Михаил Синельников

Николай Клюев. Письма к Александру Блоку 1907—1915

Что касается опечаток, то я — мистик и фаталист, они будут, держи хоть сто корректур, и Дени Дидро говорил: “Утешаюсь, исправляя собственный экземпляр!” Но Клюеву Николаю Алексеевичу пришлось выправить и те экземпляры, что им подносились читателям. В том числе и самому для него авторитетному, тому, которому и посвящена первая книга... На титуле сборника “Сосен перезвон” напечатано: Александру Блоку “Нечаянной радости”. Ошибки пришлось править не только орфографические (коих, надо сказать, тьма тьмущая). Вот строчка “В наряде девичьем простом” меняется на “В наряде девичьи простом”. И видим: переменой одной буквы и отсечением другой спасается сама поэзия и прекращается ее утечка.

Некогда престарелый акмеист М.А. Зенкевич, близко знавший Клюева, рассказывал мне, что Н.А. учился в своем Олонецком крае по рукописным “раскольничьим” книгам и лет до семнадцати даже не видывал напечатанных. И не только в расстановке слов, но и в тонком, ясном почерке Клюева чудится нечто старорусское и староверческое. Эти словно бы гусиным пером проведенные черты говорят о резкости поступков, о потаенной пылкости нрава. И какая отчаянная решительность, что за причуда: вдруг зачеркнуть название вступительного стихотворения, а заодно и кольцовские строки, ставшие к нему эпиграфом. Значит, все-таки (запоздало, задним числом) захотелось отделаться от необязательных ассоциаций и сопоставлений. И работа над сборником, снабженным столь лестным предисловием Валерия Брюсова (“Почти в каждом стихотворении Клюева есть строки, которые изумляют”), продолжилась и после того, как сборник этот стал литературным фактом.

Ну, да, многие и самые ранние стихотворения будущего (когда это еще будет!) автора “Погорельщины” и будущего (сбудется через несколько лет!) наставника Есенина незабвенны и обречены на нетленность. Прав Брюсов, сразу врезаются в память именно строки! “В заревое пала море Огнекрылая душа”. Или: “Я надену черную рубаху, Опояшусь кожаным ремнем, По камням двора пройду на плаху С молчаливо ласковым лицом”. И уж, конечно, это чаровавшее и меня с детских лет: “Недостижимо смерти дно, И реки жизни быстротечны, Но есть волшебное вино Продлить чарующее вечно”. И так далее, и так далее. С самого начала Клюев — крупный поэт. И с самого начала — поэт трагический. Да уж: “Отец, с веревкою на шее, Придет и сядет к камельку”. Все заворожены, все приглядываются к этим жутковатым и неотвязным видениям... Репринтное переиздание, осуществленное московским издательством “Прогресс-Плеяда”, на всякий случай снабжено и восхищенной гумилевской рецензией. Проницательной, как это было всегда в “Письмах о русской поэзии”. Даже пророческой — предрекающей будущее Клюева.

Однако в данном переиздании нам интересно прежде всего иное — не эта достаточно известная рецензия. Важно то, что заставляет меня отозваться на выход книги, впервые увидевшей свет девяносто лет назад. Ведь на ее страницах истонченный почерк Клюева встречается с волевым почерком того поэта, которому она и посвящена и подарена, — с почерком Александра Блока. И, таким образом, возникает подобие разговора двух писателей. Пусть даже Клюев и не мог видеть этих многочисленных пометок — блоковских реплик. Но ведь Блок был на редкость прямодушен, честен в своих литературных (не только в литературных) суждениях. И нет оснований думать, что не сказал бы того же самого в лицо ждущему его отклика и суда. Случалось, что судил безжалостно.

Но Клюевым в то время он, очевидно, был очарован. Для него воистину это был “Голос из народа”. В затянувшемся ожидании такого голоса из самых низов перемешивались надежды с ужасными предчувствиями (“Тайно сердце просит гибели...”). О, не холопским, не холуйским тоном заговорило теперь это умное, дерзкое простонародье! И зачеркнувший неопределенно-мечтательные, как бы примирительные кольцовские строчки о грядущем отдыхе, Клюев сохранил ставшую эпиграфом ко всей его книге строку Тютчева: “Не то, что мните вы, — природа...” Оторванная от контекста, от укоризненной инвективы и предваряющая такую книгу, она звучит просто грозно, в ней есть нечто непримиримо-роковое.

