Ольга Седова

Репетиция. Пьесы уральских авторов

Пословица “кто умеет — делает, а кто не умеет — учит”, никак не относится к отменному драматургу Николаю Коляде, с 1993 года преподающему в Театральном институте г. Екатеринбурга на отделении “литературное творчество”. Из пьес его учеников и состоит данное издание.

В сборнике представлены пьесы восьми авторов, не похожих друг на друга, хотя влияние учителя ощущается достаточно сильно. Попробую выделить эти черты:

1) прежде всего, на уровне построения сюжета (чаще — трагического); драматургические ситуации предельно обострены: человек показан йcorchй (слово французское, не имеющее в русском точного соответствия, — “с ободранной кожей”; так можно сказать и о дереве, и о человеке; когда-то это слово вдохновило А. Грина на написание романа “Недотрога”, оставшегося неоконченным). Большинство героев представленных пьес живет “с содранной кожей” — Максим из “Пластилина” Василия Сигарева, Ольга — из его же “Фантомных болей”, Эдгар из “Иллюзиона” Анны Богачевой, Торс и Мика из “Торса лысого кучера” Татьяны Филатовой. Часто встречается прием “сгущения” — невероятно, что в “Фантомных болях” ребенок Ольги, ее муж Вова, а впоследствии и она сама — гибнут под колесами трамвая, — хоть семья и живет у трамвайного парка; однако такая условность не вызывает в зрителе раздражения и недоверия. Немыслимое количество злоключений обрушивается на голову подростка Максима в “Пластилине”. В пьесах Олега Богаева “Фаллоимитатор” и “Телефункен” душу обретают вещи — душу, столь же израненную, как у современного бесприютного человека.

2) Наличие пространных ремарок, которые невозможно воплотить на сцене. “Вера Павловна сидит за длинным рабочим столом. <...> Через полчаса Вера Павловна настолько погружается в рабочий процесс, что становится трудно разобрать — где человек, а где машина. Все это время кукла стоит за ее спиной, смотрит ей в затылок, а за окном сгущается вечер. <...> Кукла несколько раз поднимает руку, чтобы прикоснуться к волосам хозяйки, но не решается... На третьем часу работы Вера Павловна глубоко вздохнула, откинулась на спинку стула и закрыла ладонями уставшие глаза...” (О. Богаев. “Фаллоимитатор”).

“Ночь. Комната. Кровать. Максим держится за голову. Тихонько воет. Смотрит стеклянными глазами в потолок. Вдруг стены начинают пульсировать. Комната сжимается. Потолок надвигается на Максима. Все становится живым, подвижным. Все дышит. Шепчет. Живет. Движется. Пульсирует. Смеется.

Комната становится все меньше и меньше. И вот это уже не комната, а маленькая шкатулка с обитыми черной материей стенками. Это уже не комната — это гроб. Максим кричит...” (В. Сигарев. “Пластилин”).

“Кабинет Торса. Утро: размытое, молочно-туманное, ватное. Там какой-то шум, угадывающийся, мерный, постоянный, невнятный, как шум близкого, хотя и невидимого океана: так дышит большой усталый город — просыпаясь. Не зная — зачем, просто — как все живое. Каждое новое утро” (Т. Филатова. “Торс лысого кучера”).

“И все заулыбались в темноту. В бесконечную, но нестрашную, звездную темноту. И каждый, каждый из них ощущал себя частичкой большого, очень теплого и очень доброго. А рядом с каждым было плечо друга, поэтому все они словно стали чем-то одним, совершенно единым — накситраллией, что ли?..” (Н. Колтышева. “Муфта, Полботинка и Моховая Борода” (детская пьеса).

Стихотворные ремарки в пьесах-сказках Татьяны Ширяевой, очевидно, рассчитаны на произнесение вслух.

3) В реальный мир в любую минуту может вторгнуться потустороннее. Чаще это происходит в финале — как в “Мурлин Мурло” у самого Н. Коляды — поднимается к небесам душа умершей Ольги, соединяясь с душами покойных мужа и дочки (“Фантомные боли” В. Сигарева); оживают мраморные слоники (“Пыль” А. Богачевой); в призрачной — как огромный аквариум — реальности происходит действие в пьесе “Торс лысого кучера” Т. Филатовой, где персонажи прыгают в окно и возвращаются невредимыми.

