Александр Уланов

Поэты-концептуалисты: Избранное. Дмитрий Александрович Пригов, Лев Рубинштейн, Тимур Кибиров

Концептуализм вошел в историю русской литературы, и теперь есть смысл говорить также и о вариантах его восприятия. Например, в антологии, претендующей в аннотации на то, чтобы собрать и представить “в концентрированном виде то лучшее и новое, что привнесено было в современную русскую поэзию и словесность группой поэтов-концептуалистов”.

Кто, впрочем, составил антологию? Игорь Клех — “автор проекта, составитель серии” из многих книг, выпускаемых “МК-Периодикой”, но кто составил именно эту? Сами авторы стихов? Вряд ли. Например, у Д.А. Пригова оказался отрезанным хвост цикла о Милицанере, где тот разговаривает по рации с Богом, верховным Милицанером. Составитель опасался прогневить Бога? или Милицанера? или обоих? Не похоже это на Дмитрия Александровича. И едва ли авторы определяли, кто именно и в каком объеме будет представлен в антологии. Первое, что бросается в глаза еще до раскрывания книги, — отсутствие на обложке имени Всеволода Некрасова. Как бы ни относиться к этому поэту, без него концептуализм неполный. О причинах отсутствия можно только догадываться. Возможны, например, такие: Некрасов не столь замечен средствами массовой информации, не столь часто выступает и не перед такой большой аудиторией, как Д.А. Пригов или Лев Рубинштейн. К его поэзии часто прилагается эпитет “минималистская”, он работает со слишком тонкими, на первый взгляд малозаметными сдвигами смысла. И составитель мог счесть его “хуже продаваемым”.

Подтверждает эти предположения то, что, например, Лев Рубинштейн представлен наиболее повествовательными текстами, выстроенными по сходной структуре. Только в “Шестикрылом серафиме” — столкновение стилей и короткие фразы, дающие свободу воссоздания контекста. А в основном — дружеские послания. Что-нибудь вроде “Дорогой друг! После длительного периода напряженных усилий, направленных на преодоление то одного, то другого, надо наконец-то расслабиться и предоставить события самим себе”. Да, конечно (возвращаясь к аннотации антологии) Рубинштейн — “драматический поэт”, а Пригов — “создатель своеобразного комического эпоса”. Но антология оказалась максимально удаленной от исследования проблем создания и восприятия художественного произведения, от многоступенчатой рефлексии, от всей философии концептуализма, многократно артикулированной и авторами текстов, и исследователями.

Видимо, рефлексия оказалась (или показалась?) слишком холодной. И составитель прилагает все усилия к тому, чтобы сделать концептуализм теплее. Да, у Рубинштейна можно найти пронзительность воспоминаний — вплоть до “капельки дождя, стекающей по стеклу вагона” (“Это я”). Или открытость растерянности: “Пойдем и мы туда, куда не хочет течь вода. Где осыпаются мозги, где визги и ни зги... Пойдем и мы, пора, пора нам с этого двора. Предполагали жить, а вот тебе и на...”. А у Д.А. Пригова — блестяще-ироническую метафизику удела человеческого, открываемую в повседневности. Строки

вероятно, столь же хрестоматийны, как изречения Хайяма. И не менее хрестоматийно удивление неожиданности мира:

Но Пригов также и безжалостен. И пустота — одно из ключевых для концептуализма понятий... Которое тоже под вопросом... “Мне снилось, будто идея чистого листа есть короткое замыкание любого последовательного эстетического опыта. Потом я проснулся...” (Л. Рубинштейн). Составитель антологии от таких тонкостей явно далек и сосредоточен на языке трамвайной перебранки (“Женщина в метро меня лягнула”). Ощущение такое, что соприкасаешься скорее с избранными персонажами Пригова и Рубинштейна...

И вполне закономерно отведение более чем половины антологии под стихи Тимура Кибирова. Да, концептуализм — это и стилизация тоже. Любовное перебирание русской литературы от былин до Гандлевского. Литература, разумеется, огромна, и даже 20 000 стихов Д.А. Пригова — ее микроскопическая часть. Поэтому Кибиров в принципе бесконечен, и сколько места ему ни дай, все будет мало. И мелочей в жизни не меньше — если старательно перечислять их все. Список детективов. Покой и воля. Ностальгия по “Солнцедару” и юношеской любви. Ходасевич и ненормативная лексика. Блаженство обычного существования. Нечто уютное и надежное, как старый комод или классическая литература.

Трансформация концептуализма у Кибирова огромна. Кибиров настаивает на честности, все та же аннотация вполне основательно называет его лириком. Но, с точки зрения Рубинштейна, и честность, и лирика — скорее, только возможные голоса среди многих других. А с точки зрения Д.А. Пригова — это, скорее, клише, подлежащие жесткому воздействию рефлексии. Концептуализм в варианте Кибирова стал, в частности, музеем реалий советского времени. Такое превращение можно сравнить разве что с ситуацией, когда на картину Комара и Меламида смотрит поклонник Сталина, чтобы еще раз увидеть дорогое ему лицо и пионерские галстуки. Возможно, Кибиров открывает постконцептуализм и ближе к более молодым авторам, чем к Пригову и Рубинштейну. И антология представляет скорее смягченный, постконцептуалистский, вариант восприятия концептуализма.

Или дело в неизбежном упрощении при популяризации?

Или это симптом общего отхода культуры от рефлексии и сложности?

                               Л. Рубинштейн