|
Дмитрий Бак
Дом номер ноль
Дмитрий Петрович Бак родился в 1961 году в г. Елизово (Камчатская область). Вырос на Западе Украины, где издавна говорили и писали стихи на шести или семи языках. Окончил филологический факультет Черновицкого университета, работал на Украине, в Сибири, в Москве (литературный редактор, школьный учитель, преподаватель вуза). Публиковался в литературной периодике, поэтических альманахах, сетевых изданиях (Кемерово, Киев, Чикаго, Москва, Торонто, Вильнюс). Переводил с украинского языка лирику Василя Стуса. Стихи переведены на польский, литовский, испанский. В настоящее время живет в Москве, преподает русскую литературу в РГГУ.
Акмэ
Я под конец объясню тебе легкий способ...
М. Айзенберг
День не взойдёт, и звон через край подступит:
сделать глоток невмочь, отворотиться тошно;
в здешних краях между нельзя и можно —
веер павлиньих глаз, звезда, и полынь, и трубы.
Нет, не в лесу, — за полночным мытьём посуды
девять часов полёта вспомнятся осторожно;
ближе — нельзя и думать, далее — невозможно;
если не тьмы просить — пусть бы простой простуды.
Сырояденье — прах! жирны и хмельны акриды,
заокеанские травы и эти — квиты,
посереди тропы манна не каплет с неба.
Здесь половинный путь; ветер, как зов негромкий;
блеск обожжёт глаза с той стороны и с этой.
Клином сошёлся свет; родная душа — потёмки.
2000
Lexington, VA
* * *
Где-то в кухне задумчиво дремлет собака,
положивши на лапы мечту обо мне,
обречённо и хмуро варганящем кашу
в прогоревшей кастрюле на синем огне.
Ты куда убегаешь, сердешная каша,
пузырями покрытая? Пляшешь, ворчишь,
а в углу пожилая незлая собака
ждёт-пождёт через силу. Когда догоришь,
расскажи мне, простое моё угощенье,
как спалил я тебя безрассудным огнём;
надо ж было, крупу в кипятке размочивши,
подождать, чтобы сгинули в сердце моём
разопревшие хлопья постылого мрака,
чтобы глубже вздохнуть и вольней, чтобы не
позабыть мне, что ждёт пропитанья собака,
положивши на лапы мечту обо мне.
1992
* * *
Это утро, лошадь эта,
эти мокрые растенья,
эти рыбные котлеты,
съеденные с промедленьем;
это кофе и какао,
эти заспанные вежды,
звук кошачьего лаканья
безоглядно безутешный;
эта книжка голубая
на расстеленной газетке;
снова лошадь, но рябая,
словно абрикос на ветке;
эти беглые расспросы
о недавних сновиденьях,
лошадях, каретах, розах,
о животных и растеньях,
это утреннее чудо —
ряд волшебных изменений;
и не знаю сам, что буду,
только — vici, vidi. Veni?
2000
Саввино-Сторожевский монастырь
Достаточный повод для ночи —
сухой колокольный удар:
густые гудящие клочья
падут на прибрежье пруда.
Недолгое это согласье
недвижных деревьев и стен:
и вот неразгаданной властью
закатный огонь заблестел.
Отчётливость — вот в чём причина!
Остаться бы камнем в лесу,
обитель, и пруд, и лощину
усильем держать на весу;
но дрогнет аршинная чаша,
и словно бы из-за угла
всё чаще, и чаще, и чаще
распляшутся колокола,
как будто ленивый меняла
просыплет скупой разновес
с серебряной глади усталой
на тёмную просинь небес.
1993
Седьмое чувство
(1986—1990)
I
до самых окраин страны где моря
текут в желобах и журчат под сурдинку
жлобы в телеящиках где с декабря
до мая ништяк а до лета в обнимку
сардины и сельди уходят под лёд
набит холодильник седеющей снедью
замараны фраки и тенор берёт
дрожащие ноты чреватые смертью
указы беспомощных неких кругов
квадратов и сфер непреклонные кланы
обрезав стволы залететь за бугор
заплакавши чают и давят на клапан
последних и горьких надежд у трибун
законопроекты в прочтениях томных
и двунадесятых бестрепетно тонут
и завтрак отравленный канул в траву
II
до самых морщин замороченных сном
и с нами случится лихая пропажа
шампуня шампанского явы и даже
драже раздробится дороже на слом
продать несъедобные домы и горы
и долы завшивеют круглым числом
падёт в закрома урожай мандрагоры
и кенар с родимым пятном не свистит
зашкаливший гейгер истерзанный каин
с розаном в петлице измяв лепестки
бредёт до окраин до самых окраин
1990
Cамоубийство «Пежо»
Люблю функционировать: свеча
в последний раз из искры возгорится,
и шатуны пойдут мелькать, и спицы —
асфальтовые реки размечать.
Возвратно-поступательный анчар!
Но дрогнут индикаторы-ресницы,
и я — о этот юг, о эта Ницца! —
по плечи погружусь в мою печаль.
Печаль темна, но вязкие объятья,
как антифриз иль сорок тысяч братьев,
от лобового боя не спасут:
за кольцевую, дальше, за предместья,
где глубоки кюветы, как возмездье,
где дышит жёлтый клён и самосуд.
И, развернувшись грудью к небесам,
скользя капотом по траве пожухлой,
успею ощутить, как век мой, дух мой
чихнёт, зачахнет, вспыхнет в облаках.
