, <...>

Вышел (сиг[нальный]) № 5, «уникальный», — 200 вм[есто] обычных 280 страниц.

Симонов: — Это объем, какой был до того, как мне тов. Сталин добавил 6 листов. Ты возвратился к объему времен Щербины¹.

Были за эти дни во всем своем напряжении и Варшава, и дер[евня] Чиерна —<над-Тиссой>, и Братислава. Последние дни дежурил у транзистора.²

Никогда в моей жизни «международные события» не подходили так близко к ней, не касались ее так непосредственно.

Третьего дня (и ранее) переживался настоящий праздник: становилось ясно, что что-то большое, необратимое по существу произошло в пользу «соединения социализма со свободой».

Никогда бы не поверил, что буду так радоваться конфузу, очевидному политиче-скому и моральному конфузу своей страны в глазах всего мира, — чужого и дружественного мира в первую очередь.

Впрочем, конечно же, это никакой не конфуз страны, а лишь ее руководства, на нынешние вопросы попытавшегося дать вчерашние ответы, как пишет мне одна учительница-математичка из Саратова (по поводу статьи в «Лит[ературной] Г[азете]»)³.

Вчера пережил было глухое разочарование, услышав конец братиславского «коммюнике» — из пустопорожних, много раз слышанных слов — потом от зятя Саши, слышавшего все целиком.

С помощью Демента и Анат[олия] Макс[имовича] преодолел отчасти: нет, нечто все же произошло, чего уже не утопить в болоте словес.

Был у меня в эти дни какой-то еще особый перелом внутри — хватит максималист-ских планов и затей и в отношении ж[урна]ла, и вообще. Выполнять долг — и все. Никаких «излишеств». Не нужно ни много яблонь, ни много книг, ничего не нужно непосильного, — жизни остается немного, дай бог чтоб хватило на «Пана» и еще кое-что или вообще на то, что еще под силу.⁴ —

Сегодня еду на «Трехстороннее совещание» — Михайлов, Косолапов и я.⁵ Пусть покамест хоть это — как-никак: «движение воды», а впереди еще «мрие» и моя «историческая». Спасибо, что она пребывала хоть в возможности: Дем[ентьев] говорит, что, м[ожет] б[ыть], эта возможность спасла ж[урна]л в нынешний его немыслимый кризис. М[ожет] б[ыть], она еще поможет мне и сегодня.

<...> Утро мокрое, но теплое. Еще могут протянуться летние грибы, которые, казалось, кончились уже, — и сомкнуться с осенними. Лес нынче особенно неприятен затоптанностью, загаженностью бумажками, банками, склянками не только в «академической» зоне, но и дальше. Мечтаю о выезде по грибы, но для этого нужны не только грибы, но и хоть малая, хоть такая, как в Братиславе, нормализация положения, снятие напряженности.

6. VIII.68. П[ахра]

У Михайлова — все, как и предполагалось, кроме того, что Косолапова не было («Он, по-видимому, хочет с вами говорить на более широкие темы» — это Яковенко В.П.).¹

На общие темы разговора не получилось — он касался то одного, то пятого и десятого, свертываясь непременно к опасливому: «этого мы с вами не решаем» или: «да, сложно все, очень сложно».

Наконец, я обратил его к «личному вопросу» — о 5-м томе. Как-то он очень недолго сопротивлялся. —

— А правда, не запустить ли так, как есть.

— Разумеется. Я никогда и не сомневался, поэтому и не беспокоил.

— Ладно, я позвоню сегодня Косолапову. — Однако добавил: — Или завтра. — Видимо все же смекнул, что лучше еще «посоветоваться».

Могу, пожалуй, считать, что тон и план «встречи» нес на себе отсвет «событий». Отсвет этот (сужу, конечно, по ред[акционным] ребятам) наличествует в Москве, хотя, м[ожет] б[ыть], не всеми осознается еще как отсвет, действительно, событий исторических.

Брейтбурд — о мао-маркузистах.

Мои заботы и хлопоты в связи с Лозанной².

Если верно, что для судеб человечества и мира весьма не безразличны судьбы ком[му-нистического] движения, то нельзя не видеть, что в этом движении наметилось нечто необратимо новое, на чем споткнулась инерция догматизма, сталинизма и проч[ее].

Сахаров гремит — опубликован в «Нью-Йорк таймсе» (3 полосы, значит — целиком), передается по радио.³

Отголоски Братиславы — Брежнев с букетом красных гвоздик на балконе ратуши, конфуз Ульбрихта.

Письмо Мондадори по поводу статьи в «Л[итературной] Г[азете]»⁴.

7.VIII.68. П[ахра]

У Косолапова (он, я, Крюков¹, Яковенко).

— Какие новостишки, В.А?

— Новостишки плохие.

— Он звонил вам?

— Звонил. «Не оставим ли на ответственность А[лександра] Т[рифоновича]?»

А я говорю: А[лександр] Т[рифонович] отвечает за «Н[овый] М[ир]», а здесь наша ответственность.

