Гриша Брускин

Работа над ошибками

Тогда*

В голодном 1918-м, в первую годовщину Октября, Альтман оформил Дворцовую площадь в Петербурге.

Художник рассказывал, что на оформление ушло пятьдесят тысяч(!) квадратных метров дорогого кумача.

Народ изумлялся.

А Натан Исаевич пояснял: “Тогда денег не считали”.

Надо бы смочить*

В 1920 году Альтман лепил голову Ленина в Кремле.

Вождь позировал и одновременно читал вслух из “Детской болезни “левизны” в коммунизме”: ...Пусть буржуазия мечется, злобствует до умопомрачения, пересаливает, делает глупости, заранее мстит большевикам и старается перебить лишние сотни, тысячи, сотни тысяч завтрашних или вчерашних большевиков: поступая так, буржуазия поступает как поступали все осужденные историей на гибель классы. Коммунисты должны знать, что будущее принадлежит им!..

— Владимир Ильич, глина засохла.

— Товарищ Альтман, выльете воду на мою голову!

У Альтмана была красавица-жена — Ирина Валентиновна Щеголева-Альтман.

Сестра Ирины Валентиновны была замужем за Брониславом Балаховским.

В 37-м Балаховского арестовали.

Думая, как бы спасти родственника, Альтманы решили обратиться за помощью к своему близкому другу депутату Верховного Совета, cталинскому приятелю Алексею Толстому.

Сели на поезд и по узкоколейке поехали в Царское Село в особняк писателя.

Приехали. Толстой выслушал и сказал: “Ничего не могу поделать. По моим данным, Бронислав действительно польский шпион”.

Когда вернулись в Питер, Натан говорит Ирине Валентиновне: “По-видимому, Бронислава уже нет”.

Подумав, добавил: “И Толстого — тоже”.

В Сибири, в эвакуации, Альтман стоял у мольберта и кисточкой смахивал с холста тараканов.

Одного не смог смахнуть.

Мазнул по нему берлинкой и сказал: “Заслуженный деятель искусств”.

Этот Эфрос*

Альтман: “Ну что этот Эфрос! Написал, что я поддельный кубист. Это все равно что о брюнете сказать, что он поддельный рыжий”.

Ирина Валентиновна: “Да, жена я была плохая. Но зато какая я вдова!”.

Боровский вырос на глазах Альтманов.

Встречая Сашу, Ирина Валентиновна обычно говорила: “Саша, мы с тобой — друзья детства”.

Маяковский на коне*

Тышлер говорил о кибальниковском Маяковском: “Разве это Маяковский! Вот я бы поставил памятник: “Маяковский на коне”.

Стравинский не отвечал на письма одного молодого человека.

На вопрос “почему”, сказал:

— Зачем же я буду даровать ему бессмертие.

Балет Асафьева “Пламя Парижа” — единственный балет с хоровой вставкой.

Приходит Немирович-Данченко на премьеру.

Рядом сидит рабочий-передовик и спрашивает:

— Слышь, петь-то когда будут?

— Это не опера, а балет. В балете, как известно, не поют.

Тут входит хор и поет “Карманьолу”.

Работяга потрепал дружески Немировича-Данченко по плечу и сказал понимающе:

— А ты, парень, видать, как и я. Первый раз в театре!

Соллертинский о балете Асафьева:

— Все хорошо. Осталось только музыку написать.

Во время репетиции дирижер Борис Эммануилович Хайкин заметил, что секретарь партийной организации Большого театра певец Артур Эйзен отсутствует.

Хайкин спросил:

— Где Эйзен?

— Пошел в туалет.

— Зачем? — удивился дирижер. — Ведь он уже все сделал на сцене.

Каганович Абрам Львович — красивый, вальяжный, умница, профессор истории искусств, столп Петербургской академии художеств, рассказывал: “Раньше студентки говорили мне: “Абрам Львович, возьмите меня!”. А теперь говорят: “Абрам Львович, возьмите меня... в аспирантуру”.

Скульптор-реалист Керзин сменил формалиста Малевича на посту комиссара искусств в Витебске.

В 70-е его попросили вспомнить историю взаимоотношений с Малевичем.

Керзин не стал вспоминать, мотивируя отказ следующим образом: “Обо всем этом я уже рассказал в журнале “Искусство” в 37-м году”.

Лучший фарфоровый анималист Иван Иванович Ризнич, бывало, говорил про кого-нибудь из своих коллег: “Называет себя художником, а винторогого барана нарисовать не может!”.

Вучетич наставлял студентов и курил.

Закончив, пульнул окурок в фанерную перегородку.

Окурок точно попал в дырочку от сучка.

Вучетич: “Вот так-то надо жить и работать!”.

В Академии художеств учился студент из Эфиопии.

Забывчивый, но честный.

Когда преподаватель показывал ему на экзамене репродукции Рафаэля или Леонардо, говорил:

— Врать не буду. Не узнаю.

Скульпторы Поммер и Дронов поехали в комбинатскую командировку.

Кончились деньги.

Послали телеграмму в Москву: “срочно вышлите деньги дронов поммер”.

Приезжают.

