|
Олег Дозморов
Отблеск
Олег Витальевич Дозморов родился в 1974 году в Свердловске. Окончил филфак и аспирантуру Уральского государственного университета. Имеет научные публикации. Преподаватель кафедры истории искусств театрального института. Стихи печатались в «Урале», «Звезде», «Арионе», «Urbi»; в 1999 году вышла книжка стихотворений «Пробел». Живет в Екатеринбурге.
* * *
Родная речь, отойди от меня,
поди прочь, не приближайся ко мне,
я боюсь сейчас твоего огня,
между тем сгораю в твоём огне.
Так покойник садится, почти встаёт
в крематорской печке, зовёт рукой,
открывает рот и почти поёт.
Что со мной, что со мной, что со мной?
2000
* * *
В чём только чудилась беда,
(так в белом облаке лучистом
тяжелоструйная вода
блестит на небосводе чистом) —
то разошлось уже всерьёз,
и я сквозь построенья бури
гляжу в свинцовое до слёз
и — проклинаю блеск лазури.
* * *
Малина и сосны, немного рябин,
ограды, надгробья и звёзды с крестами,
немногими, впрочем, — печальней картин
немного найду за моими плечами.
Я друга здесь похоронил. Выше сил.
Ну что мне поделать,
что с этим поделать?
Когда бы я пил, я бы точно запил.
Но так вот не пью. И волною по телу
стыд. Стыд, что не спас, не прикрыл,
не сумел
сказать, что был должен сказать,
не казался
приветливым, что ли,
был бледен как мел,
когда ты победно и зло улыбался.
2001
* * *
В стекле читая по губам —
душа уже на всё готова —
что там? — подумаешь — и там
всё прособачено толково.
Ведь для презренного ума
какая в этом неизвестность?
Там всё известно: тоже — тьма,
мученье, скотство, бестелесность.
* * *
Ссоры, раздоры, споры. Запутанность отношений,
последние разговоры: предательство и любовь,
и главная тема, что стала венком свершений,
самоубийством гусара, любившего рифму «кровь».
Что же, прости, что поздно, поговорим серьёзно,
без обстоятельств прочих, не на голубом глазу,
вспомню про красные звёзды, выйду под эти звёзды,
вытру рукою слёзы, правду произнесу.
Выигрыш неслучаен, просто необычаен,
ты победил не напрасно, все далеко внизу,
но всё же была ведь тайна, общая, что ли, тайна,
и эту военную тайну в могилу не унесу.
2002
* * *
Не гром, а хруст, передвиженье хмар,
их переход и вновь перемещенье —
всё обещало гибель и пожар,
стремительно меняя освещенье.
Но Боже мой — чудесная гряда,
вскипавшая уже свежо и быстро,
вдруг тихо растворилась без следа
(как жизнь моя) — без радости,
без смысла...
* * *
Душа уходит постепенно,
но не удерживай её:
живи легко и отчужденно,
продли присутствие своё,
пока уход её небыстрый
и этот отблеск над тобой
серебряный и серебристый,
серебряный и золотой.
* * *
Ни обещанья, ни ответа,
ни близкой встречи, ничего.
Как в дырке в космосе планета
без человека одного.
Я это всё в слезах приемлю:
увы, отмучилась гроза
и на пустеющую землю
глядят пустые небеса.
2001
* * *
Пока вздувались облака,
лазурь небесная темнела,
и — чья-то лёгкая рука
деревья пыльные задела.
И бледный отблеск бытия,
что только пасмурным казался, —
чуть только сдвинулись края —
сплошным усилием прорвался.
* * *
Густеет сумрак тёмно-синих туч
с зубчатыми неровными краями.
Гляди, — последний розоватый луч
не полностью расстался с облаками.
Когда вполсилы догорает день
и тени нет, и что она при этом —
по саду пробегающая тень,
запечатлённая последним светом.
1999
* * *
Вечереет. И синие тени легли,
пролегли, как писали до нас,
и трамвай серебрится в морозной пыли,
но и он исчезает из глаз.
Ты мне спать не даёшь,
ты мне спать не даёшь,
машешь голою веткой в окно.
Ты, пожалуй, до смерти меня доведёшь.
Доводи. Всё равно, всё равно.
Что ты хочешь от сердца,
о чём ты молчишь
и о чём ты со мной говоришь?