— А он?

— Ну, что ж, говорит, подумаем до завтра. Сегодня опять позвонил. Но это все на словах. А вы, говорю, дайте мне письменное указание... А так — что ж: он позвонил — забыл, а я потом отвечай.

— Но вы же понимаете, что ставите его в положение невозможности: он не даст письменного. Разве не достаточно было бы этого его «совета»? Мы, например (т.е. «Н[овый] М[ир]»), только и мечтаем, только и просим, чтобы нам сказали «на усмотрение редакции»...

Заглядывает секретарша: Леонов. Косолапов говорит, чтобы его увели куда-то по соседству (где будет какой-то просмотр иллюстраций), а он, К[осолапов], «через несколько минут будет», т.е. кончит со мной, и к нему.

— Вот, пожалуйста, положение: два живых классика в одно время.

— Я уступаю старшему, мне даже приятно быть младшим...

Темп беседы ускоряется, и тут чуть было не произошел один подвох.

— Вы хотя бы сняли указание на «Правду».

— Только-то? — с готовностью отзываюсь я, — пожалуйста. Ведь я сделал эту ссылку из понятных соображений...

Оказывается, «Правду» нельзя называть: она никогда не хвалила Солженицына. («Попробовала бы она тогда не напечатать эту статью Маршака!»).²

И вдруг я соображаю, что т[аким] о[бразом] решен лишь вопрос о т. Маршака.

— А о вашем пятом — особый разговор.

— Ах вот как. Ну тогда я беру обратно свои слова. Ни одной запятой. А если вы нарушите мои права, я найдут на вас управу (это без всякой уверенности в том).

Вскочил, что-то еще сказал, что, мол, жалею его, сунул ему руку, забыв попрощаться с безмолвными Крюковым и Як[овен]ко, бросился к двери (не нужно было так) и только услышал позади: ...до сведения Центрального комитета.

Приехал вчера больным-больной, подрубленный под корень. «А мне — отвечать». Уже не стыдятся даже говорить такие слова. —

Как всегда в таких случаях, жаль, что то-то не так сказал, в том-то не удержался от проявления эмоций и т.д.

7.VIII

Ты помнишь, ночью предосенней, —*

9.VIII.68. П[ахра]

Вчера ездил напоминаться. — Бычков: «Сегодня его нет, завтра не будет, на той неделе, при первой возможности...»¹.

Больше я не должен звонить. М[ожет] б[ыть], он не в том настроении, чтобы принимать меня, хотя не позвони я совсем — нехорошо: вроде бы я уже не считаю его первоисточником власти, авторитетом.

Рассказ Иннокентия Ник[олаеви]ча о том, как при проведении операции по выселению балкарского народа шофер, простецкий деревенский парень, гармонист, сказавший как-то, что нехорошо все же, слишком жестоко выселять всех — одних бы мужчин, а женщин, детей, стариков оставить, на другой день был расстрелян перед строем как предатель родины...²

Георгий Сиводедов³, — брюхо, на шее — оплывом — под подбородком и с боков — хомут жира, стриженная ежиком голова мала от этого, вошел и, точно вчера виделись, понес, понес про свои болезни, близкий выход на пенсию и т.д., и все с самодовольством мужика, кот[орый] и брюхом втайне гордится. Учился, выучился, учил других — вот и жизнь прошла (преп[одаватель] зап[адной] истории), а попро-сту интеллигентным человеком не стал.

Но неужели мне может быть не чуждо некое торжество превосходства над этим Егором, который некогда третировал меня, называя «паном», что в те комсомольские времена было очень оскорбительно и больно, и который учился уже в Москве в МГУ, когда я еще болтался горьким недоучкой, изгнанным из комсомола неудачником? Да нет же, но противно. Спроси его насчет Чехословакии, наверняка скажет, как сторож Сергей Иваныч: «Упустили. Штычком бы, штычком поправлять».

Бакланов. «Авторы текста» статьи в «Л[итературной] Г[азете]» Рюриков, Озеров, Сартаков⁴. С первыми двумя я должен ехать в Швейцарию на КОМЭС. Нет, с такими нельзя ехать вместе. Любой предлог — но нельзя. —

«У вас теперь будет паспорт общегражданский, — ведь вы не депутат».

Примечания

29.V.

¹ Поездка на совещание Европейского сообщества писателей (КОМЭС), вице-президентом которого был А.Т. А.А. Сурков — поэт, секретарь СП, глава советской делегации. Г.С. Брейтбурд — консультант Иностранной комиссии Союза писателей (СП), специалист по современной итальянской литературе, неоднократный спутник А.Т. в поездках в Италию. См.: Г. Брейтбурд. Твардовский в Италии. // Сб. Воспоминания об А. Твардовском. М., 1982.

² В записи заседания Секретариата правления СП 22 сентября 1967 г., которую А. Солженицын «запустил» в зарубежную прессу, почему-то отсутствовало развернутое выступление в его защиту А.Т. (Слово пробивает себе дорогу. С. 316—337. Ср. со стенограммой: «Октябрь», 1990, № 9. С. 172—204).