4) Язык персонажей стремится к реально звучащей речи. В стилизации разговорной речи чувствуется влияние “документальной драматургии”, создаваемой с помощью записи на диктофон и монтажа, интерес к которой в последнее время наблюдается.

5) Встречается “цитирование”, требующее от зрителя определенной подготовки. Пародийна по отношению к роману Н.Г. Чернышевского Вера Павловна из “Фаллоимитатора” О. Богаева — современная эмансипированная деловая леди, по-женски беззащитная и тоскующая по большой любви.

6) Темы чаще берутся не просто из обыденной, а из “низкой” жизни.

Что-то это напоминает: “<...> аналитический метод вскрытия язв общества, безыскусственная точность описаний, нарочитый выбор темных, грязных, удручающих сторон жизни, демократический герой, к которому нужно вызывать сочувствие, и, может быть, самое главное, диалог — нередко полемика с гражданской совестью читателя”. Это В.И. Кулешов писал о... “натуральной школе”, возникшей в русской литературе в 40-х годах XIX века (В.И. Кулешов. Натуральная школа в русской литературе XIX века. М., 1982, с. 94).

Антонен Арто утверждал, что сейчас восприятие настолько притуплено, что зрителя может потрясти только одно — жестокость. “Пластилин” Василия Сигарева — безусловно, талантливого драматурга, — получивший премию “Дебют”, потрясает прежде всего жестокостью. Подростка Максима (Павлом бы ему быть, а не Максимом!) обижают все кому не лень: он падает все ниже и ниже, в конце концов становясь жертвой зверского убийства. Когда сцены насилия следуют одна за другой, зритель перестает сострадать — наоборот, возникает мысль: раз герой так притягивает к себе неприятности, может, он сам в них и виноват? Максим — типичная “жертва”, а палач без жертвы невозможен — они подходят друг к другу, как ключ и скважина... Тяжела эта пьеса своей полной беспросветностью. Даже девочка, в которую влюблен главный герой, оказывается на поверку мелочной, истеричной эгоисткой. А доброй старушке, от чистого сердца желающей помочь, Максим уже не может поверить. Страшное будущее ждет и младенца двух “челноков” — Левчика и Мелкого (Шуры), утративших в погоне за деньгами все человеческое (“Черное молоко” В. Сигарева). Возможно, главная задача автора — поставить вопрос, а не отвечать на него. Однако, на мой взгляд, там, где отсутствует вера в лучшее, катарсис не наступает.

Это просветление есть в “Иллюзионе” А. Богачевой и “Фантомных болях” В. Сигарева. В пьесе А. Богачевой цирковой артист Эдгар повторяет, по сути, подвиг русской святой Ксении Петербургской, только мужчина и женщина меняются местами — он продолжает жить под видом своей погибшей жены Стеллы; его преданность вознаграждена — в лице юной Школьницы Эдгар (Дама) встречает новую любовь и возвращается на арену... Несмотря на обилие смертей, светлое и пронзительное ощущение оставляют “Фантомные боли” — любовь и доброта одерживают верх над трагизмом жизни; Ольга — пусть и в жизни иной — воссоединяется с теми, кого любила и не смогла пережить; безумие героини — знак ее богоизбранности (как у Мурлин Мурло в одноименной пьесе Н. Коляды).

Все же не так мы еще отупели, воспринимаемый нами спектр шире.

Лирической грустью проникнута “Репетиция” Ольги Бересневой, давшая название всему сборнику. Обновлен расхожий прием, когда играется “пьеса в пьесе”, и “жизнь” перемешивается со “спектаклем”; в “Репетиции” чередуются поэтический и прозаический тексты (причем стихами иногда говорят и “в быту”).

Режиссер и Актриса по ходу пьесы превращаются в Него и в Нее, в конце — в Мужчину и Женщину. Пьесу пронизывают антивоенные мотивы.