Всё равно ты угрюмца не развеселишь,
ещё пуще растрогаешь лишь.
2000
* * *
Серые белые дали,
зелени мрачный сосняк,
на обороте медали —
дачи, нагой березняк.
Здесь осушили болото,
драгой свели на убой,
всё же останется что-то
цветом, душой, наготой.
1999
* * *
В голом парке, где голые ивы
наклонились над льдом,
чувства смешанны и некрасивы.
Ничего, я потом,
я потом расскажу тебе, что ли,
или не расскажу
(не сжимай моё сердце до боли),
что пишу.
Посмотри, снегири прилетели,
и синицы желток
на белейшем снегу запестрел, и
век жесток.
2001
* * *
Где рвали розы и рыдали
и соловей сходил с ума,
уже обозы снежной дани
готовит хладная зима.
Из плоти о’блака и дымки
снег вывалился и замёрз,
и розы стали невидимки,
а запах всё тревожил нос.
Уже металися метели,
и холод щёки обижал,
и семь свиданий на неделе
Державин дивный обещал.
1994
* * *
Ты снилась мне в каком-то сне двойном:
сначала света резкий перелом
твоё дневное смял изображенье,
и сразу поменялось освещенье.
И стала как бы ночь. И ты была
за пеленой из тёмного стекла,
и там, где, извиваясь, тьма лежала,
душа моя молилась и дрожала.
* * *
Мост нужен там, где он не нужен, —
и радуга, просеяв свет,
пересекает небо вчуже,
покуда не сошла на нет.
Но вот уже стекла’ разбиты,
блистает небо, дождь прошёл,
и воздух, влагою промытый,
теперь свободен и тяжёл.
Чудесно-робкое виденье
в моей душе, в моей судьбе,
иду, иду, потупив зренье,
с печальной мыслью о тебе.
Бусы
Я бусы, милая, твои,
смеясь, рассыпал ненароком,
и раскатились вдруг они
и с шумным треском, и с подскоком!
И так проворно было их
одновременное паденье,
что я подумал в этот миг:
вот так и ты, стихотворенье.
Милы, нанизаны, но — ах —
слова беспечные спадают
и в растерявшихся руках
пустую нитку оставляют...
* * *
Всю ночь за окном разговаривал дождь,
бранился, шумел, трепетал,
пел, ссорил обрывки чернеющих рощ,
шептал.
Наутро утихло в промытом окне,
и в небе блистала лазурь,
и шли облака тяжело, как во сне, —
без бурь.
Но вскоре и эти рассыпали строй;
открылась безбрежность одна,
и жизнь мне казалась такой глубиной,
без дна.
Лишь белое облачко с краю небес
стояло, как башня, вдали
и лёгкие ласточки наперерез
прошли.
* * *
Блистательная ночь пуста и молчалива...
Мне ничего не хочется читать и ничего не хочется писать.
Подходишь к шкафу: книги, позолота.
Тьма книг. Образовалась немота — не нотный знак Гандлевского, а та,
почти первоначальная немо’та.
О, видите ли, я не говорил заранее и не предупредил,
а ею стал. И больше не был мною,
«Дозмо’ровым». Ищи меня, зоил. Хоть я о снисхождении молил,
а всё равно сравнялся с тишиною.
А кто вам упоительно споёт? Какой-нибудь другой ночной поэт.
Не требуя взамен награды вящей,
на волны утишительный прольёт елей, давно утративший свой цвет.
А мне-то что, цитате преходящей.
2002
* * *
Один свалился из окна,
другой, повесившийся на
окне, мне никогда не снится,
от третьего ушла жена,
что ж мне, молиться?
На подоконнике жасмин,
я задыхаюсь вместе с ним,
мне кажется, что я четвёртый —
лежу, заплаканный и твёрдый,
холодный, мёртвый.
Но это сон. А между тем
я стал герой его поэм
в глазах литературы,
и меж обыкновенных тем
и жёсткой арматуры
стиха и рифм, базару нет,
стою во цвете лет, поэт.
И вместе с расширеньем рамок
поэзии я превращаюсь в лёд
и мрамор.
2002
* * *
Ты дал мне тему. Что мне делать с ней,
такой нелепой и такой моей?
За радость громкую — писать и жить
могу ли я тебя благодарить?