³ Джанкарло Пайетта — член Секретариата Итальянской коммунистической партии (ИКП) с 1930 г, участник движения Сопротивления. Директор еженедельника «Ринашита» — органа ИКП.

⁴ Джанкарло Вигорелли — генеральный секретарь КОМЭС. А. Леман —представитель писателей ФРГ в КОМЭС.

30.V.

¹ Луиджи Лонго — генеральный секретарь Итальянской компартии (ИКП). Факсимильное издание русского революционного плаката 1917—1929 гг. (из коллекции Библиотеки им. В.И. Ленина), Рим, б.д. (1967), сохранилось в библиотеке А.Т.

² П.Н. Демичев — секретарь ЦК КПСС, отвечавший за вопросы идеологии и культуры.

³ «Унита» — ежедневная газета, орган ИКП.

31.V.

¹ В записи перечислены члены КОМЭС. Н.Б. Томашевский — переводчик, специалист по итальянской литературе, консультант Иностранной комиссии СП.

² Ю.С. Мелентьев — зам. заведующего Отделом культуры ЦК В.Ф. Шауро.

³ Имеется в виду запись из готовящегося к публикации рукописного наследия В.В. Овечкина, в печать не попавшая («Новый мир», 1968, № 9). Б.Н. Пономарев — секретарь ЦК, ведавший вопросами идеологии.

1.VI.

¹ Речь идет о находившихся в заключении А. Синявском и Ю. Даниэле, а также А. Гинзбурге и Ю. Галанскове и других жертвах последнего процесса.

² А.Т. имеет в виду автобиографическую повесть Ж.-П. Сартра «Слова», («Новый мир», 1964, № 10-11); подборку стихов Ганса Магнуса Энценсбергера (там же, 1967, № 8); роман Натали Саррот «Золотые плоды» (там же, 1968, № 4).

2.VI.

¹ Джузеппе Унгаретти — старейший итальянский поэт, один из вице-президентов КОМЭС.

² Письмо А. Солженицына появится в «Литературной газете» 26 июня вместе с обличающей его редакционной статьей. См. запись 27.VI.

3—5.VI.

¹ Леоне Пачини — итальянский поэт. И.В. Абашидзе — грузинский поэт, секретарь правления СП СССР, член советской делегации. Бранко Чопич — сербский писатель, представитель Югославии в КОМЭС.

7.VI.

¹ Ренато Бенедетти — итальянский поэт.

8.VI.

¹ Алексей Иванович Кондратович и Владимир Яковлевич Лакшин, который фактически исполнял обязанности зам. гл. редактора, не будучи утвержден в этой должности несмотря на ходатайства А.Т.

² «Приусадебным участком» А.Т. называл собственное литературное хозяйство.

10.VI.

¹ З.Е. Гердт — артист, сосед по даче на Пахре. В 1970-е гг. выступал с воспоминаниями об А.Т.

12.VI.

¹ Г.М. Марков (Мокеич) и К.В. Воронков — секретари правления СП. А.Т. обращался в секретариат с призывом обсудить на его расширенном заседании положение «Нового мира», которое становится все более нетерпимым. На обсуждении должна, по его мнению, присутствовать редколлегия журнала в полном составе. (Письмо А.Т. в Секретариат правления СП 17 мая 1968 г. Копия. Архив А.Т.).

² Об изъятиях из № 4 см. примеч. 1 к записи 23.IV. В № 5 под запретом оказались В. Быков («Атака с ходу»), Ф. Искандер («Дедушка»), И. Эренбург (7-я кн. воспоминаний «Люди, годы, жизнь»), К. Чуковский (рец. на повесть И. Грековой).

³ Чиновники Отдела культуры ЦК.

⁴ Константин Трифонович работал кузнецом в совхозе Лонницы Смоленской обл., а также обучал кузнечному ремеслу в училище механизации.

⁵ С.Х. Минц — секретарь А.Т. в редакции. Игорь Александрович Сац — критик, литературовед, искусствовед, член редколлегии «Нового мира»; Михаил Николаевич Хитров — ответственный секретарь редакции.

Речь идет о продолжении «Деревенского дневника» Е.Я. Дороша, рассказе В.П. Некрасова «Дедушка и внучек» и произведениях, названных в примеч. 2 к записи 12.VI.

⁶ О задержанных цензурой произведениях: А.А. Бек — «Сшибка» («Онисимов»), К.М. Симонов — «Сто суток войны», Е. Драбкина — «Зимний перевал», а также о «Раковом корпусе» А.И. Солженицына см. в Рабочих тетрадях 1966—1967 гг.

⁷ М.Н. Алексеев — писатель, гл. редактор журнала «Москва» (1968—1989). Его произведения в «Новом мире» не столь критиковались, сколь высмеивались в рецензиях Ю.Г. Буртина и Н.И. Ильиной.

