|
Татьяна Бек
Скоро — звонок
* * *
Когда из больничных ворот
Выходишь и знаешь: отсрочка, —
Особенно звонко поёт
Душа — капитанская дочка
Небес: под глазами мешки
Размером с мешок настоящий...
— Давайте сыграем в снежки! —
Встречающим крикнет болящий.
* * *
Дух бодрился, и выдохся, и малодушно укрылся.
Вы, кого я люблю, погодите. Сегодня не ваша я.
Мне дорогу домой перешла настоящая крыса
И свернула во двор — деловитая, крупная, важная.
Это не отсебятина. Это реальное фото.
Это хроника дня. Это улица, милая сызмала.
Мастерица не плакать, сожмусь. Но и петь неохота,
Ибо явь замирает, доплыть не умея до символа.
В нашем округе хворь. Но Господь не введёт карантина.
Только весело цыкнет на ропот мой:
— Думай об ангеле! —
Вон — на мусорном баке — сидит, как топоним, детина
И, прикончив бутыль, излагает подруге Евангелье.
...Ну, потерпим-помёрзнем — и улица грянет грачами,
И очнутся небесного ведомства хитросплетения,
Прослезятся сосульки, и станут сугробы ручьями...
О, весна моя ранняя, о, моя рана смертельная!
* * *
В эпоху параллельных кривотолков
Поэтова душа затосковала...
Из Костромы приехал Ваня Волков
И пьёт в кафе казённое какао.
Почти Верлен — белейшею вороной
Он сквозь стекло фиксирует (о, боги),
Какие люди шествуют по Бронной —
Военизирен! — мимо синагоги;
Куда летит ветхозаветный старец;
Кому Матрёна выстроила куры;
Что за плоды расположил аварец,
Как шахматные сочные фигуры.
Ещё чего (он думает) — молиться,
Односторонне душу возвышая,
Когда она — душа — и есть столица,
Немытая, лоскутная, большая.
Он мается, он кашляет повинно,
Он то налево смотрит, то направо...
Так пасынок мучительнее сына
Страдает от старухиного нрава.
...Весь день сидеть на стуле,
как на печке,
Которая вот-вот уедет задом —
В имперский мёд, в отхожие местечки,
В коварство блуда,
склонного к парадам...
27 марта 2002. Москва
* * *
И воробьи меня бояться перестали...
Умберто Саба
— Как ты думаешь; я ль не смогла бы,
Вспыхнув заново, пепел разжечь?
— Погадаем на томике Сабы
Наобум и безудержу, дабы
Наложить итальянскую речь
На российскую дурь... — И Умберто
На гадание с щедростью ветра
Отвечал и страницы листал.
— Вот вам стих как письмо из конверта,
Вот вам остроконечный кристалл,
Вот вам выход: с оглаской утраты
Расширяется нежности круг...
Бить фонтаном, не ждущим награды,
Слушать мир — от Кармен до цикады —
И кормить шелухою пичуг.
* * *
Согласно Данту, путник ослабелый
С отрадой смотрит
на пройдённый путь...
Флоренцию я вспомню тёмно-белой
И светло-чёрной, как на солнце ртуть.
Какая же она — юдоль порядка,
Коль скоро страсть распахивает зев,
И лестницею вверх бежит палатка,
И нежный лев парит, окаменев?
И пилигримы в тогах Москвошвея
Плывут сквозь воздух
флорентийских нот —
Нелепые, как русская идея,
Попавшая в горячий переплёт...
* * *
Временами кромешная гарь
Не щадит дураков и поэтов,
И отчаянно врёт календарь
Как ему завещал Грибоедов.
Что’ наш опыт, накопленный впрок,
Если гибель — в любом прикасанье?
То элегию съест говорок,
То расплющит телегою сани,
То ещё — умноженье на нуль:
Прислонился — и падаешь в нети...
Но пока — не конец, а июль,
И сидит у себя в кабинете
Пересмешник, трагический враль —
Полон рот соловьиного свиста, —
Отстригая у басни мораль:
Окончательный жест моралиста!
* * *
Ну, и сны мне снятся последний месяц:
То приходит мама с тифозной стрижкой,
То стучится в двери красноармеец
И грозит судом, трибуналом, вышкой,
То, напротив, явятся скоморохи
В удалых нарядах и с бочкой кваса...
Тут и быт виной, и конец эпохи,
И ночная мгла на холмах Кавказа.
Но, скажу вам, бред в черепной коробке
Не ведёт к разгадкам упорный разум!
Я сожму в ладонях моря, и сопки,
И поля, истерзанные «спецназом»,
И наследной памяти мощный хаос,
И вчерашний полдень...
Но снова в сумме —
Хроникальный сон без мостов и пауз:
Молодая мама, Батый, Сухуми.
