|
Евгений Ермолин
Критик в Сети. 2
Горизонты бытия не спешат раскрыться. Современный человек теряет чувство вечности. У всех морей и океанов есть берега, есть конец у тайги, степей и пустынь, и безбрежность ушла из нашего опыта. И лишь Сеть — это тревожное пространство свободы — намекает нам на беспредельность, на постоянное присутствие бесконечного. Сеть — сфера риска, точка встречи с небывалым, неведомым. Это перманентный фронтир, хроническая сталкериада. Завсегдатай Сети — сам себе космонавт, катапультирующийся во вселенную. Сеть раскрепощает и улавливает, искушает свободой, соблазнами безнаказанного творчества. Но чем богаче эти возможности, тем они, наверное, опаснее. Чем безмятежней полет, тем больнее падение. Сеть дает личности максимальный ресурс самореализации — но и грозит потерей личностного основания, потерей авторского я. Иначе сказать, Сеть — довольно подходящее место для участия Бога и дьявола в человеческих делах.
...Это, если угодно, резюме впечатлений, полученных мною от сетевых откликов на мой обзор литературной критики в русском Интернете “Критик в Сети” (“Знамя”, № 3; http://magazines.russ.ru/znamia/2003/3/erm.html). Цель моя была, скорее, ознакомительно-популяризаторская. Но оказалось, что я попал в такую среду, в которой дух дискуссии самовозрождается, как Феникс. А может быть, тема оказалась актуальной.
Авторы некоторых откликов на обзор в основном акцентируют мою пристрастность. Иногда (Инна Булкина, например, http://www.russ.ru/krug/period/20030325_bulk.html) это просто констатируют. Другие меня журят и даже клеймят. Не думаю, что пристрастность — криминал. Что ж делать, критик по роду своих занятий призван договаривать до конца то, на что другие вправе только намекнуть. Он ложится на амбразуру, заранее предвкушая болевые ощущения в области сердца. Да ведь и сами мои оппоненты куда как пристрастны. Но дьявол таится в деталях.
Взыскательность и требовательность авторов откликов не превзошла моих ожиданий. Собственно, это стандарт сетевой жизни, о чем пишет и автор самого, пожалуй, принципиального аналитического отзыва Владимир Губайловский. Его статья появилась в “Русском журнале” (“Игры формального мира”: http://www.russ.ru/krug/20030327_gub.html). Струение его мыслей имеет одну центральную точку. Губайловского занимает качество автора в сетевой критике. И застает он автора в троякой ситуации.
Во-первых, в режиме постоянного диалога, точнее — готовности к диалогу, к обратной связи. Высказывание здесь много весит, равнозначно поступку. Цитирую: “Это та цена, которой покупается возможность предельно личного высказывания (...) Ситуация ровно обратная бумаге. Напечатав текст, ты как бы сваливал с плеч ношу — необходимость высказывания. И мог передохнуть. Выставив текст в Сети, ты взваливаешь на себя прямую ответственность, и нести ее тебе предстоит вечно. Интернет — это нетлеющая газета (...) И всегда есть читатель, который в силу своих профессиональных занятий знает вопрос лучше и глубже, чем ты, и уж он-то не промолчит, если сделаешь ляп. Нельзя кичиться образованностью и многознанием — здесь это не пройдет”. Зато, добавлю, есть шанс, что тебя заметят, живи ты “эмпирически” хоть в Царевококшайске. Никто в Сети не потерян навсегда.
Во-вторых, автор таится, двоится, автор неуловим. Позволю себе снова развернутую цитату: “Здесь множить собственные образы легко, и именно поэтому следует очень внимательно относиться к имени, и поэтому так ценна возможность однозначной атрибуции текста. Не привязка текста к конкретному гражданину/гражданке паспорт-серия-номер-выдан, а возможность связать все публикации одного действующего в Сети лица между собой; и тем самым возможность построить непротиворечивый образ автора (...) необходимо сообщить всем публикациям, которые автор делает в Сети, своего рода авторское клеймо. И делать это нужно явно — умолчания приводят к недоумению, сомнению в авторстве, отторжению неаутентичных текстов. Но, конечно, один и тот же человек вовсе не обязан быть одним и только одним сетевым персонажем. И один сетевой персонаж не обязан быть одним физическим лицом. (...) Но перед автором стоит задача добиться, во-первых, того, чтобы все его тексты атрибутировались его сетевым именем, и, во-вторых, чтобы никакие другие тексты, подписанные его именем, с ним не связывались. Второе — гораздо более трудное дело. И не всегда возможное”.