⁸ Редактор издательства «Художественная литература» (Гослит) требовал изъять имя Солженицына, из вступительной статьи А.Т. к выпускавшемуся здесь Собр. соч. С.Я. Маршака. В журнальном варианте статьи А.Т. Солженицын еще упоминался (А. Твардовский. О поэзии Маршака. // «Новый мир», 1968, № 2). После долгого сопротивления, будучи не вправе рисковать судьбой не своего издания, А.Т. снял цитату из статьи Маршака о Солженицыне. Опоздавшая к Т. 1, статья А.Т. появилась в Т. 5 соч. Маршака (М., 1970) как послесловие к его поэзии. В томе 5-м собственного Собр. соч. А.Т. отказывался вычеркнуть имя Солженицына вплоть до конца 1970 г., когда был уже смертельно болен, а само упорство в сложившейся обстановке теряло смысл.

15.VI.

¹ А.М. Галанов — инструктор Отдела культуры ЦК, курировавший «Новый мир». О переговорах с ним см.: А.И. Кондратович. «Новомирский дневник». М., 1991. С. 248—249. Запись 14.VI.

² Речь А.Т. на заседании КОМЭС в Риме в советской печати не появилась.

³ Л.А. Жадова, искусствовед, жена К.М. Симонова. И.П. Кириченко — зав. сектором Отдела пропаганды ЦК.

⁴ В.М. Кожевников — гл. редактор журнала «Знамя», секретарь правления СП.

⁵ Борис Германович Закс — отв. секретарь редакции «Нового мира» до декабря 1967 г., когда решением ЦК был выведен из редколлегии вопреки воле гл. редактора. А.Б. Чаковский— гл. редактор «Литературной газеты», секретарь правления СП.

⁶ Б.С. Рюриков — гл. редактор журнала «Иностранная литература». А.А. Беляев — зав. сектором Отдела культуры ЦК.

⁷ Имеется в виду подписанная к печати Главлитом, но запрещенная ЦК публицистика № 5 «Нового мира» (6 п.л.) — Л.Г. Фризмана «Ирония истории» (см. запись 21.IV.), а также ст. Б.С. Итенберга и А.И. Володина «П.Л. Лавров о Марксе и Интернационале» и статья Д.Е. Мельникова и Л.Б. Черной «Преступник № 1. Адольф Гитлер и его хозяева».

⁸ Е.Я. Дорош — постоянный автор «Нового мира», с 1967 г. член редколлегии, зав. отделом прозы. Статья о Генделе не обнаружена.

⁹ С.П. Павлов, с 1959 г. бывший 1-м секретарем ЦК ВЛКСМ, в 60-е гг. один из ярых противников «Нового мира», в 1968 г. назначен председателем Комитета по физической культуре и спорту. См. о нем в Рабочих тетрадях 1961—1967 гг.

18.VI.

¹ Письмо А.Т. в ЦК КПСС 17.VI. (архив А.Т.). См. также А.И. Кондратович. Указ. соч. С. 252—253. Запись 17.VI.

² А.П. Кириленко — член Политбюро ЦК.

19.VI.

¹ Александр Григорьевич Дементьев (Демент) — член редколлегии «Нового мира» до декабря 1966 г., когда решением ЦК был выведен из нее вопреки воле А.Т. Сохранял самую тесную связь с журналом Орест Георгиевич Верейский — народный художник РСФСР, иллюстратор русской классики, а также книг А.Т. Речь, по-видимому, идет о положительной рецензии на кинофильм «Шестое июля» по сценарию М. Шатрова (С. Фрейлих. Один день революции // «Труд», 1968, 20 июня), которой в ЦК могли быть недовольны.

21.VI.

¹ 21 июня — день рождения А.Т., ему исполнилось 58 лет. Г.Я. Бакланов — прозаик, автор «Нового мира», сосед по даче на Пахре.

² Ю.Ф. Карякин был исключен из членов КПСС после антисталинистского выступления на вечере памяти А. Платонова в ЦДЛ (в марте 1968 г.), где он высказался в защиту Солженицына. Думается, учитывалась при этом и его статья в поддержку повести «Один день Ивана Денисовича», перепечатанная «Новым миром» из журнала «Проблемы мира и социализма» (Ю. Карякин. Эпизод из современной борьбы идей. // «Новый мир», 1964, № 9).

24.VI.

¹ С.П. Трапезников — зав. Отделом науки ЦК КПСС.

² Сессия Верховного Совета РСФСР. Имеется в виду поездка секретарей правления СП на теплоходе по Волге в Нижний Новгород (тогда — г. Горький), где должны были продолжиться юбилейные торжества по случаю 100-летия писателя.