Я продолжатель и учитель я,
и сам себе приятель и друзья.
Я сам себе и друг, и господин,
пожизненно, единственно один.
На стёкла вечности уже легло
твоё дыхание, твоё тепло.
Орнамент этот зрение промыл,
и всё происходящее простил.
2002
* * *
Мне холодно. Я замёрз.
Я не дотянусь до звёзд.
Я слишком для них тверёз.
В литературе мороз.
Или морж. Или морс.
Я смотрю в купорос
неба, без сыпи звёзд,
не расслышав вопрос.
Вы поэ или проз?
Сдержанность ты моя!
Как я ценю тебя.
2002
* * *
Я закрываю магазин стихов,
и открываю магазин несчастий,
зла, общечеловеческих грехов
и прочего по этой части.
Я покупаю старые долги,
храню несовершенные победы,
и если я торгаш, то помоги
моей торговле, приноси мне беды
и бедствия. Ну а потом беги.
2002
* * *
В баре «Сухой закон»
мне никто не закон.
Я — дилетант, не лидер.
Поэтому в трезвом виде
поминаю друзей погибших,
не любивших меня, любивших,
но достойных большой любви.
Се ля ви.
Городок наш из тех чистилищ,
где не светит доплыть до реки
Невы, не доехать до Гринвич-Виллидж.
Потому что стихи — грехи.
2002
* * *
Подымаясь по улочкам Праги,
опускаясь, плывя по реке
Влтаве цвета вощёной бумаги,
отражаясь в безумной воде, —
я оставил здесь то, что томило?
...Проплыло с теплоходами прочь,
развернулось и вновь поманило
всё, чему невозможно помочь.
2002
* * *
Какая тишь после дождя!
Поэт заплакал как ребенок,
и дождь немного погодя
опять расхныкался спросонок.
Наверное, тому не быть,
что мы увидимся, однако
так хочется поговорить.
И дождь. И вою как собака.
2002
* * *
Возвращаюсь домой. Солнце светит ещё.
Липы все зелены и пугливы.
Ну, давай, подставляй золотое плечо
вечной музыки под переливы
ещё раз. В небе мука заката, и тьма
из-под тучи чудесно нависла
так, что видимость света
полнит закрома...
Отягченного пением смысла
тут не жди. Это внятно тому, кто ушёл,
кто теперь одиноко проходит
мимо оптик, аптек, поликлиник и школ,
пивных точек, небесных угодий.
Здравствуй, здравствуй,
кому этот пламень присущ
и к кому он относится. Драки
все боялись, не то, что теперь.
Адских кущ
недостаточно, видно. Не враки —
ты вернулся.
И видишь: разъехались все.
Посети как впервые жилые кварталы,
общежития, друг, сделай на колесе
обозрения круг, закури-ка устало.
Видишь: ангел?
Он едет по чёрной земле
на машине с грозой под сиденьем.
У него на крыле и разбитом стекле
ночь соседствует с громом и пеньем.
Он теперь здесь живёт.
2002
* * *
Та, о ком он писал: невозможно,
та, о ком он, возможно, писал,
из неверной ушла осторожно
слишком сложной системы зеркал.
Что осталось? А то и осталось.
В примечаниях тоже вот нет
точных сведений, только усталость,
некий трансцендентальный привет.
2002
* * *
Я Алексей Константиныч Толстой
с вялой моралью и пением птичьим,
в литературе прошёл по косой,
братом-филологом не увеличен.
Я Афанасий (закашлялся) Фет,
весь, целиком, не вместившийся в строчку.
Знайте, на склоне мучительных лет
сам я поставлю последнюю точку.
Яков Петрович Полонский сам-друг
передавал Аполлона поклоны.
Есть мне в поэзии дружеский круг,
есть для солдата свои батальоны.
Решетов есть у меня дорогой,
ах, Алексей Леонидович милый,
как я доволен такою судьбой —
медленной-медленной, неторопливой.
Июль 2002
* * *
Когда садится солнце в облака
легчайшие, то дать какое имя
ей, дымке той, что стелется, легка,
не спутать чтобы с дымками другими?
Другие дымки: молодость, вина,
обида, страх — все те, что правят миром,
а мне нужна единственно она,
вечерняя, с бледнеющим кумиром.
2002
Екатеринбург
|
