|
Светлана Кекова
Созвездие спящих детей
* * *
Солнце мира померкло и в облачной скрылось гряде,
дождь смешался со снегом, им ветер приходит на помощь...
Вот уже подоспела Неделя о страшном Суде —
и сегодня Спаситель овец отделяет от ко’злищ.
В храме полупустом на скамейках сидят старики,
держат в слабых руках золотисто-янтарные чётки,
и плывут рыбаки по просторам великой реки,
чтобы сети закинуть по правую сторону лодки.
— Что случилось с Россией? — Борис вопрошают и Глеб
сквозь струение ладана смотрят на нас страстотерпцы.
За живых и усопших ещё преломляется хлеб,
и в младенческом сердце горит обновлённое сердце.
Ледяная вода в деревенских колодцах чиста,
и поверхность её представляется зеркалом птице...
Страшный близится Суд — и дай Бог нам дожить до поста,
дай нам Бог помянуть всех усопших на сырной седмице.
11 марта 2002 г.
* * *
Все мы куплены кровью — ценой дорогой,
и на мир опускается меч.
Ради воли благой будет миру слугой
тот, кто слушает царскую речь.
Рыбы рады воде — своему серебру,
лёгким струям сияющих рек.
Каждый служит, как может, любви и добру —
птица, дерево, зверь, человек.
Но запомни, мой друг, меч булатный остёр,
он блестит на свету, как вода.
Двух случайно заснувших в постели сестёр
он разделит ещё до Суда.
Он разделит свекровь и невестку её,
сына с пастырем, с дочерью мать...
да прославится, Господи, имя Твоё! —
Как нам царскую речь понимать?
Мы, как рыбы, играем в воздушной среде,
мы не видим опасных сетей,
и волнуются утром в блестящей воде
отражения наших детей.
* * *
Я никак не пойму смысла этого слова — «свекровь»,
не могу разобрать — кто золовка, кто деверь, кто шурин...
Тихо льётся мука, словно тёплая белая кровь,
вижу: бабушкин лоб почему-то сегодня нахмурен.
Месит бабушка тесто, какие-то шепчет слова,
и святая вода выливается в белую миску...
А за длинным столом примостилась соседка-вдова:
как всегда, по слогам поминальную пишет записку.
То стрекочет сверчок, то собачий доносится лай,
вспоминает вдова, как пришла похоронка на мужа,
а с иконы на нас молча смотрит святой Николай,
на просторах России лютует январская стужа.
Здесь над белой мукою невидимый ангел летал,
сердце бедных детей защищая от смерти и мрака,
здесь когда-то мой дед у святого Матфея читал
родословье Христа: «Авраам же роди Исаака...»
Я не помню его, умер он до великой войны,
знаю: бабушка Библию в старый упрятала китель.
Ну, а я до сих пор всё томлюсь ощущеньем вины,
потому что не знала Твое родословье, Спаситель.
Не могла прочитать я и собственной книги родства.
Умер проклятый век — а теперь уже сделалось поздно.
В палисаднике вновь шелестит молодая листва,
но на лике Святителя брови сдвигаются грозно.
Я в помянник пишу: Параскева, Димитрий, Иван —
и коснеет рука, вспоминая о Божией каре...
Тихо бабушка Марфа садится ко мне на диван.
Помнишь ты, дорогая, кто Зару родил от Фамари?
* * *
В окаянных созвучьях метели, в её заунывных напевах
я пытаюсь услышать рассказ о юродивых девах,
в чьих сосудах иссяк золотистый елей.
Ветер воет, как волк на луну. Век становится злей
кровожадной гиены, голодной собаки.
У юродивых дев пять светильников гаснут во мраке.
Ты же, Господи, их пожалей.
Пожалей их, юродивых, словно овец шелудивых,
Нас, Господь, пожалей — обнажённых, худых, нерадивых,
нас, забывших затеплить огонь негасимых лампад,
выбирающих смерть и распад.
Было время сиянья, о, эти мгновения, где вы?
Были дни покаянья как некие мудрые девы,
что безлунною ночью выходят встречать Жениха.
Их сосуды полны драгоценною влагой елея.
Снег лежит на земле, сиротливо и смутно белея,
Закрывая собой незажившие язвы греха.
А когда-то — ты помнишь? — цвели медуница и клевер,
Белый голубь садился на тёплый колодезный сруб,
Как прозрачные тени, слова отделялись от губ —
так, наверно, Господь отделяет пшеницу от плевел.