“АКТРИСА. Во вдовушках? Не засидится? Опять Она виновата? И что вдова и что не засидится? А ты надеялся, она споет о счастье спать одной в постели? Молчи. Так вам и надо. Скажи еще: “Шерше ля фам”. Молчи. (Пауза). Если б я могла, я тех мужчин, кто эти войны начинает, заставила б рожать. Потом менять пеленки. Дрожать от страха, прислушиваясь к каждому дыханью: дышит? Нет? Я б молоко им впрыснула сюда и отняла ребенка (не навсегда — на время), чтоб им там все разворотило. Они бы перестали спать... мужчины...

РЕЖИССЕР. Да я-то тут при чем?

АКТРИСА. Вот именно. И я об этом”.

При диалоге постоянно присутствует соглядатай — “кто-то с видеокамерой”, жующий резинку — объяснение между Мужчиной и Женщиной изначально подслушивается и подглядывается, — что создает заведомую установку на “театральность”.

Таким же снижающим эффектом обладает и финал “Фаллоимитатора” Олега Богаева, когда Вера Павловна просыпается в кресле психоаналитика — в целом пьесы очень человечной, остроумной и интересной.

Трогательны персонажи другой богаевской пьесы “Телефункен” — Доктор, Радиоприемник, Старое мужское радио (90 лет) и новенькая магнитола “Sony”. Проблемы “радиосемьи” поистине занимательны! В финале у Магнитолы рождается радиоприемничек:

“РАДИО. Доктор, скорей... Кто? Мальчик?..

ДОКТОР. Черт вас разберет... (Перегрызает зубами тонкий проводок, осторожно, как грудного ребенка, держит крохотное радио.)

Магнитола завела, запела нежную, тихую колыбельную. Старое мужское радио и помоложе подхватывают мелодию. Доктор поднес к уху крохотное радио, улыбается”.

Из пьес Надежды Колтышевой самой удачной мне показалась “Ментовская новогодняя”. В новогоднюю ночь два милиционера — начинающий и “страж порядка” со стажем, Мусоренков и Мусоров, спорят, на чей участок подбросить найденный труп — пьеса очень смешная (хотя вроде бы странно, что смерть человека может служить поводом для смеха). Но кончается “Ментовская новогодняя” на грустной ноте — Мусоров размышляет о нелегкой милицейской доле, о своей развалившейся семье, о потерянном сыне, о человеческом одиночестве.

Несколько особняком стоят в сборнике веселые пьесы Татьяны Ширяевой, написанные стихотворным размером “Федота-стрельца”: “По щучьему веленью”, “Иван да Марья” и “Королевские страсти”. Юмористический эффект создается за счет насыщения традиционного сюжета современными подробностями; временами насмешка носит политическую подоплеку.

Вот как вразумляют “дурака” Емелю его домочадцы (Емеля рассказывает байки о жизни на Марсе):

МАТЬ:

Записал бы на листах,

Как советуют родные,

Сказки все свои чудные

И послал б в журнал какой,

Деньги б полились рекой...

ДЕМЬЯН:

Просто так, для интересу,

Выдумал бы, братец, пьесу.

МАТЬ (мечтательно):

Стал бы страшно знаменит,

И богат, и деловит!

Наверняка сказки для взрослых Т. Ширяевой завершают сборник не случайно — иначе впечатление после прочтения сборника могло бы остаться мрачное.

Пьесы уральских авторов интересно читать.

Но, конечно, в первую очередь драматургия — это материал для театра, форма, которой предстоит наполниться конкретным содержанием. Хотя в предисловии к “Репетиции” Н. Коляда пишет, что над книгой весь коллектив трудился безвозмездно — на последней странице указано, что “согласно закону об авторском праве постановка пьес на сцене возможна только с письменного согласия автора” — по-видимому, для любительских и просто нерентабельных театров это примечание сделает данные пьесы недоступными — что, конечно, жаль. Хочется увидеть представленные в сборнике пьесы на сцене, а молодым авторам пожелать новых, оригинальных пьес, где, может быть, влияние Мастера уже не будет чувствоваться — и все равно: хорошо, что в начале была Школа...