В комбинате некролог: “Умер Дронов”.

Ректор Строгановского училища скульптор Емельянцев бывало говорил:

“Я свои работы Бахом проверяю. Ставлю “Бранденбургские концерты”.

Если не выдерживают, ломаю”.

Примечание: Все работы Емельянцева проверку Бахом выдержали(!).

Генрих Худяков поссорился с Вагричем Бахчаняном. Стал говорить, что Бахчанян работает в КГБ.

На вопрос “почему?” отвечал: “Живет в Америке, а английского не знает!”.

Вскоре друзья помирились.

Сидят как-то вместе.

Худяков спрашивает:

— Ты за Иркой, за женой, ничего подозрительного не замечал?

— О чем ты?

— Ты, вообще-то, ее давно знаешь?

— Со школы.

— Мне кажется, она... того... сам понимаешь... ну... в КГБ...

— Откуда ты это взял?

— Такому хорошему английскому, как у нее, сам знаешь где учат.

Коллекционеру Нортону Доджу понравилась работа Худякова.

Додж спросил:

— Сколько стоит?

Худяков начал издалека:

— Картина Казимира Малевича стоит один миллион. Я хуже Малевича ровно в десять раз. Теперь считайте.

Юрий Любимов поставил оперу Бетховена “Фиделио” в лондонском Ковент-Гардене.

Премьера.

Звучит увертюра.

Любимов поворачивается к художнику Стефану Лазаритису:

— Хорошая музыка. Кто написал?

Лазаритис:

— Брамс!

И вышел из зала.

Подвыпивший секретарь комсомольской организации Союза художников Николай Чаругин начал свой доклад:

— Ленин... корифей... да и Маркс... не лыком шит... почему бы... перед сном... на досуге... не перелистать... страничку... другую...

Продолжить у секретаря не хватило сил.

Попыхивая “Беломорканалом”, идет сталинист Львов и проклинает диссидентов.

Навстречу несется Нина Жилинская и кричит:

— Убей меня! Я — Солженицын!

Подслеповатый Володя Яковлев любил писать цветы.

После операции в клинике Федорова прозрел.

Вышел в сад и воскликнул:

— Смотрите! Тычинки, пестики!

На что сопровождавший его Плавинский заметил:

— Ох, не к добру эта операция!

В желтом доме Яковлев продолжал работать.

Строгие медсестры проставляли оценки.

Цветы — пятерка.

Портрет — четверка.

Кошка — тройка.

Пейзаж — двойка.

Абстракция — кол.

Пошел Вейсберг мыться в Сандуны.

Смотрит: Ситников.

Вейсберг грозно поднял над головой шайку с кипятком и гаркнул:

“На колени!”.

Ситников тотчас бросился на колени.

Вейсберг крикнул: “Ты украл мою манеру письма?!”.

Ситников от страха признался.

У художника К. спросили:

— Правда, Неизвестный знаменит?

— Да, очень!

Выждав минуту, добавил:

— На Тайване!

Неизвестный о себе: “Художник Дантова помола”.

У Комара спросили:

— Вы знаете Шемякина?

— В первый раз слышу.

У Шемякина спросили:

— Вы знаете Комара и Меламида?

— Меламида, конечно, знаю, а вот фамилию Комар никогда не встречал.

Художник Саша Бродский поехал в Японию.

Миллионер пригласил его в гости.

Бродскому захотелось в туалет.

Туалет напоминал кабину космического корабля: цифры, кнопки, мигающие лампочки, иероглифы. Толчок неземного происхождения.

Справил нужду.

Как слить воду, не понял.

Пошарил глазами по кнопкам с иероглифами.

И нажал наугад.

Неожиданная струя воды обдала Бродского с головы до ног.

Неизвестно откуда выехала бумажка.

На ней — анализ мочи.

Народ, как водится, поддавал слегка на открытии выставки Саши Бродского.

Художник Миша Чернышев подошел к Саше:

— Ты, что ль, Бродский?

— Я.

— Говно делаешь.

— Почему?

— Отрицаловка нужна! Где отрицаловка?!

За Бродского обиделся грузинский художник с рельефной мускулатурой.

Подошел к Чернышеву. Положил кулачищи на стол:

— Вот вы говорите: нужна отрицаловка. А где альтернатива?!

Чернышев, оценив размер кулачищ, прошептал:

— Альтернативы нет.

И ушел.

Один московский приятель-художник поведал мне:

— Ты видишь, как я занят. Не продохнуть. А тут в Америку нужно ехать. (При слове “Америка” приятель слегка поморщился и покачал головой). Очень не хочется, но неудобно. Работа! Люди уже давно ждут. Не приеду — обидятся. Придется взять жену, детей и — на целый месяц. Знаешь, — с грустью продолжал он, — я недавно зачем-то гринкарту получил. Адвокат сказал: чтобы сохранить, необходимо раз в год наведываться в Штаты. Если бы знал заранее, то ни за что на свете не ввязался бы.

Думаю, кончится тем, что мой приятель однажды так же покачает головой и скажет:

— Знаешь, я тут вот американский паспорт зачем-то получил...

Интересно все-таки, зачем же?

