|
Александр Леонтьев
Начальнику хора
Александр Юрьевич Леонтьев родился в 1970 году в Ленинграде. Публиковался в «Звезде», «Новом мире», альманахах «Стрелец», «Urbi», «Золотой век». Переводил В. Вордсворта. Книги стихотворений: «Времена года» (Волгоград, 1993); «Цикада» (Волгоград, 1996); «Сад бабочек» (Волгоград, 1998); «Зрение» (Волгоград, 1999). В настоящее время живет в Москве.
* * *
Кто стоял на четвереньках
И в пустой квартире выл,
У кого на мысль о деньгах
Не хватает больше сил,
Кто глядел сперва на цену,
Кто посуду бил о стену,
Кто дыру в ней взглядом жёг,
Кто живёт «на посошок»,
Кто молился после траха,
Кто и плакал — и жевал,
Кто прилично нажил страха,
Но ещё не умирал, —
Тот, кто сжился с личной драмой,
Знает, бедный индивид,
Как хорейчик этот самый
Ближе к ночи веселит.
2001
* * *
«Образуется», — Стиве лакей
Говорил в гениальном романе.
Всё, сказали б мы, будет о’кей,
Прикасаясь к несохнущей ране.
Заживёт, заживёт, заживёт —
До такой, не поверите, свадьбы,
Где невеста, вся в чёрном, встаёт
Перед ямой, откуда восстать бы.
2001
* * *
Солнце закатное — девять примерно —
Раззолотило, свершив оборот,
Чешуекрылые окна модерна
В особняке у Никитских ворот.
Как поредел народ...
Буду обласкан и я, прохожий,
Как-нибудь, может быть, в самом конце...
Зелень во мгле посмуглела кожей,
Ночи загар на Бульварном кольце,
Тьма колышется на лице.
Худо ли, бедно — ещё один день я
Прожил на свете; теперь вот — в тени.
Дальше, как водится, те сновиденья,
О толкованьях которых ни-ни:
Отсветы, вспышки, огни.
Вывески, дом уже близок, и фары...
Господи Боже, со мной не умри!
Да не оставят меня на кошмары
В комнате чёрной Твои фонари,
Светят до новой зари.
2001
* * *
До сих пор — за месяц — не изучил квартиру,
По ночам в коридоре шарахаюсь, как от пугал,
От людей незнакомых, тянущихся к сортиру
В коммуналке, где я снимаю угол.
От пожара остались обугленная проводка,
Копоть на потолке, осыпающаяся штукатурка.
У соседей одно забытьё — со скандалом водка:
И в Москве есть нравы трущобного Петербурга.
Ванная заперта. Горячей воды нет вовсе.
Раковина на кухне, с холодной: и ладно — лето.
Дом уже рушится. Ляжешь в кровать — готовься
Утро встретить в руинах. Обратно не сдашь билета.
Скоро жильцов расселят в «спальных» районах.
Капитальный ремонт устроит капиталиста.
Только что-то останется здесь в уголках потаённых:
Ванную отопрут — там просторно, светло и чисто.
2001
* * *
Дай мне полюбить тебя — такую:
С нищими, несчастными, больными,
С тем, что я бессмертья не взыскую, —
Сыт по горло страхами земными.
Жизнь моя — ты вовсе не сестра мне,
А жена, которой вечно «мало»,
И не грудь я мну в руках, а камни,
Глину и песок, начнём сначала.
Прямо так, без всякого кондома, —
Будь благословенна и брюхата.
Яма — вот и вся твоя истома,
Подави зевоту хоть когда-то.
Или эта тёмная улыбка
Среди сосен, света голубого —
Лишь насмешка горькая, ошибка:
Полюбить бы мне тебя — такого...
2001
* * *
Облака расступаются в синем, —
Как, наверное, им хорошо...
Руку левую с цифрами вскинем:
Не пришло ли там время ишшо?
Не пора ли, как облаки эти
— знаю, знаю я, что облака, —
Переплыть налегке всё на свете:
Мегаполисы, веси, века...
Поглядеть из глубин голубиных
На себя и на тех, кого нет.
Что-то кроется в этих глубинах —
Этот синий хотя бы просвет.