³ Рецензия Э. Ильенкова на кн. М.А. Лифшица и Л.Я. Рейнгардт «Кризис безобразия» (М., 1968) в «Новом мире» не появилась. Неприятие модернизма обеспечило М.А. Лифшицу поддержку ортодоксальных противников «буржуазного искусства», хотя его позиция была далека от таких представителей «соц. реализма», как упомянутые критики И. Астахов, Б. Сучков, И. Анисимов. Выступления по проблемам культуры в партийной печати (М.А. Лифшиц. Маркс и трагедия буржуазной культуры. // «Коммунист», 1968, № 6), нападки на модернизм в пору официальных гонений на него отталкивали от М. Лифшица многих представителей интеллигенции не менее, чем похвалы ему в журнале В. Кочетова (И. Шевцов. Разоблачение кризиса безобразия. // «Октябрь», 1969, № 3).

⁴ Игорь Иванович Виноградов — литературовед, критик, член редколлегии «Нового мира».

27.VI.

¹ Речь идет о редакционной статье «Идейная борьба. Ответственность писателя», опубликованной 26 июня. В том же номере — письмо А. Солженицына с протестом против печатания в зарубежной прессе отрывков из «Ракового корпуса». Он заявлял, что будет преследовать «всякое искажение текста (неизбежное при бесконтрольном размножении и распространении рукописи)».

² Вл. Меженков. Жестокость и красота. // «Советская Россия», 1968, 25 июня. Рецензент хвалит «Поэму прощания» А. Софронова, опубликованную в № 3 «Октября» за 1968 г., за отказ автора «от скрупулезной отделки». Считает правомерным, что центральная глава написана без рифмы — поскольку писать в стихах о смерти — «нелепица». Рецензент не приводит ни единой строки из поэмы, заявляя, что они не будут поняты вне ее контекста.

Х. Сабиров цитирует брошюру Б. Рассела «Здравый смысл и ядерная война», где философ призывает во имя спасения человечества забыть идеологические разногласия. (Ср. с выписками А.Т. 23.VI из «Размышлений о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» А.Д. Сахарова.) Если ссорящимся людям угрожает ураган, они забывают ссору, утверждал Б. Рассел: «Необходимо заставить человечество осознать ураган и забыть о проблемах, порождающих споры». Х. Сабиров доказывает несостоятельность «рецепта Рассела» с помощью учения Ленина об империализме, неизбежно порождающем войны за передел мира.

30.VI.

¹ Первоначальные наброски стихотворения «Как зацветет Иван-чай...» (впервые опубликовано в «Новом мире», 1969, № 1).

2.VП.

¹ Об отношениях А.Т. с Солженицыным см. в предшествующих Рабочих тетрадях. По признанию Александра Исаевича, у него к этому времени с «Новым миром» «все отгорело»: он ориентируется на западную печать. (А.И. Солженицын. Бодался теленок с дубом. // «Новый мир», 1990, № 7. С. 84, 87 и след.). А.Т. связывал с опубликованием в «Новом мире» «Ракового корпуса» судьбу не только самого автора, но и оздоровление обстановки в литературе, возможность двинуть в печать и другие задержанные цензурой произведения. О редакционной статье «Литературной газеты» 26 июня 1968 г. «Идейная борьба. Ответственность писателя», обличавшей А. Солженицына в идейной безответственности и враждебности народу, см. запись 27 июня 1968 г.

² И.П. Архангельская — зав. отделом международной литературы редакции, секретарь парторганизации «Нового мира». Речь идет о предстоящей проверке комиссией Московской городской организации КПСС работы журнала. РК — комиссия районного комитета КПСС.

3—6.VII.

¹ Речь идет о Всесоюзном съезде учителей, проходившем 2—4 июля, на котором выступал Л.И. Брежнев. Ю.Я. Яковлев — писатель, автор рассказов о Ленине для детей, С.В. Михалков — писатель, секретарь правления СП.

² М.Ф. Яковлев — фотограф, приятель А.Т.; Гамаль Абдель Насер — президент Египта.

8.VII.

¹ Михаил Васильевич Исаковский, побуждаемый А.Т., работал над книгой воспоминаний, которая должна была печататься в «Новом мире». См. запись 12 апреля 1968 г. и примеч. к ней.

² Из № 5 «Нового мира» по указанию ЦК было изъято 6 л. публицистики (см. записи 21.IV («Знамя», 2003, № 8), 15 и 18.VI.1968 г. Поставленные в номер взамен изъятого рассказ Ф. Искандера «Дедушка» и 7-я книга воспоминаний И. Эренбурга также не получили санкции на выпуск. Повесть В. Быкова «Атака с ходу» после длительной задержки все же осталась в № 5.

9.VII.

¹ В первый раз А.Т. был снят с поста гл. редактора «Нового мира» постановлением ЦК от 23 июля 1954 г. «за идейно-порочную линию» журнала и «клеветниче-скую» поэму «Теркин на том свете» (в первой редакции). См. «Новый мир» и общественные настроения в 1954 г. // «Дружба народов», 1993, № 11.