У музейного работника Аллы Розенфельд в Нью-Йорке гостила музейный работник Ольга Шихирева из Санкт-Петербурга.

Коллеги решили поужинать вместе в новом французском ресторане “La nouvelle Justine”.

По дороге ученые дамы увлеклись беседой о влиянии византийского исихазма на средневековую иконопись в Великом Новгороде в свете новейших архивных исследований академика Виноградова. Витая в облаках истории культуры, не заметили, как оказались за столиком в ресторане.

Огляделись. И замерли от ужаса.

Мимо идет тетка, ведет на цепи мужика в ошейнике. За соседним столиком сидит парочка экстравагантных трансвеститов. Чуть подальше расположились сатанисты с рогами и хвостами. Возле стойки курит мужик с длинным пластмассовым пенисом. Все официанты с голыми попами...

На следующий день выходит газета “Вилледж Войс”.

На первой полосе: “Центр садо-мазо — излюбленное место русских”.

И фотография: Розенфельд и Шихирева.

Прочел книгу дневниковых записей Миши Гробмана “Левиафан”.

Звоню в Иерусалим Мишиной жене Ире:

— Замечательная книга! Даже если вы кое-что убрали...

— Только аборты своих подруг, — скороговоркой сказала Ира.

Веселая компания друзей: художников, искусствоведов, галеристов — отправилась за город на пароходике по Москва-реке. Устроили пикник.

Решили искупаться.

Стою с приятелем, художником из Франкфурта, по пояс в воде.

Вдруг на берег из кустов выходит голая красавица — искусствовед Милена Орлова.

Увидев мужиков, смутилась. Приятель мой, не в силах оторвать взор от волшебной картины, закричал: “Я — художник! Мне можно!”.

Париж.

Прогуливаемся с Эдиком Штейнбергом возле его дома.

Эдик говорит:

— Старичок, с французским у меня все в порядке.

— Ну да?! — удивился я.

— Хочешь, докажу?

— Давай.

Через дорогу располагалась овощная лавка.

— Мустафа! — позвал Штейнберг.

Продавец выглянул и осклабился.

— Морковка! — крикнул по-русски Эдик.

Мустафа тотчас схватил морковку.

— Огурец — не унимался Штейнберг.

Мустафа схватил огурец.

— Ну, теперь сам видишь. Никаких проблем!

Прихожу на вернисаж выставки Шагала в Еврейском музее в Нью-Йорке.

Встречаю коллекционера Феликса Чудновского.

— Феликс, — говорю, — почему вы не дали на выставку картину из своей коллекции?

— Это чрезвычайно опасно, — отвечает Феликс. — Протрите глаза и посмотрите, кто вокруг: жулики... бандиты... проходимцы... воры...

Я огляделся.

Вокруг стояли и ходили уважаемые директора музеев... знаменитые кураторы... известные галеристы... маститые коллекционеры...

Я подумал: “Бедный парень, жизнь в страхе при Советской власти оставила неизгладимую психологическую травму в его душе”.

Через несколько дней из музея при загадочных обстоятельствах исчезла одна из картин.

Соломон работает.

Марьяна живет за двоих, а работает в свободное от Соломона время.

В юности за моей сестрой ухаживал морячок.

Перед уходом в дальнее плаванье морячок прислал свою фотографию.

На обороте стихи:

“Может, встретиться нам не придется.

Значит, такова судьба.

Так пусть на память тебе остается

Неподвижная личность моя”.

1970. Горный Узбекистан. Ургут.

Сорокаградусная жара.

Гостиница без ванны и душа.

Уборщица, рябая узбечка, прячет от меня в сарае шланг с водой — мое спасение.

Вид мужчины в плавках в саду под струей воды вызывает у нее панику.

В гостинице у меня друг — девочка-подросток. С ясными глазами и фарфоровой кожей. Дочка рябой уборщицы.

Она смотрит, как я рисую. Приносит тайком ключи от сарая.

Ходит по пятам. Сидит, молчит и слушает.

Я рассказываю о Москве.

И неудачно шучу: “А пошла бы за такого, как я, замуж?”.

На следующий день выписываюсь из гостиницы.

Меня ждет такси.

Возле машины — моя немая собеседница.

Стоит с мамой.

В руках чемодан.

Дочка дяди Боруха выходила замуж за армянина.

Жених пришел знакомиться с будущим тестем.

И сказал с характерным акцентом: “Папа, я — твой зат!”.

“Представляешь, — удивлялся Борух, — он — мой ЗАД!”.

В Венеции живет известный коллекционер, коммунист, бывший журналист Альберто.

В 1959 году Альберто пребывал в Москве в качестве корреспондента газеты “Унита”.

Под Новый год в Москву приехал секретарь коммунистической партии Италии.

Альберто встретил его в аэропорту, и итальянцы направились к художникам-нонконформистам в гости.

Засиделись. Во втором часу ночи вышли на улицу, чтобы ехать в гостиницу.

На дворе стоял тридцатиградусный мороз. Город как будто вымер.

В легких пиджачках, дрожа от холода, коммунисты дошли до перекрестка.

Вдруг на горизонте, как в море спасительный корабль, появился нетвердо ступающий гражданин.