Золотые слова. Сон, что называется, в руку. Они создают подходящий контекст для признания в том, что я совершил одну оплошность, соединил по недосмотру в одно сетевое имя имена авторов сетевого издания “Самиздат” Джен — и Изабеллы Джен. Как оказалось, кроме некоторого созвучия, ничего общего между ними нет. Приношу свои извинения. Цитировавшийся в моем обзоре текст принадлежит Джен (см.: http://zhurnal.lib.ru/m/mitrenina_m_j/inet.shtml). Справка из сетевых недр: “Джен — в жизни Мария Митренина: журналист в газете “Компьютерра+Томск” (региональный проект журнала “Компьютерра”), редактор литературно-публицистического журнала “Сталкер”, психолог и, несомненно, талантливый писатель. В настоящее время, по ее словам, Джен находится на пути от дилетантского творчества к профессиональному и уже подумывает о том, чтобы издать свою книжку”.
Сетевой литературно-философский журнал “Топос” и его авторов я не потерял. Но, как показалось некоторым, недооценил. Дмитрию Бавильскому, к примеру. Он там играет первую скрипку. И пишет так: “На фоне мизерных тиражей толстых журналов, в которых обычно он (то есть я. — Е.Е.) публикует свои статьи, статистика посещения, к примеру, моего сайта “Топос” выглядит более чем успешной. Такое тоже случается. И чем дальше — тем чаще: сеть осваивается, заселяется, эмансипируется. Чего нельзя сказать о толстых журналах. Между прочим”. Позволительно ли де этого не замечать академику (“действительному члену наисерьезнейшей Академии Российской Современной Словесности”)? Таков риторический посыл моего оппонента.
Да и его, Бавильского, сетевое творчество я неверно позиционирую. Хотя, насколько помню, никого я так подробно не цитировал в своем обзоре, как именно Дмитрия Бавильского (чем даже вызвал некоторое удивление некоторых читателей). Куда там Немзеру, от моих суждений о котором Бавильского одолела изжога. Это ли не признание сетевого статуса?! Да я и продолжаю считать, что как критик Бавильский ярче всего заявился именно в Интернете. Не всегда, но иногда он бывает мне интересен, при всем его бесхребетном либерализме и при всем моем профетическом радикализме. (Лишь по недоразумению мне не случилось, например, опубликовать в “Воплях” полемические суждения по поводу его вывешенной в Сети идеи о закате постмодернизма. Они так и остались в моем компьютере, а поезд с тех пор ушел уже далеко. Это означает, кстати, что я — дилетант, поленившийся зайти на форум; а Бавильский — отнюдь...)
Здесь, как мне кажется, возникает третий важнейший сюжет, который по-своему прозвучал у Губайловского, по-своему у Бавильского и Льва Пирогова. Надрыв и кризис свободы. Губайловский связывает этот кризис с тем, что не слишком много оказалось в рунете мест, где твою публикацию заметят и прочитают. И это означает, что фаза коммунитас уступает место фазе структуры. Тебя снова ловят в ячейку, фиксируют твое присутствие, и никуда уже не деться. Дикое поле — это хорошо или плохо? И хочется, и колется? Свобода — прекрасная вещь, но она опасна и бесполезна. А маленький компромисс дает немало приятного...
Бавильского больше волнует, что есть критики, которые на свой вкус (на свой, впрочем, страх и риск) формируют литературное пространство. Это директивные пространства, в которых неуютно себя чувствует либеральный сочинитель и культуртрегер. Бавильский пишет даже, например, об “ермолинском лагере” авторов. Ох, врачу, скажу я, исцелися сам, почитав на ночь критику своего журнала и соотнеся панораму литературной жизни с публикациями, которые там появляются.
Критика на “Топосе”... Неровная она. Как в исполнении Бавильского, так в особенности у его товарищей по этой странице. Но с акцентом на своеволие, безответственность. Сплошь кривые зеркала, причем как-то нарочито кривые, не оттого, что пишет о литературе шибко самобытный автор, а оттого, что автор просто оригинальничает. Этого нельзя не видеть. По большому счету, меня категорически не удовлетворяют расслабленный тон и сниженный пафос, то декадентское манерничанье, которое выглядит, на мой вкус, как богемное застолье во время чумы. Я всерьез считаю, что отдельным заигравшимся и потерявшим всякую адекватность мастерам сетевой культуры следовало бы уже оглядеться по сторонам и слегка опомниться. Но ведь и сам Бавильский признает, что “слишком много на “Топосе” критики разухабистой и экзотической, претенциозной и затейливой”. Этим признанием он, правда, пытается защитить своего автора Марусю Климову с ее “попыткой описать свои взаимоотношения с текстами и авторами как процесс едва ли не физиологический” — и мотивировать отчасти служебный характер многих своих публикаций (“...Вот и нужно кому-то ее “сдерживать”, создавать противовес, быть может, подчас намеренно сдерживая свой дискурсивный темперамент и средства выражения”). Но слово не воробей.