1994
Бiля Львова. Залiзницею
Дорога зникає пiд снiгом,
опалене серце мовчить...
Коли ще — жадана вiдлига
зiтхне, затремтить, задзвенить?
На цьому заснiженiм дротi
пiвколом лежить самота,
а мiй поневолений потяг
летить, нiби в небо злiта...
1991
Поблизу Петропавловська-Казахського
Slyszalbym glos z Litwy...
Mickiewicz
Як гроно зелених i марних зусиль,
мiй потяг летить помiж степом i серпнем;
та стукiт дрiбний,
ще не ставши нестерпним,
потрiйною чергою креслить поспiль
мої сподiвання даремнi; сльоза,
прозора та гостра, мов скло, набiгає
i сохне пiд вiтром з вiкна i зникає,
та де ж, Буковино, твiй заклик, твiй за...
1992
З Дарницi до Днiпра
Бiля Києва знов, у стрiмкому вагонi;
рiзномовного гомону хвиля густiш,
нiж самотнiсть оця, що її на долонi
нiби пестить мiй син. Незагострений нiж
цих зелених i довгих узлiсь не минає,
поспiшає за потягом, криком кричить,
тепловозним гудком вдалинi завмирає,
не завмерши в менi нi на мить, нi на мить.
1993
Ночной сонет
Взор этих глаз мне не указ;
подумай, что бывает ночью:
деревья, птицы, тучи, рощи,
кроль, на спине, дельфин и брасс.
Мой друг, ты смог хотя бы раз
без тормозов и всяких прочих
колёс in vino veritas
прислушаться, как ночь грохочет?
Над Хлебным переулком тьма,
не дай мне Бог сойти с ума —
дом номер ноль вот-вот растает,
нам больше нечего терять;
жизнь — штука в сущности простая:
один два три четыре пять.
1996
* * *
Зрение гаснет рентгеновским сном —
тише, темнее, спокойнее, глуше,
и в заоконном квадрате моём
только и вижу, что детские груши,
сбитые ветром — приблудным ворьём, —
в семьдесят первом и семьдесят третьем,
пятом, шестом — сентябрём, октябрём,
вечером, утром, в ушанке, в берете,
в косоворотке, в толстовке, в дыму
снежном — верхом на салазках,
на лыжах;
летом, зимою — в Карпатах, в Крыму;
в дождь и в метель — повторите,
не слышу!..
Все фотокоры, все фэды тайком
птичками вылетят, магнием вспыхнут:
груши желтеют рядком и ладком,
ветер забытый с поличным застигнут...
2002
* * *
И петь про чёрный пистолет...
С. Гандлевский
Четыре недели минуты считать,
подбрасывать в небо монету,
орлом или решкой вспорхнуть и опять
карету мне! — думать, — карету!
Прийти, увидать, победить в облаках
и гулко удариться оземь,
лихими словами себя попрекать
в час тридцать, в четыре и в восемь.
А после, свою упустивши стрелу,
напялив помятое платье,
четыре диванных подушки в углу
пристроить впотьмах за кроватью...
1996
Рассвет в полёте
Три полосы зари — столь ранней,
что гаснет сон и явь нейдёт;
под неподвижными крылами
лесов и гор невпроворот.
C сомнением, почти зловещим,
я слушаю моторов рёв,
и всё отчетливей и резче
день — сей блистательный покров...
Меж переливчатыми снами,
как тридцать лет тому назад,
раскачивается сознанье:
я обмираю невпопад;
предметы покидает тяжесть,
я болен так же, как они,
вот-вот на лица отблеск ляжет
и солнце вскинется в зенит.
Но медлит свет. Густеет утро,
пора — часы наперечёт!
И повторяю поминутно:
три полосы, заря, полёт...
1996
* * *
С утра цветы в оранжерее
поникли. Снег сильней, белей;
и всё отчетливей и злее
Москвой повеяло моей.
Ни слова, чур, не говори мне,
всё скажет иней, синий цвет:
в отполированном Берлине
меня отныне больше нет;
и повторяя поневоле
полузабытые слова,
шепчу я: Zoo, Hohenzollern,
Warszawa, Брэст, Смоленск, Москва...
1998
Berlin
Письмо Гоголя
Ты всё тот же, деятельный, трудолюбивый...
Но берегись слишком увлечься и рассеяться
многосторонностью занятий. Избери один
труд, влюбись в него душою и телом, и жизнь
твоя потечёт полнее и прекраснее, а самый
труд будет проникнут тем одушевлением,
которое недоступно для истрачивающего та-
лант свой на повседневное.
Гоголь — Погодину; Ноября 28, 1836
Ты всё тот же, деятельный, трудолюбивый...
Но берегись слишком увлечься:
как во сне, легко, без усилий
сотворяй своё, не открещивайся.
Рассеяться многосторонностью занятий?
Избери один труд, влюбись в него
от закона до благодати,
как себя полюби, как ближнего —
душою и телом; и жизнь твоя потечёт полнее
и прекраснее, а труд будет проникнут
судьбою и делом, немощь уйдет — Бог с нею! —
и тогда начала, концы настигнут
тем одушевлением, которое недоступно
для истрачивающего талант свой
на повседневное.
...И присно, вовеки и купно
с тобою моё существование бедное.
2000
|