Итальянцы, обрадовавшись, бросились к живой душе за помощью:

— Товарищ! Как найти такси?

Товарищ, не проронив ни слова, расстегнул ширинку и написал на совесть итальянских коммунистов.

— Ты представляешь, — говорил Альберто, — это было так неожиданно, что Сальваторе (так звали секретаря) даже не отодвинулся. Гриша, вот ты русский. Скажи мне, зачем мужик это сделал?

Бывший комиссар партизанского отряда Макар Иванович Многопуд не знал в жизни зубной боли.

По утрам пил из большой кружки чай, смешанный пополам с кофе, расхаживал по дому в просторных синих сатиновых трусах.

И ревновал жену, пулеметчицу Дарью Григорьевну.

Комнаты в доме были завалены подарками.

Грамоты, вымпелы, дипломы, фотографии Многопуда с пионерским галстуком на шее, модели кораблей и самолетов, изделия из бересты и желудей...

В гостиной висел вид Московского Кремля, вышитый болгарским крестом.

В спальне над кроватью красовался написанный маслом портрет хозяина — храброго молодого комиссара в военной форме, увешанного орденами и медалями.

Партия-правительство не забывали своего героя.

К славным годовщинам и праздникам партизан продолжал получать награды.

Раз в два-три года Макар Иванович любовно раскладывал новые поступления на бархатной подушке.

Приглашал художника.

Живописец, пропустив стаканчик-другой, снимал портрет со стены и дорисовывал с натуры очередную порцию почета.

В 70-е годы иностранцы, интересовавшиеся русским искусством, бывали в одной из московских квартир в центре города.

Там можно было встретить непризнанных гениев — неофициальных художников. Увидеть их картины.

И при желании недорого приобрести. За сто-двести рублей.

На стенах попадались также работы художников русского авангарда.

И иконы.

Однажды жене французского дипломата приглянулась икона шестнадцатого века. Названная хозяйкой квартиры цена показалась дипломату слишком высокой.

Между супругами разгорелся спор из-за денег.

В результате они ушли с пустыми руками.

Дома не могли уснуть. Икона стояла перед глазами.

Решили, что купят ее за любые деньги.

Назавтра пришли по знакомому адресу. На стене, где висела икона, было пустое место.

Оказывается, редкую вещь приобрели другие иностранцы из другого посольства.

Французы стали ссориться, кричать друг на друга.

Хозяйка дома, не понимавшая по-французски, испугалась и, ко всеобщему изумлению, воскликнула: “Успокойтесь, все можно поправить! Мастер еще жив!”.

Чикагский бизнесмен Арик Рабинович влюбился в высокую стройную блондинку Наталью.

Женился.

Поначалу все шло хорошо: Наталья одарила Арика неземной любовью. Родила наследника. Но вскоре ударилась в религию. Стала уходить из дома и подолгу молиться в церкви.

Рабинович скучал-скучал... Потом взял и построил на территории поместья собственную деревянную церковь а la Кижи. Повесили иконы. Батюшка освятил строение.

Месяца три Наталья исправно посещала фамильную часовню. Но затем проявила интерес к другим конфессиям. Сошлась со знойным итальянским мафиози. Стала требовать от бывшего мужа деньги, дом и сына.

Бизнесмен сопротивлялся.

Тогда мафиози послал своих ребят “поговорить по душам”. В результате Рабинович выжил, но все отдал.

Кроме церкви.

Последняя так и осталась невостребованной.

В 1993 году Алекс Меерович, известный галерист из Сан-Франциско, приехал в Москву.

После 25 лет жизни в эмиграции перемены на родине вызывали у него удивление и восторг.

Встретившись, мы отправились пообедать в ресторан “Славянский базар”.

— Добро пожаловать, гости дорогие! — низко поклонился у двери швейцар, на вид — полковник в отставке.

Желая быть демократичным и сказать что-нибудь приятное служивому человеку, Алекс начал:

— Ну как настроение? Боевое?

— Мы мирные люди, — неожиданно расправил грудь швейцар. — Но, если надо будет, сумеем дать вам отпор! Покажем где раки зимуют!

Вовка — эстет.

Оборачивает все до единой книги своей библиотеки в белую бумагу.

Дабы пестрота корешков не нарушила монохромной гармонии апартаментов.

Следит, чтобы платья не “жопили” и не “тумбили” жену Жеку.

Сам одевается с безупречным вкусом.

Купил дорогое английское пальто из темно-синего габардина. Точь-в-точь советский партработник.

В обновке, наголо бритый, идет прогуливать собаку Ушика. По дороге встречает компанию.

Ребята “не в курсе”. Не эстеты:

— Посмотри, вот идет педрила!

Вовка выше неучей.

Бровью не повел.

Сделал несколько шагов...

...Вдруг остановился. Разволновался.

Решил внести ясность.

Догнал опешивших юнцов:

— У кого-нибудь из вас есть жена и дети? А у меня, между прочим, Жека и близнецы!

И снова не обращает ни на кого внимания.

Идет себе.

Опять эстет.

Натан Федоровский с приятелем, небезызвестным кельнским галеристом, пришли в японский ресторан.