² В речи Л.И. Брежнева на съезде учителей было уделено внимание литературе, как важному фактору воспитания молодого поколения. Говоря о «духовном богатстве» страны, генсек назвал А.Т. среди имен Горького, Шолохова, Фадеева, Маяков-ского. Брежнев говорил о необходимости «многообразия стилей, приемов, жанров», выступая против нивелировки индивидуальности художника. «Партия желает только одного — чтобы художественные произведения отражали правду жизни», — утверждал он, предостерегая при этом против одностороннего показа ее теневых сторон («Правда», 1968, 6 июля).

³ Письмо в ЦК 17.VI, где А.Т. протестовал против снятия из № 5 публицистики (6 л.), повести В. Быкова «Атака с ходу» и др. материалов, требуя письменного мотивированного обоснования запрета их опубликования, см. запись 18 июня 1968 г.

⁴ Имеется в виду Отдел культуры ЦК. Комиссия Московского городского комитета, проверявшая работу редакции «Нового мира», состояла из 7 человек, комиссия районного комитета, вслед за ней проверявшая редакцию, — из 11.

10.VII.

¹ Предисловие А.Т. к повести А. Солженицына («Новый мир», 1962, № 11) см.: «Слово пробивает себе дорогу». Сб. статей и документов об А.И. Солженицыне. 1962—1974. М., 1998. Здесь же опубликованы высказывания о Солженицыне из никогда не перепечатывавшихся выступлений А.Т. — речи на сессии Совета Европейского сообщества писателей (А. Твардовский. Убежденность художника. // «Литературная газета», 1963, 10 августа), а также из интервью гл. редактора «Нового мира» корреспонденту Юнайтед Пресс Интернейшенл Г. Шапиро («Правда», 1963, 12 мая).

² Эта мысль об истоках «Нового мира» отчетливо выражена в ряде выступлений А.Т., в том числе и в его программной статье «По случаю юбилея» («Новый мир», 1965, № 1), никогда не перепечатывавшейся. Перечислены авторы «Нового мира».

³ Из вступительной статьи А.Т. к Собр. соч. С.Я. Маршака, а также из т. 5-го Собр. соч. А.Т. (Статьи и выступления) было потребовано изъять упоминания о Солженицыне, что А.Т. сделать отказывался. См. об этом в Рабочих тетрадях 1967—1968 гг.

⁴ Т. е. к собственному литературному хозяйству.

12.VII.

¹ Имеются в виду события в Чехословакии, где начался процесс демократизации, сопровождавшийся ослаблением цензуры, оживлением деятельности оппозиционных партий, общественным подъемом.

² Об А.Я. Яшине, сотрудничавшем с «Новым миром» как поэт и прозаик, см. в предшествующих Рабочих тетрадях. О последнем письме Яшина А.Т. и его ответе из больницы см. запись 27 мая 1968 г. и примеч. к ней («Знамя», 2003, № 8). В дневниковых записях Яшина неоднократно упоминается А.Т. (А. Яшин. Бобришный угор.// «Октябрь», 1880, № 1, 2). «Новый мир» (1969, № 12) посмертно опубликовал лирические миниатюры Яшина и рецензию на последние книги его стихов (Ю. Буртин. «Может быть, это мои прощальные письма...» // Там же, № 10).

³ На книгу А.В. Македонова «Н. Заболоцкий» (Л.,1968) «Новый мир» (1968, № 10) откликнулся рецензией А.М. Туркова, отмечавшей значительность темы и серьезные итоги ее исследования. Н. Заболоцкий распорядился все им опубликованное заменить текстами «окончательно установленными», из специально подготовленной рукописи. Стихи, печатавшиеся в «Новом мире» и отредактированные А.Т., были оставлены в ней без изменений.

13.VII.

¹ 12 июля Л.И. Брежнев отбыл в Варшаву, возвратившись в Москву 16 июля.

² Анна Самойловна Берзер — ст. редактор отдела прозы «Нового мира». О давних дружеских отношениях А.Т. с В. Некрасовым см. в предшествующих Рабочих тетрадях. А.Т. сыграл решающую роль в опубликовании главной книги В. Некрасова «В окопах Сталинграда». На ее первом издании, сохранившемся в библиотеке А.Т., надпись: «Александру Трифоновичу Твардовскому, настоящему поэту и человеку — от искренне любящего его и вытянутого им в литературу В. Некрасова. 1.VII.47.». Опального В. Некрасова А.Т. продолжал печатать («Дедушка и внучек» // «Новый мир»,1968, № 9; «В жизни и в письмах» // Там же, 1969, № 9). Об отношении писателя к А.Т. см.: В.П. Некрасов. И всегда — человеком. Воспоминания об А. Твардовском. // «Нева», 1990, № 6.

Сын В.В. Овечкина готовил публикацию из его наследия, появившуюся в № 9 «Нового мира» за 1968 г. Н.П. Бианки — зав. редакцией, ведавшая хозяйственными вопросами. В.Н. Корнилов — поэт, прозаик, автор «Нового мира». В 1968 г. А.Т. принял к публикации его роман «Девочки и дамочки», который не был пропущен цензурой (опубликован в «Гранях»).