Еще более красноречиво об избытке разухабистости в “Топосе” свидетельствует отклик Льва Пирогова. В восприятии Пирогова ваш покорный слуга уже вовсе не заслуженный академик, а — “свиной кабачок”, “бактерия, перерабатывающая бесполезный, не вывезенный на поля навоз”... Мусорный вокабуляр Пирогова всем известен и исчерпывающе выражает его статус сетевого хулигана. Тоже амплуа. Но если все-таки вынести средства выражения за скобки, то можно найти у него и претензию на концептуализм. Не зря же он ничтоже сумняшеся объявляет, что моя “критика безыдейна, лишена перспективного зрения и не содержит какой-либо концепции, свидетельствующей о наличии “призвания” или хотя бы “своего места”. Ладно; насильно мил не будешь, а иному читателю хоть кол на голове теши — не проймешь. Но вот у самого-то Пирогова с идеями, как он считает, все в порядке. Он выносил и вынянчил недавно концепцию постинтеллектуализма — и привязывает ее теперь к специфике Интернета и литературы в нем.
Преувеличенные тревоги Бавильского и Губайловского, вдруг ощутивших предел сетевой свободы, у Пирогова имеют аналогом восторг маниака-самоубийцы. Пирогов пытается не мытьем, так катаньем уморить автора, упразднить его. С упорством, достойным лучшего применения, сочинитель продолжает цепляться за миражную идею о смерти автора. Бред одержимого химерами рассудка выдается за последнее слово прогрессивной науки. Не удалось учинить это в литературе, которая пользуется обычными средствами тиражирования. Но можно попробовать в Сети и из Сети. Это — пироговский плацдарм для атак на литературных традиционалистов. Интернет, рассуждает он, “принес новую онтологию и новую этику, от соприкосновения с которыми через некоторых особенно чутких медиумов <...> произошло заражение “большой литературы”.
И кто бы вы думали относится к этим особенно чутким медиумам?.. Вот то-то. Одновременно претендуя на оригинальность — и концептуально самоумаляясь, Пирогов рассуждает так: “В условиях интернетовской интерактивности литературное творчество перестало быть в полном смысле индивидуальным; ценностью для автора стала не сама возможность высказывания, а возможность поддержания диалога: потенциальная реакция на высказывание превратилась в необходимый структурный компонент этого высказывания, теперь оно реализуется полностью только в соавторстве всех участников диалога или полилога. Интернет-автор — это фигура коллективная, субъектом художественного высказывания здесь является не отдельная личность, а “среда”. “Сетевой автор” есть “автор, растворенный в потенциально бесконечном множестве соавторов, вернее, таких же, как он, авторов”.
Дальше у Пирогова про стереотипы массового сознания и архетипы коллективного бессознательного, про победу контекста над текстом. Все это мы где-то читали. И не раз. И не два. Даже отсылку к “Живому журналу” Пирогов позаимствовал у И. Каспэ и В. Смуровой. Новинка разве лишь в том, что наш автор находит убедительное свидетельство триумфов многоглавой живожурнальной гидры над индивидуалистами из “бумажного” официоза. “...такова, например, история замещения профессионального журналистского коллектива еженедельника “Консерватор” командой “дилетантов”, объединившихся в качестве группы единомышленников именно в структуре “Живого журнала”...” Такая вот стратегия завоевания Парижа.
Да уж, видно пташек по полету. Ведь и попугая не назовешь же интеллектуалом, если даже он научится выговаривать слово консерватория.
Оставим постинтеллектуализм его самовозгонщику — Пирогову. Судя по страстному продвижению им этого брэнда на рынок культуры, сюда примешаны слишком личные вещи. Жаль было б отобрать такую дорогую игрушку. Одного не миновать: хоть режьте меня, по рецепту Пирогова, дольками и жарьте в подсолнечном масле, но скажу, что постинтеллектуализм в пироговском исполнении коррелирует с перманентной прострацией духа.
Напоследок еще полтора замечания. Отчего-то мой интерес к сетевой критике был воспринят как признание кризиса и чуть ли не гибели критики бумажной. Отнюдь. Одно другому не замена. Телевизор не заменил газету. Интернет не заменил телевизора. Отчего же критика в Сети только фактом своего существования истребит критику в обычных журналах и газетах? В сетевой критике были интересные персонажи (отнюдь не только добросовестный Костырко, за симпатии к которому меня не пнул только ленивый). Появляются и новые герои момента. У них хорошие читатели. Но и в печатных изданиях есть и авторы, и читатели. И вовсе не сплошь сомнительного разлива постинтеллектуалы.
На свободных просторах Сети имеется опять же и обширное пространство присутствия критических текстов, которые изначально для Интернета вовсе не предназначались. Статьи того же Немзера, к примеру. А в бумажных изданиях появляются обзоры сетевой словесности и отклики на нее. Мир, май, дружба?.. Так что уместнее, наверное, говорить о зарождении единого духовно-творческого пространства, сориентированного на максимализацию свободы и на расширение круга духовной элиты, реально получающей возможность участвовать в формировании общественной и экзистенциальной повестки дня, в обсуждении главных проблем современности. Это единое пространство является альтернативной средой только по отношению к догме, к цензуре, к творческому ступору.
|