Сняли обувь.

Натан возьми и спрячь туфли друга.

Когда собрались уходить, галерист обнаружил пропажу.

Крокодилова кожа!.. Тыща баксов!.. Скандал.

Владелец обещает купить новую пару.

Тут Натан вынимает туфли... обыкновенные.

После 20 лет жизни в эмиграции Волковы съездили в Петербург.

По приезде Соломон в восторге рассказывал:

“Возвращаемся мы с Марьяной 1 января из гостей. Пять часов утра. На улицах — ни души. У пивного ларька — вдруг человек. Разговорились. Оказалось — сантехник. Работает в доме напротив. Выскочил пива выпить. Стал нам стихи Бродского читать наизусть. Мы подумали: может, вернуться в Россию... Такого ведь нигде в мире больше нет. Представляешь! Чтобы первый попавшийся простой сантехник... читал наизусть Бродского... в 5 часов утра... 1 января... оторвавшись от работы... В 5 ЧАСОВ УТРА... 1 ЯНВАРЯ... ОТОРВАВШИСЬ ОТ РАБОТЫ...”. Тут до Соломона дошло, что необыкновенный сантехник — просто-напросто обыкновенный кэгэбэшник, который пас их в ту новогоднюю ночь.

Русская туристка спросила экскурсовода в Иерусалиме:

— А правда, что в еврейском квартале живет сам Люцифер?

— Люцифер живет в голливудских фильмах. У вас богатое воображение.

— А-а-а... понимаю. У вас не принято об этом говорить.

Захожу в книжный магазин на Арбате.

Спрашиваю мою книгу “Прошедшее время несовершенного вида”.

Продавец не может найти.

Смотрит в компьютер. Видит, что книга в магазин поступила.

Наконец, после долгих поисков находит.

В отделе русского языка.

Среди учебников грамматики.

Работая над “Прошедшим временем”, я думал: “Кому-кому, а моим сестрицам наверняка будет интересно читать. Ведь речь идет о нашем общем детстве, о родителях...”.

Книга вышла.

Позвонила сестра:

— Прочла. Очень понравились фотографии. Представляешь, меня все сразу узнают. Говорят, совсем не изменилась.

Книга отправлялась в печать.

Звоню из Нью-Йорка в издательство.

Спрашиваю:

— Что на обложке?

— Фотография старого еврея, — отвечает мне Евгений Шкловский.

Оказалось, это я в юности.

Старушка на рынке: “Купи, дитя, мою морковку. Моя морковка бессердечная”.

В 1937-м профессор Розенфельд со дня на день ждал ареста.

И вот однажды ночью хлопнула дверь в подъезде. На лестнице раздался грохот сапог. Стук в дверь. Еще!

Ни жив ни мертв, Розенфельд открывает...

...На пороге — теща.

Нагрянула без предупреждения из далекой деревни.

Обычно сдержанный профессор заключил маманю в объятия, расцеловал, закружил и разрыдался.

Теща потом долго удивлялась: “С чего это зятек меня полюбил? Раньше-то на дух не переносил”.

Возможно, в ту же ночь в коммуналке звонил телефон.

Бабушка в панике трясла дедушку: “Моисей, проснись скорей. Тебя вызывает Сталин!”.

И дедушка от страха не мог пошевелиться.

А все соседи повскакали: кто на ноги, кто на уши.

Оказалось, Моисея вызывал вовсе не Сталин, а Таллин.

Сотрудник Института социологических исследований АН СССР Шляпентох предал Родину и подал документы на выезд.

Устроили собрание, чтобы осудить.

Слово предоставили заведующему редакторским отделом Владимиру Ивановичу Ненашеву. Ненашев начал издалека:

— История России неразрывно связана с эмиграцией. В свое время сам Ленин эмигрировал...

Продолжить ему не дали.

Володя Тольц осуществлял связь между Западом и изгнанным в Горький академиком Сахаровым.

Тольца вызвали на Лубянку:

— Владимир Соломонович, не уедете — посадим.

— Как же я уеду?

— Да хоть по еврейской линии.

— Вызовы не доходят.

— Ваш дойдет.

Через несколько месяцев звонят:

— Почему вы еще здесь?

— Так вызов не дошел!

— Езжайте в ОВИР. Заполняйте анкеты.

В ОВИРе Володя поинтересовался:

— Кого писать в графе “К кому едете”?

— А ТАМ разве не сказали?

— Нет.

— Тогда все равно кого.

И Тольц написал имя и фамилию кэгэбэшника, который вел его дело.

Приезжает Шура Яцовская из Вильнюса. Звонит:

— Гриш, давай встретимся у Спасской башни. Найти легко. Я тебе сейчас объясню: знаешь Красную площадь?..

На Ваганьковском кладбище подходит к Ахмадулиной старушка и говорит: “Белла, пока вы еще живы, добейтесь, чтобы вас здесь похоронили. Я ваша поклонница. Живу недалеко. Мне будет удобно. Приду: тут Миронов, там Булат, а вот и вы”.

Один приятель назвал свою национальность: “тат”.

Начальник паспортного стола сказал:

— Сокращений не пишем. Коли татарин, так и говори: “татарин”.