И не думали мы, по ночам отражаясь друг в друге,
что разбилось былое, как некий скудельный сосуд,
что уже приближается свадебный пир — и на Суд
скоро нас позовут расторопные слуги.
27 января 2002 г.
* * *
Я сравняюсь с землёй в покаянном поклоне земном —
пусть узнает нечаянно плоти смиренная глина,
кто в святом алтаре причащается красным вином,
чтоб принять по достоинству яблоко царского чина.
Я спрошу Тебя: где Ты? — и скоро услышу ответ:
— Неужели слепа ты и крови невинной не видишь?
Но ещё над Россией не меркнет божественный свет,
В злую, стылую воду уходит невидимый Китеж.
Нем голодный народ, молчаливы соборы Кремля, —
видно, время не вышло раздаться небесному грому...
Только слышно, как ночью родимая плачет земля
оттого, что идёт самозванец по царскому дому.
Но покуда душа нераскаянной бродит виной,
строит инок молитву, как прочную крышу ковчега,
и в глухом январе над ещё не умершей страной
распускается пряжа белейшего русского снега.
И еловое семя клюют на поляне клесты,
и голодные дети спасаются жертвою вольной,
и монахи во льду вырубают для верных кресты,
чтоб услышали люди торжественный звон колокольный.
* * *
Завершая земные труды,
я хочу напоследок шепнуть:
«Где оставлены были следы,
там и был твой единственный путь».
Я уже понимаю с трудом,
что за жилка дрожит на виске,
и зачем твой единственный дом
возведён на сыпучем песке?
Над землёю плывут облака,
«Быть беде, — говорят, — быть беде:
там, внизу, погребает река
своё тело в солёной воде».
И земли сокрушается кость,
и небес разрушается твердь,
и горчит виноградная гроздь,
потому что предчувствует смерть».
Завершая земные труды,
почему я забыла о том,
что затянется рана воды
на рассвете сияющим льдом?
С голубой незабудкой в руке
Ангел твой над землёй пролетит,
и воскреснет вода в роднике —
и в сиянье себя превратит...
* * *
В который раз отец выходит на дорогу
гречиха зацвела, стеной стоит овёс...
В безмолвии старик приносит жертву Богу,
в груди его щемит, глаза красны от слёз.
А старший сын пасёт вблизи деревни стадо,
он слышит странный шум сквозь блеянье овец,
на сердце у него смятенье и досада —
Он думает: зачем покинул дом отец?
* * *
1. Сегодня пятница, и жизнь прошла
впустую.
В пустом саду качает ветер тую.
Что ждёт тебя — потоп, замлетрясенье,
повальный мор, суббота, воскресенье,
подарок фирмы — телефон мобильный
иль свадебный гудок автомобильный?
2. Что ждёт тебя сейчас, сию минуту?
Подобен ты не Цезарю, а Бруту,
Преступник Брут,
а кто его подельник? —
Бездельник, бородатый понедельник,
который вновь, хотя его не просят,
над воскресеньем ржавый нож заносит.
3. Сегодня пятница, а будет ли суббота
не знаешь ты, и не твоя забота
сурово добиваться ставки очной
ключа со старой скважиной замочной,
чтобы открыть ту потайную дверцу,
где есть приют измученному сердцу.
4. А некто в чёрном говорит
в пространство,
что жизнь свою мы прожили напрасно, —
болтали, пили, ели мандарины,
устраивали времени смотрины —
и в этот миг любимым изменяли,
и жизнь на смерть, как фантики, меняли.
5. — Мы ляжем рядом на холме
пологом,
нам нечем оправдаться перед Богом, —
ты говоришь, и эту мысль простую,
как эхо, повторяет вхолостую
мой прежний голос, тронутый распадом
живущий меж чистилищем и адом.
6. Мой прежний голос — грешник
и затворник.
Он в узах тела был похож на вторник,
который заключает день вчерашний
в стеклянный шар над Вавилонской
башней,
в луну стальную над стеною плача...
...Мой голос плакал, ничего не знача.
7. А в доме отмечали день рожденья,
и раздували уголь для кажденья,
чтобы курился ароматный ладан,
чтоб, как всегда, катились слёзы градом,
и под привычный звон ножей и вилок
среда стреляла вторнику в затылок.
8. Посмотришь на времён
круговращенье —
повсюду страсть, и ненависть, и мщенье,
Не человек ли сеет эту смуту?
Уже секунда целится в минуту,
горит четверг, подорванный на мине,
пылает время, как огонь в камине.
9. Да, времени убийственно движенье.
Но жизнь твоя — не жертва
всесожженья.