23 июля 2002
* * *
Свежее облако — божья таможня, —
Очень похожее на благодать...
И.Е.
Я — старичьё отечественной марки —
Играю в ящик по системе блиц...
Последний раз меня видали в парке,
Где я кормила баснями синиц.
Но и синицы требовали хлеба
Сначала робко, а потом грубя, —
И в результате улетели в небо,
А я ушла по лестнице в себя,
Где, подчиняясь гордому канону:
— На финише, пожалуйста, без слёз, —
Я не открою даже почтальону,
Который мне известия принёс.
А вообще, дела мои неплохи:
Из заточенья сущее видней...
Окно выходит на зады эпохи —
И в облако, и в облако над ней!
* * *
«За семью морями и за семью холмами...»
Это как в сказке. А на деле — очень далёко —
Ты, которого я посылала к такой-то маме, —
Как тебе там? Тут — одиноко.
Я твои письма читаю, врубивши радио,
Напялив узбекский халат и не чуя дыма,
Идущего с кухни, где подогорело варево:
Груши из братского Крыма
С добавкою цедры, сахара и ванили...
Что ж, выключу газ на плите, радио и рефлексию.
Просто: жили-были, сплелись ветвями,
а ствол срубили.
Предлагаешь иную версию?
Дай мне срок: соберусь мозгами и силами —
Соберу пожитки, и вброд — через известный поток.
...За семью морями, холмами, могилами
Ты меня жди. Я уже скоро, браток.
* * *
И. Васильковой
Из лирики прыгая в прозу
(На юго-восток и левей),
Окно выходило в берёзу
Владимирски диких кровей.
На воздух сигало из рамы
Окно без гардин и галош, —
Как мастер, плюющий на гаммы
И предпочитающий дрожь.
С душою, упавшею в пятки,
Бросалось окно из окна, —
Как отрок, как трюк без оглядки,
Как окрик: «Ты жив, старина?»,
Как — главное — сполох из кадки,
Где спьяну ночует луна.
Июль 2002. Суздаль
* * *
То блудил, то пел, то строже был богомольца,
То стонал, как старый вояка, мол, раны болят...
А пока курил, то пускал цирковые кольца,
Чтобы мы нанизали их на влюблённый взгляд.
Из возникших линий строился треугольник,
А когда фартило, получался квадрат или ромб, —
Ну и плач стоял! ...И, смеясь, ускользал раскольник
От мужей и жён и от их оскорблённых бомб.
Самодур отменный по кличке «Иван Иваныч»,
Сибарит, агностик, хитрец и баловень многих муз, —
Ты однажды — щёлк! — и вдруг затворился напрочь,
Из колоды выпамши, как пятый, ненужный туз.
Занемогший дух изъял тебя непреклонно
Из мажора бытийного — и это уже по гроб.
...Говорят соседи, что ты по ночам с балкона
Изучаешь звёзды в игрушечный телескоп.
* * *
Под патронажем старинного диска
(О, как шарманка творит карнавал!)
Райская птица — в миру «парадизка» —
Пела с картины, а ты подпевал,
Яблоки в качестве фона рисуя
И — как цитату — дневную звезду...
«Проголодались? Сейчас принесу я
Бублики, масло и чай на меду», —
Скажет под вечер уборщица Нелли,
Дабы часок у работы украсть...
Алые яблоки остолбенели,
Видя впервые взаимную страсть.
Этакий узел — нечастое диво:
Ласки, и бублики, и ремесло.
...Райская птица, певунья наива,
Смотрит и щёлкает: — Ишь, повезло!
* * *
То кричу «виват», то кусаю локти,
То лежу зверюгой в берложьей яме...
Как слоятся дни, словеса и ногти,
Так моё сознанье идёт слоями
И гудит надменно и виновато,
Временами ласково, чаще гневно, —
Точно группа лидеров Интерната
Для отсталых умственно и душевно.
Я привыкла к таинству этих споров:
Изнутри дырявит, и супит брови,
И стращает близких... Недаром «норов»
Отделён от «нрава» в российской мове.
Потерпите! Скоро, в инаком мире,
Острия зазубрин сольются в мякоть...
А пока — игра на разбитой лире
И такое счастье, что впору плакать.
* * *
Дрожит под дождём пожелтелый осенний осинник
В упрямом стремлении выдать озноб за азарт, —
Как слёт однокашников, коим уже за полтинник,
В обшарпанном классе на фоне мензурок и карт,
Где контуры мира и пятна морей-океанов,
И сетка из речек похожа на наше лицо...
Толпою подростков, не выросших и окаянных,
Мы выйдем из школы на старого кроя крыльцо.
И пьяной толпой разбредёмся по улице длинной
Под острыми стрелами неунывающих звёзд...