— Я не татарин, я — тат.

— Кто такой тат?

— Горский еврей.

— Еврей? Нечего стесняться. Так и запишем — “еврей”.

Другому приятелю по ошибке написали в пятом пункте вместо “еврей” — “ервей”.

Он стал единственным представителем неизвестного ервейского племени. Человеконародом.

Третий на вопрос о национальности ответил:

— Иудей.

Ему записали “индей”.

Андрею Зорину правильно проставили в паспорте “Еврей”.

Но с заглавной буквы.

Андрей с гордостью говорил:

— Я еврей с большой буквы.

90-е. Вижу платный сортир на Гоголевском бульваре.

Подумал: молодой русский капитализм меняет облик города к лучшему.

Захожу, плачу деньги.

Воды в кране нет. Туалетной бумаги — тоже.

А на ручке для спуска воды прикреплена табличка: “Не трогать!”.

В 1997-м читаю в московском метро рекламу: “...фитинги резьбовые...”.

Рассказываю друзьям.

Все смеются, возмущаются.

В 2002-м читаю: “...визаж, татуаж и пирсинг...”. Рассказываю друзьям.

Никто не смеется, никто не возмущается.

Одна знакомая сокрушалась, что креветки варят живыми.

— Это негуманно. Мне их жалко. Надо что-то придумать, чтобы они не мучались.

— А что ты предлагаешь?

— Умерщвлять как-нибудь заранее.

— Каким образом?

— Ну, например, иголочкой в мозг.

Накануне премьеры Юрий Георгиевич напился. В темноте за кулисами прилег. Оказалось, в гроб. Уснул. Начинается спектакль. Гроб выносят на сцену. Революционеры дают клятву отомстить врагам над телом павшего в справедливой борьбе товарища. Тут Юрия Георгиевича укусила театральная блоха. Он проснулся, почесался и сел. Дали занавес.

* * *

Драка во дворе. Крошечный Юрий Георгиевич (в пьяном порыве): “Ах я вам мальчик!”. Хватает ружье, несется вниз. Через секунду возвращается. Под глазом синяк, зуб выбит, ружье сломано. Ю.Г. (победоносно): “Да-с... вот так вот!”.

* * *

ах... ...я вам карлик... ...я их... ...с одной левой... ...папе можно... ...к сыночке... ...к Сафочке.... ...и к Господи Боже мой... ...вся в мать... ...а где мумен... ...кажется......уронили вы меня... ...ну и домик... ...винтик-винтик... ...выключатель... ...погасите свет... ...ась... ...а я записываю адре... Спит.

* * *

Пошел Юрий Георгиевич к приятелю-дантисту вставлять зубы. Совместили приятное с полезным. Результат: зубы вперед, самурайская улыбка, рот не закрывается. Другой приятель, Витечка-Кулачищи-Чайники, выпил и исправил.

* * *

Сам Витечка, поддавши, терял свои зубы. Жена носила их в сумке. В ресторане Витечка кричал: “Галка, дай зубы!”.

* * *

Кулачищи-Чайники ночевал у нас. Звонок в дверь. На пороге пошатывается Габриэлов. Габриэлов: “Почему не спрашиваете, кто я?” (в то время по Москве бродил убийца Ионесян). Витечка: “Ну, и кто ты?”. Габриэлов (легкомысленно): “Ионесян”. Витечка врезал. Габриэлов очнулся в больнице. Половины зубов как не бывало.

* * *

Приехал Борух из Смоленска выступать в Верховном суде (подзащитному грозит вышка). Поезд пришел утром. С утра и начали. Вечером уронил вставную челюсть в унитаз. Спьяну не ухватить. Шамкает: “Жизнь человека!.. Жизнь человека!.. Прибегает бабушка, вылавливает зубы, кипятит. Вставляет на место. Обвиняемый спасен.

* * *

Полезла Сафо Владимировна в шкаф за чистым бельем. Зельдович говорит: “В шкафу не лягу”. Вышел в темный коридор коммуналки, открыл первую попавшуюся дверь, увидел чистую постель, лег и мгновенно заснул. Старая дева Сима Чеснокова вернулась из туалета: в кровати пьяное животное. Крик! Скандал! Поплелся Зельдович домой. Ключей нет. Скинул пиджак и завалился на лестничной клетке. Просыпается — пиджака нет. Вышел во двор. Смотрит: песочница. Снял ботинки и уснул. Ботинки украли.

* * *

Лето. Коммуналка опустела. Все на югах-дачах. В дверь просовывается голова соседки Юлии Дмитриевны по кличке “упойца”. Юлия Дмитриевна (вкрадчиво): “Юрий Георгиевич, вы один. Давайте помогу: приготовлю-постираю”. Через полчаса кастрюля на плите, белье замочено. Соседка получает заслуженный аванс. Еще через полчаса по Петровке несется милицейская мотоциклетка. В коляске качается пьяная упойца. В руке упойцы качается эскимо.