³ О редакционной статье в «Литературной газете» 26 июня 1968 г. см. записи 27 июня и 2 июля.

⁴ А. Новотный — 1-й секретарь ЦК компартии Чехословакии (КПЧ), президент ЧССР.

14.VII.

¹ Пребывание в Варшаве членов Политбюро ЦК во главе с Л.И. Брежневым было связано с событиями в Чехословакии — начавшейся там демократизацией партийной и политической жизни, воспринятой ЦК КПСС как угроза монолитности социалистического лагеря. Собравшиеся в Варшаве секретари ЦК компартий Польши, ГДР, Венгрии, Болгарии и СССР обратились с письмом к руководству компартии Чехословакии с призывом к единству и сплочению в борьбе с контрреволюционными и ревизионистскими силами за дело социализма. («Правда», 1968, 18 июля).

² Работа над главой «Сын за отца не отвечает» будущей поэмы «По праву памяти», задуманной поначалу как дополнительная к поэме «За далью — даль». 1-й дополнительной мыслилась «Перед отлетом». См. об этом в предшествующих Рабочих тетрадях.

15.VII.

¹ Об аспиранте Якутского университета А.Ф. Алексееве, работавшем по теме диссертации в архиве «Нового мира», см. запись 20 июля в Рабочих тетрадях 1966 г. («Знамя», 2002, № 5, с. 139, 170). В.П. Ставский, в 30-е гг. секретарь СП, причастный к репрессиям против ряда писателей. Другого следа в литературе не оставил.

16.VII.

¹ А.Т. Имеется в виду разговор А.А. Бека с Ю.С. Мелентьевым по поводу задержанного цензурой романа Бека «Онисимов». Мелентьев открыто выразил скепсис относительно возможности встречи Л. Брежнева с А.Т.

² Редакция отказывалась снять запрещенные по указанию ЦК статьи (Л.Г. Фризман — «Ирония истории», Б.С. Итенберг и А.И. Володин — «П. Лавров о К. Марксе и Интернационале», Д.Е. Мельников и Л.Б. Черная — «Преступник № 1. А. Гитлер и его хозяева»), требуя письменного обоснования запрета. См. записи в апреле-июне 1968 г.

³ Речь идет о выступлении К. Паустовского в защиту повести В. Дудинцева «Не хлебом единым» (1956), подвергшейся разгрому в советской критике, когда даже К. Симонов, напечатавший ее в «Новом мире», признал это своей ошибкой. К. Паустовский был редактором альманаха «Литературная Москва», где появился очерк А. Яшина «Рычаги» (1957), объявленный «очернительским». Поддержал Паустовский и очерк Яшина «Вологодская свадьба» («Новый мир», 1962, № 12), против которого в печати развернулась кампания с использованием фальсифицированных писем земляков Яшина. См. Рабочие тетради 1963 г. («Знамя», 2000, № 9).

⁴ Речь идет о романе Ф.А. Абрамова «Две зимы и три лета» («Новый мир», 1968, № 1—3), выдвинутом редколлегией журнала на соискание Государственной премии СССР («Новый мир, 1968, № 12). В.А. Косолапов — директор издательства «Художественная литература», выпускавшего «Роман-газету». Замысел А.Т. был осуществлен в статье Н. Ильиной «Литература и «массовый тираж». (О некоторых выпусках «Роман-газеты»)». // «Новый мир», 1969, № 1).

⁵ Имеются в виду отдельные главы книги А. Белинкова «Сдача и гибель совет-ского интеллигента. Ю. Олеша», которые с предисловием К. Чуковского печатались в «Байкале» (1968, № 1, 2) под заглавием «Юрий Олеша». Полностью опубликована в 1997 г. В библиотеке А.Т. сохранилась книга А. Белинкова «Юрий Тынянов» (М., 1965) с авторской надписью: «Дорогому Александру Трифоновичу Твардовскому, замечательному художнику, благородному человеку. Высшей похвалы не знаю. С глубоким, давним и искренним уважением. (9.VI.66)».

17.VII.

¹ Т.е. с К.Г. Паустовским.

² Имеется в виду замысел книги о пребывании на посту редактора «Нового мира».

18.VII.

¹ В.Б. Шкловский — литературовед, критик, сценарист. Ситуация у гроба А.Т. в смысле этой его записи не была исключением.

² М.А. Суслов — член Политбюро ЦК КПСС. О Джанкарло Пайетте см. запись 30 мая. Вальдек Роше — генеральный секретарь французской компартии.

³ Э.А. Проскурнина — работник Главлита, симпатизировавшая новомирцам. И.П. Ки-риченко — зав. сектором Отдела пропаганды ЦК.

19.VII.