Вот тогда и поверили мне бы,
Опустилась бы вольно рука,
И земля расступилась, как небо:
Что там, Господи? Там облака.
2001
* * *
Борису Рыжему
Расцветали букеты сирени,
Груши-яблони поздней весной,
В мiре не было стихотворений,
Кроме дивной мороки дневной.
Но числом этим задним позоря
Чувство счастья, что было тогда,
Я шепчу тебе: Боренька, Боря,
Я не знал, что случилась беда.
Отписал письмецо тебе утром,
Нёс отправить, в дороге — узнал...
Улыбался каким-то лахудрам,
Чьи-то руки приветливо жал.
Говорю, что приходит на губы...
Помню бабушки возглас моей
— помнишь, мальчик мой? —
бабушки Любы:
«Плоскостопье», — при виде ступней.
Ты разулся, в одних ты носках был,
И в прихожей сказала она.
Помню, чуть я в тот раз не заплакал...
То не жизнь моя — память полна.
Об отце ли, о мёртвой ли Эле...
Обо всём, чем ты жил. Чем ты жил.
Чтоб любили, щадили, жалели, —
Вот на что столько трачено сил.
Чтоб любили, жалели, щадили —
От стихов и до самых носков,
Чтобы в небо свободно входили,
Отменяя бюро пропусков.
Помаши-ка там «знаменской» ксивой,
Пусть не Кремль это: может быть, рай.
Самый лучший ты. Самый красивый.
Больше, Боренька, не умирай.
Я своими руками тебя зарывал
На погосте свердловском —
и не заревел...
2001
Набережная
Стоим лицом к Замоскворечью,
Молчанье хуже, если хором,
И вот я говорю с тобой:
К тебе я обращаюсь речью,
К реке я припадаю взором,
К руке твоей сырой губой.
Растёт кремлёвская громада,
Закат приманивая цветом,
А дом на набережной сер.
Река бежит куда ей надо,
Что проку говорить об этом,
Раз нам не взять с неё пример.
Куда нам надо? Всё равно нам.
Лучам не перекрасить стены:
Сливаться — вот что предстоит.
Ночь совпадёт с рекой и домом,
И хоть красны под серым вены —
Лишь очертаний дорог вид.
Вот это ты. Вот это вечер.
Вплотную подступает осень,
И зябнет голая вода.
Слова мои летят на ветер.
Последнюю затянет просинь.
Нигде, никто мы, никогда.
Закат, расплавленным краплаком
Залив глаза, про нас не помнит,
Ему не то что всё равно,
А просто фон, где мы, заплакан,
И смазан снимок: никого нет
На нём, кричащее пятно.
2001
Курский вокзал
Сизари на Курском летают под самым сводом —
Так просторно, толпа и гомон: почти в соборе;
Провожал я друга в Орёл перед Новым годом,
И вокзал показался храмом, где явно горе.
Здесь толкнут и обидят, никто никому не должен,
Тут проводят, встретят, подхватят твои баулы,
Пятый путь на третьей платформе туда продолжен,
Где горят семафоров почётные караулы.
И рука ещё помнит ношу, душа — потери.
Вот бы взять да сорваться тоже, застывшим взором
Сквозь промёрзшего тамбура остекленелые двери
Увидать — все стоят живые, встречают хором.
Распахнуть полушубок, очнуться в такой отчизне,
Где от счастья родные плачут, где б я любил их
И берёг настолько, насколько не смог при жизни,
Под вокзальный выпорх седых сизарей в стропилах.
2001
Чистопрудный каток
К.
1
Пластом лежащая вода
Убита мглою и морозом,
На резкость воздухом тверёзым
Меж туч наведена звезда:
Нет места жалобам и слёзам
На тверди Чистого пруда.
Вот конькобежное плато,
Где ластику, шершавой пемзе ль,
Не затереть невнятный вензель,
Творимый девочкой в пальто,
Когда скрежещет чудный крензель
И в голых лампочках желто.
2
Алмазный цокот, посвист, визг
Стальной на повороте резком,
Скрещенье лезвий, искры брезгом
Сквозят в разлёте твёрдых брызг, —
Я без коньков, а больше не с кем
Тебе куражиться враздрызг.