* * *

Конферансье Глебка, он же Гусь-га-га-га, он же “Добрый вечер, здрасьте”, любил выпивать с Афоней (Афанасием Беловым). Напившись до положения риз, друзья сочинили острое стихотворение про первобытного хама (пьяницу). Афоня успешно выступал на сцене: “У него процент работы нуль, нуль, нуль, и несется из пещеры буль, буль, буль. Не дает своим соседям спать, спать, спать, и несется из пещеры: мать, мать, мать”.

* * *

Сегодня я гвоздями прибил портрет жены, а гвоздь прибил соседку с обратной стороны.

* * *

Казанцев не пил.

Зато жена Таня никогда не отказывалась.

Аркашка (Стругацкий). Поддавал будь здоров! Хоть и не числился таким пьяницей, как Юрий Георгиевич.

Актер Володя Кашпур. Тоже не упускал случая пропустить.

Первый вопрос Юрия Олеши: “А выпить у вас есть?”.

Ульянов с Евстигнеевым поддавали. Да еще как!

Олег Ефремов. Ох, как пил!

Феликс Мендельсон пил само собой.

Андрей (фамилия вылетела из головы), тот, что Смерть играл, был ужасный пьяница. Отбил жену у Кио.

Веселов пил по-черному. Украл деньги.

Глебка пил. Покончил собой.

Габриэлов решил повеситься. Отговорили. Через месяц и так умер.

У Олега Соколова, главного редактора журнала “Искатель”, в кабинете стоял самовар с водкой и заварочный чайник с коньяком. Умер.

Писатель Коля Каратеев. Уснул пьяный, уткнувшись носом в руку. Задохнулся и умер.

Алкаш Мишка Зельдович, мамин школьный приятель, пил как извозчик. Исчез.

Пьяного Попкова застрелил пьяный инкассатор.

Довлатов пил, пил и умер.

Пурыгин допился до белой горячки и умер.

Спились и померли: Витя-идиот и стукач-лифтер дядя Ваня.

Ася Федоровна сгорела заживо.

Модеста съел медведь в Сибири.

Красавец Володя Саратовский из Цыганского театра пил по-черному. Убили в подворотне на улице Горького.

Луцкас сам убил и умер.

Соседи: она — упойца, он — убийца — чудовищно пили. Подрались из-за бутылки. Убийца убил упойцу.

Лапуля убил Лапусю.

Игорь Купряшин капли в рот не брал. Умер от высокой температуры.

* * *

Также умерли: домработница Нюрка, профессор Карл Круг, старьевщик, Марь Иванна, полковник Кулебякин, историк Кизя, Сталин, слепой, немка Наталья Константиновна, неудачник Денис, математик Петр Петрович, тетя Муся, сумасшедшая Бэлла, коллекционер марок дядя Давид, адвокат дядя Йоська, морской офицер дядя Боря, малюсенькая тетя Роза, красавица Сарра, сестры Дора и Рахиль, Иосиф с Ревеккой, прапрабабушка Голда, прадедушки Борух и Исроэл, бабушка, папа, мама, Юрий Георгиевич, все Магарасы, Блюменталь-Тамарина, Паулина Шампанская, дочка дяди Абы Инга, дядя Аба, Циля, Таня, Фирка, Верный друг, Верхарн, Метерлинк, Сведенберг, Голубцова с Маленковым, Эстер-швестер, старый пердун Моисей, Берта, Аришенька, Михл, глупая Миндля, прадедушка Исак и прабабушка Сарра, Броня Козлик, общественник Михлин, конферансье Глебочка, Глебочкина мама Юлия Ивановна, боевая подруга Таисия Петровна, Вахтеров и Марьсанна, однорукий Ежик, вдова Ивана Поддубного Нина Николаевна, Фадеев, Ира Каплун, Гурвич, Брежнев, директриса Наталья Викторовна, Рина Зеленая, Елизавета Владимировна, трагический актер Владимир Карлович, месье Жиру, сын братьев Васильевых Саша Васильев, Миша Мацковский, Ася Федоровна и ее неограниченные возможности, покоритель Праги генерал Ершов, Боб Бродский, Фридрих Дюрренматт, Макс Фриш, Генри Наннен, Петер Людвиг, баварский инкогнито, Гер Цедек Абрахам бен Абрахам (давно), Франк Ллойд, Балтюс, Липшиц, Ларри Риверс, Кит Харринг, Владимир Максимов, израильский генерал Миша Штиглиц, Саша Эдельман, Иосиф Бродский, Митя Лион, Володя Яковлев, Свешников, Миша Шварцман...

Остальные, кажется, живы.

Капернаум.

Море Галилейское.

Тишина.

Пейзаж-страница.

Зашел в древнюю синагогу, в церковь на месте дома Петра, побывал у францисканцев.

На обратном пути останавливаюсь на перекрестке: справа, из-за горы появляется машина.

Слева на бреющем полете близко к земле летит птичка наперерез.

...Из пункта А в пункт В... Из пункта Б в пункт В...

Через несколько секунд в пункте В — на перекрестке — перед моими глазами на фоне синего полуденного неба взвилось легкое облачко из перьев.

Как душа.

Милый человек! Спасибо за то, что вы описали всю мою жизнь.

Примитивно, много неправды.

Хочу предупредить: это искусство не безопасно.