¹ «2000 слов» — манифест творческой интеллигенции ЧССР, отстаивавшей свободу слова и печати. 18 июля в «Правде» опубликовано Постановление пленума ЦК КПСС об итогах встречи в Варшаве делегаций коммунистических и рабочих партий социалистических стран, а также Письмо в ЦК КПЧ от имени ЦК компартий Болгарии, Венгрии, ГДР, Польши и СССР. «Братские компартии» требовали от КПЧ «прекратить действие всех политических партий, выступающих против социализма», овладеть всеми средствами массовой информации и развернуть борьбу с контрреволюцией и ревизионизмом, усилив пропаганду марксизма-ленинизма.

5.VIII.

¹ «Новый мир» до прихода на пост главного редактора К.М. Симонова издавался объемом 8, 25 л. Объем сдвоенных номеров достигал 21 л. В.Р. Щербина значился ответственным секретарем редакции, в редколлегию входили К.А. Федин, М.А. Шолохов, А.А. Сурков, А.Н. Толстой, М.М. Розенталь. При Симонове (1946—1953) объем журнала в среднем составлял 15 л., при А.Т. (в 1950—1954 и в 1958—1970-м гг.) — 18 л.

² 29 июля — 1 августа состоялась двусторонняя встреча членов Политбюро ЦК КПСС и Президиума ЦК КПЧ в Чиерне-над-Тиссой. 2 августа в Братиславе происходило совещание руководителей коммунистических и рабочих партий, посвященное ее итогам. В их «Заявлении», подписанном представителями ЦК КПЧ (А. Дубчеком и др.), говорилось о готовности «бороться за укрепление сплоченности международного коммунистического движения» под знаменем марксизма-ленинизма» («Правда», 1968, 4 августа).

³ Учительница Чиброва писала А.Т. после безответного обращения в «Литературную газету». Она восприняла обвинения газеты в адрес Солженицына как бездоказательные и несправедливые и спрашивала А.Т., почему газету не интересуют мнения ее читателей. (Письмо И. Чибровой А.Т. 17 июля 1968 г. // Архив А.Т.)

⁴ До смертельной болезни, настигшей А.Т. после гибели «Нового мира», оставалось около 2 лет. Замысел автобиографической книги «Пан» остался нереализованным.

⁵ Н.А. Михайлов — председатель Комиссии по делам печати при Совете Министров СССР. В.А. Косолапов — директор издательства «Художественная литература» (Гослит), где выходило Собрание соч. А.Т., 5-й том которого (Статьи и заметки о литературе) задерживался из-за отказа А.Т. изъять упоминания о А. Солженицыне.

6.VIII.

¹ Редактор Гослита.

² Речь идет о предстоящей поездке в Швейцарию на заседание Европейского сообщества писателей (КОМЭС).

³ Меморандум А.Д. Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», законспектированный А.Т. 28.VI, в июле 1968 г. опубликовали крупнейшие западные газеты. О создании, распространении и публикации этого программного документа см. в кн.: Р.А. Медведев. Солженицын и Сахаров. М., 2002, с. 44—47.

⁴ Итальянский издатель Альберто Мондадоре свой отклик на редакционную статью «Литературной газеты» «Идейная борьба. Ответственность писателя» (26.VI) послал из Милана в ее редакцию и отдельно «Директору «Нового мира». В письме к А.Т. 4.VII А. Мондадоре объяснял, что купил рукопись «Ракового корпуса» как анонимную и ввиду ее литературных достоинств напечатал, поскольку понимает долг издателя «в соединении автора и читателя» и в этом же усматривает смысл своего бизнеса (архив А.Т.).

7.VIII.

¹ Н. Крюков — редактор Т. 5 Собр. соч. А.Т., выходившего в Гослитиздате.

² Речь идет о статье С.Я. Маршака «Правдивая повесть» («Правда», 1964, 30 января), посвященной повести «Один день Ивана Денисовича». А.Т. цитировал ее в своей вступит. статье к Собр. соч. Маршака.

9.VIII.

¹ А.Т. ездил в приемную Генерального секретаря ЦК КПСС Л.И. Брежнева.

² О впечатлении от рассказа И.Н. Шустера см. также запись 20.Х.1968 г.

³ С братьями Егором и Василием Сиводедовыми А.Т. познакомился в 1923—1924 гг., учась в белохолмской школе, а в 1925 г., когда ушел из дома, жил у Сиводедовых. См.: В.Т. Сиводедов. И письма, и встречи...// Воспоминания об А. Твардов-ском. М., 1982.

⁴ Имеется в виду уже упоминавшаяся редакционная статья «Литературной газеты» «Идейная борьба. Ответственность писателя», обличавшая А. Солженицына в идейной безответственности. По сообщению Бакланова, авторами ее были секретари правления СП: Б.С. Рюриков — гл. редактор журнала «Иностранная литература», В.М. Озеров, возглавлявший Иностранную комиссию СП, С.В. Сартаков — председатель Литфонда, член редколлегии журнала «Молодая гвардия».

Публикация В.А. и О.А. Твардовских.

Подготовка текста О.А. Твардовской.

Примечания В.А. Твардовской.

(Продолжение следует)