В пальто багряном на снегу
Ты словно юность, ты всем телом
Воспламеняешься на белом,
И отвести я не могу
Ни душу — в горе перезрелом,
Ни взгляд — пред радостью
в долгу.
3
Меж веток радио поёт —
Репертуар семидесятых:
Ребят с гитарами патлатых
И вновь вошедший в оборот
Припомню клёш, и в тех ребятах
Моё же детство оживёт.
Каток и первые коньки,
Все как-то рядом, как-то вместе,
Чай в термосе, сосиска в тесте,
И жгучий лёд из-под руки
Ещё скользит, а я на месте,
Я здесь, а все уж далеки.
4
И помнится ещё, в бреду
Малиновой ангины, книга
Про Кая, Королеву Снега,
Про то, как — на свою беду —
В бесчувственном продленье мига
Он «Вечность» складывал на льду.
Очнусь, разбуженный Москвой...
Перечеркни ж пустое слово
Ты, девочка, явись мне снова
В пальтишке огненном, я твой,
Я тут, я посреди живого,
Целуй, мне жарко, я живой.
2001
* * *
Скоро год кошмару твоему —
Кончился ли он?
Слышишь-видишь тишину да тьму:
Бесконечный сон.
Черви обглодали до костей
То, что там, в земле.
Ни тебе гостей, ни новостей,
Водки на столе.
Постарели мама и отец
Лет на двадцать шесть.
И подрос на столько же малец.
Что-то в этом есть.
Где ты? Не слыхать и не видать.
Та же ерунда
У тебя? Ну, книжку можно взять.
Письма — иногда.
Можно плакать, даже можно быть,
Хоть и ни к чему.
Только невозможно позабыть
Тишину и тьму.
2002
* * *
Проснёшься: это поздно или рано?
Зимой окно задымлено навек,
И пухлый, словно рукопись романа,
Перелопачен, дышит снег.
Не выбелить никак судьбу живую,
Так, может, снова бухнуться в кровать:
Я умираю — эрго существую,
Чтоб вовсе не существовать.
Что, тягомотно? Подожди немножко —
И над виной, улыбкой и слезой
Захлопнется бордовая обложка
С продольной чёрной полосой.
2002
* * *
Вместо сына, брата и отца —
Друг мой, ты.
А теперь лишь чувство пустоты
Без конца.
Ты бы не одобрил, что тобой
Всё живу.
Над твоей, как маленький, реву
Над судьбой.
...с горки так летят на животе
В детский рай...
Музыка, ещё мне поиграй
В пустоте.
Ты бы хоть на фотке помахал,
Что ли, мне.
Вот пристал к исподней тишине
Я, нахал.
Ей меня испытывать вольно —
Но к чему?
Ничего, дурак, я не пойму
Всё равно.
...лёд под животом — и лишь сугроб
Впереди...
Чтоб тебя найти в конце пути.
В рифму чтоб.
2002
За Новодевичьим
Лишь лёгкое похрустыванье льда,
Его шуршанье, селезни да утки
Оттаявшего по краям пруда
И автострады дальние погудки;
Разрыхлена земля, куда трубу
Водопровода не захоронили, —
Ржавеет. Не клянёт судьбу,
Как тот, кто за стеной лежит в могиле.
Здесь белых, красных кровяных
телец
Увековечен в камне первообраз,
И если б мне сейчас пришёл трындец —
Я захотел прийти сюда ещё б раз.
Трава расстелит коврики тогда
По берегам, апрель расколет воду.
Трубу зароют. И вода
Начнёт метаться по водопроводу.
А чтоб ей не разрыть могилы те,
Прорвав обшивку, хлынуть к Дионису
Давыдову, к примеру, в темноте
Помчать гребцов, поддерживая снизу!
Какой мы флот увидим на реке!
И кажется уже, что автострада
Им салютует вдалеке —
Героям невозможного парада.
2002
Просушка
1
На кухне капает бельё, штаны, носки
В тазы и на пол.
Вот коммунальное вместилище тоски
И я б закапал,
Когда бы выстирать и выжать
что есть сил
Судьбу-грязнулю.
Я не метался бы тогда, не голосил...
В тазы, в кастрюлю.
2
Пластмасса, дерево, некрашеная жесть,
Озвучив дробно,
Тогда б восприняли меня, каков я есть,
Плашмя, подробно.