Только честно, как это все делается?

Мы, ученики школы № 325 города Быково Московской области, благодарим художника за увлекательное путешествие в мир форм и красок.

Уважаемый художник, с нетерпением ждем создания фундаментального лексикона о современной российской и мировой действительности. Можно проявить бездну вашего остроумия и иронии. Предлагаем следующие темы: 1. Деньги. 2. Товар. 3. Рынок. 4. Поп-идолы. 5. Секс. 6. Глобализация.
7. Терроризм. 8. Постмодернизм. 9. Американизм. 10. Права женщин. 11. Гомосексуализм. 12. Спид. 13. Фундаментализм. 14. Аль Каида. 15. Наркотики. 16. Проституция. 17. Лихоимство. 18. Взяточничество. 19. Прихватизация. 20. Жириновцы. 21. Путин. 22. Гайдар. 23. Березовский. 24. Гусинский. 25. Абрамович. 26. Клонирование... И многое другое.

Просто нет слов...

А у меня есть слова. Сделайте (и поскорей) работу, где у людей были бы цветные лица. Мы же живые!

Жаль потерянного времени.

Представляю, на что бы вы его потратили!

Честно говоря, я не поняла. Все так быстро.

Доброе утро, Гриша! Спасибо Вам за Ваши прекрасные тексты. Особенно в плане языка зацепила игра слов “монумент момента”.

Читать эти пошлые надписи — сродни мазохизму.

Я считаю, что человек, придумавший и воплотивший все это в жизнь, — гений. А те, кто этого не понимают, кретины и дураки.

Какая вы лапочка, М.М. Умница, красавица. Вероятно, ваша фамилия — Брускина(!)

Испортил ты, Гриша, мне настроение. Испоганил, исказил красоту и благородство. Нельзя же так нас оглуплять! И американцы почти так же были одеты, как и русские. Только, может, мода их упреждала нашу лет на 15—20. Но Россия всегда выходила из этого с честью. Как говорит наш неглупый народ: “Мы в некрасивом советском нижнем белье победили, а они (немцы) в прекрасном проиграли вторую мировую войну”. Давно пора зарубить на носу об этом.

Скажи спасибо сапогу советского солдата, а то б тебя давно пинал сапог солдата НАТО!

Уважаемый Григорий! Может, если бы не Сталин, вас бы на ленточки для бескозырок порезали.

Здравствуй, Миша! Все то, что я увидел на этой выставке, поражает и оставляет глубокий след в душе.

Почему в наше время принято в замечательных музеях выставлять эстетическое и духовное убожество?!

Может, если б раньше это видели, раньше начали думать и развиваться. Здоровья.

Знал бы, не пришел.

Дорогой Гриша! Мы специально встретились на твоей выставке. Мы все помним тебя маленьким, красивым мальчиком с огромными черными глазами.

Письмо-отзыв. Гражданин Брускин! Немедленно прекратите наводить тоску на зрителей.

Но, уж Вы, Кузьмина Н.И., Вы точно России еще не нюхали.

Согласен с Кузьминой.

Это я. Яхты уже пошли. Два один два а не семь один восемь. Все понял?!

Брускин! Когда родились? Какой национальности? Какой язык считаете родным? Какими другими языками владеете (еврейским, белорусским, русским, французским или немецким)? Нужное подчеркнуть. Отбываю в служебную командировку. До встречи!

Гриша, не валяй дурака.

Ну что? Опять!!!

Здравствуй, Гриша! Меня съел медведь где-то в Сибири. Кто бы мог подумать! По морозу на оленях мы катим, нарты хлопнулись в березу, в снег глубокий все летим! Желаю счастья и успехов в учебе. Жму руку с серьезными намерениями.

Бежал беглец быстрее лани. Бежал, как заяц от орла.

Гришаня. Салюторе!

А я — девушка с веслом.

Дорогой Григорий Давидович! Дарю Вам стихи:

Были случайные встречи, где общего много у всех, были свободные речи и слышался радостный смех. Встретимся снова?

Гриша, это я, Лена. Помнишь? 1968 год, Ялта, ресторан “Таинственный Восток”? Позвони!

Догадываюсь: следующий цикл “Америка в противогазах”. С благодарностью.

Сквозь смех опять мурашки.

Ух!!!

Уважаемый Гриша Брускин, Вы открыли смысловые кирпичики, на которых строится жизнь человеческая. Это и есть гвоздь нашего времени.

Смеется тот, кто смеется последним.

Россия!!! Не Израиль!

Уважаемый. Спасибо за экскурс в еврейское мировоззрение. С уважением к вашему еврейству.

Брускину (и Рубинштейну тоже) должно быть стыдно. Но деньги лучше, чем совесть, не правда ли, господа?

Внимательно осмотрела Вашу выставку. Ясно одно, Ваш Босс — американский доллар.

Такая мазня не войдет в вечность.

Каждый видит мир по-своему.

Так держать!

Мужчина должен быть мужчиной, зима — зимой, а искусство — искусством!

Споры спорами, а красота вечна.

* Истории, отмеченные звездочкой, рассказал мне Соломон Волков (Г.Б.).