Смотри: простой горшечник любит
глину,
отец опять идёт навстречу сыну,
хотя он умер в старом доме блочном
и прах его укрыт ковром цветочным.
10. Гвоздики, георгины, маргаритки,
те, что росли в деревне у калитки,
в саду дрожали и в гробу лежали,
и украшали времени скрижали —
теперь они в своей красе нетленной —
дни нашей жизни — звёзды
во Вселенной.
* * *
Какую тайну ты вдруг нащупал,
припав к могучему лону жизни?
Молитва держит небесный купол
над красной глиной в твоей отчизне,
растит могучие корни кедра,
раскаты грома родит глухие,
скрепляет силой земные недра,
сияет солью морской стихии.
Покуда ночью звучат над миром
в лесной глуши соловьёв коленца,
покуда хочет безбожный Ирод
в девичьем чреве убить младенца,
молись дыханьем, молчаньем, словом,
молись, во сне проливая слёзы,
смотри, как в мире, простом и новом,
ныряет ангел в листве берёзы,
как безмятежно смеются дети,
как рад ручей водяному платью...
Живи спокойно на этом свете,
открытым сердцем припав к Распятью.
* * *
Стемнело. Месяц молодой
растёт в своей пустыне чёрной.
Над потемневшею водой
вознёсся крест нерукотворный.
Расстаться с прошлым не спеши,
не слушай соловьиных басен:
всё так же пуст пейзаж души
и тёмный путь её опасен.
Зачем спасённый человек
в тоске раскидывает руки,
когда земля, и дождь, и снег
сотворены из крестной муки?
* * *
Михаилу Ильичу и Ирине Ильиничне — с любовью
В окнах города заиндевелого,
на ладонях его площадей,
среди снежного марева белого
вижу тени идущих людей.
Вот берёз обнищавшая рощица
от мороза дрожит поутру,
вот идёт человек — и полощется
край одежды на резком ветру.
Снег мелькает, колышется, крутится,
то взлетает, то падает ниц...
А его молчаливая спутница
кормит хлебом замёрзших синиц.
Как орех позолоченный греческий,
спит луна в одеянии тьмы.
Что же делать душе человеческой
среди холода этой зимы?
Спать, расставшись со слухом и зрением,
в ожидании завтрашних мук
или молча принять со смирением
хлеб надежды из ангельских рук?
* * *
1. Уснула липа, что-то лепеча,
над ней опять зажглась звезды свеча,
мать молится о чадах непослушных,
темна вода во облацех воздушных.
2. И знаю я — среди пустых полей,
где бродят овцы пажити Твоей,
скрывается приют для плоти бренной,
застеленный ковром травы смиренной.
3. Кто говорит у жизни на краю:
«О Господи, прими свечу мою,
пусть свет её растёт в ночи холодной,
как тощий злак среди земли
бесплодной...»
4. Просящему, о Господи, ответь,
как в этом мире научиться петь,
как тронуть струны гуслей и псалтири,
чтоб слабый звук в холодном этом мире
5. Тебя хвалил, Тебя благодарил?
Чтоб в высоте степной орел парил,
чтоб здесь, в степи, у стен земного града
собрал пастух рассеянное стадо?
6. Всех, кто влачит вериги нищеты,
в чьих душах всходят кротости цветы,
всех алчущих и жаждущих доныне
в холодном этом мире, как в пустыне,
всех изгнанных из мёртвых городов,
всех проклятых на тысячу ладов,
всех плачущих, больных
и прокаженных,
отверженных, юродивых, блаженных.
7. И ты в сплетенье виноградных лоз,
за пеленой солёных детских слёз
внезапно различишь в дали туманной
неясный свет земли обетованной.
* * *
Над изгибами рек, над вершинами гор
над земной красотой несказанной
виден ласковый свет, слышен ангельский хор —
он звучит над Россией осанной.
— Мы зимой ледяные алмазы граним
и, когда зажигается Вега,
опускаем на грудь среднерусских равнин
вологодское кружево снега.
Здесь, в России истерзанной так повелось —
снег ложится на мёртвые лица...
Столько крови невинной уже пролилось,
что слезам невозможно не литься.
Божий храм осквернён, дом родимый сожжён,
Кровь Христова смешалась со снегом...
Только Божьим смотрением мир окружён, —
так вода ограничена брегом.
Пусть плетут кружевницы свои кружева,
ангел жив над кремлёвской стеною,
он неслышно поёт, что Россия жива,
как земля под корой ледяною.
Саратов
|