Конечно, Клюев был не только талантлив и умен, но и хитер и расчетлив... Адресуя “дворянскому” поэту риторический вопрос “Верить ли песням твоим — Птицам звенящим рассвета”, поэт “крестьянский” словно бы обещал и всепрощение и примирение: “И в безбрежном поцелуе души братские сольем” (понятно, что этот поцелуй обещан не только лично Блоку). Блок, верно, не мог не дорожить некоторыми изъявлениями чувств. По всей видимости, искренними, подчас довольно фамильярными... Из дневника Р. Ивнева знаем, что Клюев обманул Блока красивой сказкой: мол, в деревнях Олонецкой губернии поют песни на его, Блоковы слова. Блок, бедный, поверил. Хотя как проверить? Далеко все ж таки до селения Андома, где сочинена клюевская дарственная надпись. Самая что ни на есть сердечная: “Александру Александровичу Блоку в знак любви и чаяний радости-братства”. Но вот чем дальше во мрак этих “лесных былей”, тем слышней некий “будущий гул” (воспользуюсь выражением Ахматовой).

Так кончается стихотворение “Пахарь”. Да уж это — не кольцовская идиллия и даже не никитинский ропот. “Очень озлоблен”, — выведено под этими стихами, отмеченными к тому же загадочным, каким-то масонским треугольником. Выцарапаны эти слова знакомым почерком состоявшегося автора “Снежной маски” и будущего автора “Двенадцати”. Говаривавшего, что надобно разбудить дремлющие в русском народе ресурсы жестокости. Кажется, признаки такового “пробуждения” и тревожили, и радовали Блока.

Для того, кто любит поэзию, это чтение (совместно с великим читателем) — наслажденье. Ведь каждая блоковская помета — рецензия. Заставляют задуматься и все эти знаки интеграла и кресты, и уверенные подчеркиванья слов и строк, и окаймляющие куски текста линии, явно выделяющие сильнейшие строфы, существенные мысли. Здесь — поиск насущного. И ведь возможны различные истолкования каждой пометы! И вопросительного знака, и восклицательного. Скажем, в стихотворении “Грешница” восклицательным отмечено одно (к тому же подчеркнутое) слово “берета”. Упоминание этого головного убора на “грешнице” сразу делает стихотворение современным. Вечен повторяющийся в веках образ Магдалины... Уместно ли только это слово, не является ли тут восклицательный знак и вопросительным? Однако возможно, что подобные вторжения современной лексики все-таки нравились данному строгому читателю. Очевидно, не покоробило и иноземное, казалось бы инородное слово “эшафот” в стихах о предстоящей казни...

Клюев Николай Алексеевич (о котором на приложенной к этой книжке фотографии с угрюмо-сосредоточенным и цепко-разбойничьим лицом написано рукой читательницы: “Народный поэт”, — тогда это была еще кличка, отнюдь не звание!) не был прост. Хотя порою, в чаянии житейских выгод и прикидывался сермяжным, посконным и кондовым. Конечно, он хорошо знал мировую литературу. Читал Гейне в подлиннике. Возможно, и Верлена... Знал философов античных и новых, имел понятие об исламе и буддизме. Разумеется, как поэт, испытал влияние не только Некрасова (и, допустим, Лермонтова), но и символистов-современников: Сологуба, Бальмонта, да и того же Блока... “И наших рук пробитых гвозди могли свидетельствовать нас...” Ведь эти клюевские строки сродни образному строю и интонациям блоковских стихов эпохи увлечения русским сектантством, характерного для целого ряда тогдашних авторов... Но и Блок при всем своем безумии был все же не простак. И умел хотя бы только чутьем поэта распознать и фальшь, и подлинность. А в Клюеве было много подлинного. Отсюда — напряженный интерес к нему.

В наши дни такая книжица — роскошь. Большой прибыли издательству она не даст. Похоже, прибыль и не подразумевалась... А ведь как интересно было бы таким образом прочитать именно то, что, как правило, не издается. Пометы на полях: кажется, Пушкин оставил свои замечания на страницах многих томов богатой не по средствам библиотеки. Прочитать их все — не значит ли пройти университетский курс! Или вот из личных моих воспоминаний: проникнув в “святая святых” библиотеки дома Волошина в Коктебеле, я однажды изучил бессчетные придирки Максимилиана Александровича, оставленные им на полях подаренной (с почтительной надписью) книжки Натальи Крандиевской. Язвительные, насмешливые замечания... Что мне особенно любопытно, ибо, по моему скромному разумению, из них двоих природным поэтом была именно она.

Однако издательство “Прогресс-Плеяда” сосредоточило свои усилия вокруг наследия Блока. Очередные тома его собрания сочинений соседствуют в плане с книгами друзей, современников великого поэта. Это, как говорил Александр Александрович, “близь души”.

Не могу здесь утаить одного обстоятельства. С некоторых пор я нахожусь в смертельной вражде с руководителем “Плеяды”. Это, видите ли, дело человеческое, “слишком человеческое”. И моя рецензия сочинена не с целью примирения. Но и поселяне умеют чувствовать. И нельзя не видеть, что хотя бы в данном случае делается бескорыстное и, конечно, превосходное, культурное дело.