Пусть хлопья старой штукатурки
с потолка
Летят туда же:
Чем больше белого внизу, тем свысока
Всё меньше сажи.
3
Где вечнорозовый разбит цветник плиты,
Где мокнут стулья
— источник жара,
прожигатель пустоты, —
И там — смогу ль я? —
Порывисто взмахну крылами простыни,
Подсохнув резко,
Как та, свободная —
чуть ветром помани, —
Как занавеска.
4
Откроется за ней сырой апрельский
двор,
Дома и крыши,
Но устремляется в пролом
пропащий взор
Всё выше, выше —
Туда, где бледная подсохла синева:
Она смогла ведь
Управиться с собой, безмолвна и права...
Теперь — погладить.
2002
* * *
Жизнь с возрастом приобретает
Национальные черты:
Евреем русский умирает,
А ты, кем сделаешься ты?
Кровь белобрысая на четверть
Темно окняжена фарси, —
Ориентальна будет, нет, смерть,
На западе ли, на Руси?
Ах, не судите слишком строго,
Дожил бы Пушкин до седин,
То умер бы с лицом Армстронга,
Лицом раба. Как господин.
2000
* * *
Почему, когда ты лежал в гробу,
Не сказал я «встань!»,
преисполнясь веры,
Не на опыт жизни, а на судьбу
Положась, на иные, так скажем, сферы,
Чтоб не вяло бубнить про себя мольбу —
А прилюдно, твёрдо, ведь есть примеры.
Не в сторонке, горем давясь,
молчать,
На цветы косясь, а в лицо — нет силы,
Потому что смерти страшна печать
На тебе, дорогой мой, любимый, милый,
Хоть безумием пробуя отвечать
На пристойную немоту могилы.
Ну, решили б, допустим,
что я дурак,
Балаган устроивший неуместный, —
Да плевать на это, хотя бы так,
Ни к чему скорбящему отзыв лестный
О своём поведении, лишь бы мрак
Отступил, раздирая покров над бездной.
2002
Памятка джентельмену
1
Коньяк из фляжки, сигарета...
Кого благодарить за это?
Минута редкостная, сэр.
Чуть улеглась неразбериха.
На сердце тихо.
Вечер сер.
2
Как персонаж из анекдота,
Сижу себе, не жду кого-то.
И тень — навроде холуя.
Гляжу на драные обои...
Да что с тобою!
Ты ли я?
3
Семьи нема. Друзья вот были.
Один в Орле, другой в могиле.
Всё время по чужим углам.
Стихов твоих вообще не треба.
А ширпотреба
Всюду хлам.
4
Зато коньяк из Ставрополья!
Я просто человек подполья:
Мiр на часок туда-сюда.
Пишу, пока мерцает ящик,
Для настоящих,
Как всегда.
5
О, скоко пафосу во фразе!
В другой меня б застали фазе
(стрезва — что подтвердит любой),
Я б опыты в стихах и в прозе
Не ставил вовсе
Над собой.
6
Пишичитайтебогаради
какпозднийвяземскийвхалате
втрусахзаписьменнообе-
денныминощнымнетебели
насамомделе
таксебе.
2002
* * *
Из тысячи мёртвых, глазами в глаза
Взгляну — и узнаю тебя моментально,
И светлая — наискосок — полоса
Проляжет особенно, тихо, печально.
Пусть выведен шрам на лице кислотой,
Но губы, зашитые в морге неровно,
Тогда разомкнутся с улыбкою той —
Без швов, без подробностей
и теплокровно.
И бухнусь я в ноги, что блудный сынок,
Держась, оползая, за тёртые джинсы:
Прости, если сможешь, как прежде
ты мог —
При жизни, тогда это звали
«при жизни».
Как, помнишь, однажды ты плакал, а я,
Мыча, целовал тебя в жёсткий затылок,
Мы оба, чего там, ревели ревмя,
Приняв содержимое тёмных бутылок.
Когда-нибудь, где-нибудь, как-нибудь,
лишь
Простил бы меня, да по имени вспомнил,
Погладил бы ласково, с полу бы поднял,
Ну что ты молчишь, почему ты молчишь.
2002
|