Да здравствует время, не властное над сердцевиной,
Трамвайные рельсы, и аэродром, и погост!..
...Из десятилетки я вынесла только глаголы,
В спряженье неправильных видя особенный прок...
Мы пишем контрольную — каждый, кто вышел из школы, —
И не успеваем. И знаем, что скоро — звонок.
* * *
Как сама предсказала,
Старухой пишу мемуары...
Перепалка базара,
И хроноса злые пожары,
И глухая столица,
И вечная тяга к расколу,
И твоя ученица
Уходит в соседнюю школу,
И ухмылка обиды,
И тайна чужого богатства,
И поют индивиды,
Всеобщего требуя братства,
Предъявляя Фортуне
Счета, и долги, и убытки,
И пропавшие втуне
Потомственной памяти слитки...
...Но писать мемуары
Нельзя без вещественной сетки!
Посему — шаровары,
Рубашки, бутылки, объедки,
И ключи, и кувалды,
И ящик, прогнивший с исподу...
Я хватаю за фалды
Минувшую быль как природу, —
Где зима — лишь набросок
К своей же погибели, к маю.
...И на уровне сносок
Ликую, люблю, принимаю.
* * *
Я любила мутные песнопенья,
И дневник писала под знаком блуда,
И крушила быль, и теряла звенья,
И размыла ересью контур чуда,
И — ведома мелкокичливым бесом,
До каких охочи одни холопы, —
Много дней плутала дремучим лесом,
Где замшели с прошлой войны окопы...
Но тропинку вывело на поляну,
За которой — свежая панорама.
Я направо гляну, налево гляну
И пойду на свет абсолютно прямо,
Разрубив завязанный бантом узел...
О, как сердце молодо застучало!
— Отряхни с одежды репей и мусор.
Никогда не поздно начать сначала.
* * *
Почему называется «мёртвой» в полёте петля,
И кончает безмолвием прежде лихой златоуст,
И могучую зелень съедает мельчайшая тля
(Видишь мой — на окне высыхающий — розовый куст)?
Почему у молекулы — участь: мелеть и дряхлеть,
И стремится к нулю обоюдного чуда разлив?
...Сочиняю письмо. Подметаю жилищную клеть.
Избавляюсь от сора, синоним которому — «миф».
Обживай, говорю себе, заново понятый мир:
На прилавках предательства — плесень исчерпанных вех...
Остаётся сатира? Но старостью болен Сатир —
Лишь элегия смолоду любит, как дура, навек.
Мы ещё поиграем, повластвуем, поговорим —
На семи неслиянных и малопонятных ветрах...
Наша частная жизнь — грандиозна, как гибнущий Рим,
И за каждой калиткой утопия празднует крах!
* * *
Говорил, как с орехом во рту,
Что с годами мы все молодеем, —
И прослыл в коммунальном быту
Колдуном, ведуном, чародеем.
От реальности двигаясь вбок,
Поглощая чифирь и галеты,
Рисовал, стилизуя лубок,
Безобразные автопортреты.
Никогда не мешался с толпой —
Даже если, почав поллитровку,
Уходил в одинокий запой,
Как в серьёзную командировку, —
Дабы в нищенски пышной пыли
На задворках имперской арены
Загнивали и ярко цвели
Вековые российские гены!
Напоследок — не выключил свет,
Потоптался на лестничной клетке
И коллекцию царских монет
Навязал за бесценок соседке.
Приласкал мимоходом щенка
И, с покупкой в суме молодецкой,
На обратном пути из шинка
В подворотне упал москворецкой.
...Не возвышу, но не оболгу —
Просто шалую вспомню обитель...
О, как гордо держал ты иглу,
Зашивая потомственный китель!
* * *
Я ходила по острым граням
И об угол сломала ось...
А теперь предлагаю: «канем».
Остаётся попытка врозь.
Если песенка наша спета,
Оборву её на тире —
Пик июля! Макушка лета,
Раскалённая на жаре.
В ожиданье метаморфозы
Откажусь от железных скоб...
Водомерки, жуки, стрекозы —
Как разбитый калейдоскоп.
Я в себя заглянула: буду ль?
И в ответ получила: «Будь».
...Речки Каменки муть и удаль,
Не робеющие ничуть.
* * *
Вот человек с высоким лбом —
Из категории крылатых —
Листает свой фотоальбом,
Готовый на четыре пятых.
Почти старик, сощуря глаз
И жадно вглядываясь в снимки,
Он не един. Он всякий раз,
Как спичка, вспыхивает в дымке.
Сперва — силач, окрестный мир
Дерзнувший разорить до нитки.
Потом — как все. Теперь — как Лир
Перед оградой без калитки.
Он стонет, заглушая птиц
И думая, что перепел их.
...Осталось несколько страниц,
Последних и смертельно белых.
|
